Потому что у Курочкина был абсолютно пустой холодильник и он хранил его распахнутым, из соображения экономии электричества. И Брюля жил в холодильнике, как у Христа за пазухой. Так, при появлении в мастерской покойного Брюля выпрыгнул из распахнутого холодильника и удалился в щели, между составленных заготовок надгробий и памятных стел.
И там Брюля растворился, как не бывал, а усопший, очень недовольный, как и бывал все последнее время, при жизни, решительно вошел в мастерскую, и Курочкин И. А. позеленел.
(Вы бы, наверное, тоже… на его месте.)
Тем временем зловещий профессор, громко шелкая начищенными ботинками, стремительно прошел к длинному столу мастера, где, меж прочими заготовками, завернутыми во влажную холстину (серая глина), грязными тарелками и стаканами, была установлена его голова, и, даже не сочтя нужным поздороваться с позеленелым хозяином, с недовольством стал, выкатив мутные глаза в свой портрет.
Усопший молчал, и в этом гробовом молчании, с тоской вглядываясь в суровое, восковое лицо покойного, Курочкин к своему стыду понял, что уже полностью готовый, отполированный бюст Краепятова не имеет ничего общего со своим хозяином. Честно признаться, Курочкин не особенно-то и старался со сходством. На стеллажах у него хранились, также прикрытые тряпочками, уже готовые отказные бюсты, и он этих готовых "отказников" сверял с фото новых заказчиков и (сами понимаете) перепродавал…
Юлил немного, да (кто из нас без греха), но родственники оставались довольны, так же, как мастер, находя в чужих покойниках сходство со своими.
Немного придя в себя, Курочкин засуетился. Он вскочил с табурета и, даже опрокинув его, хотел протянуть усопшему для знакомства руку, но тут же смущенно отдернул ее, не найдя в лице натурщика ответного желания познакомиться.
Тогда Курочкин засуетился еще больше и, еще больше смущаясь, предложил гостю чаю с баранками.
Но тот, поведя шерстяной серебряной бровью над ржавой раковиной и грязной плитой, по которой ползали рыжеусые длинные прусаки, холодно покачал головой и указал скульптору обратно, на табуретку. Тот, покорно согнувшись, дрожащими руками восстановил мебель и, с этим движением полностью лишившись бодрости и воли, робкий и зеленый (гораздо зеленее и робче покойного), опустился напротив профессора.
– Неплохо, – вдруг произнес покойный в звенящей тишине, и эти слова пролились бальзамом в оробевшую перед полтергейстом душу окаменевшего мастера.
– Однако… – Тут покойный профессор вытянул из рукава пиджака белую восковую руку и пальцами красноречиво провел у себя в бороде. Вместе с этим задумчивым жестом гостя Курочкин с зябким страхом заметил, что у покойного, в самом деле, есть борода… А у бюста ее, оказывается, нет.
"Нет бороды! Мышь пучеглазая! Как же я мог так опростоволоситься?" – покрываясь рыбьим потом, сообразил мастер ПБ, одновременно припоминая, что у него была где-то на стеллажах похожая на покойного "отказная", почти лицо в лицо, и даже с бородой.
– Однако! Хм… – повторил покойный, протягивая руки к своему бюсту и медленно поворачивая его по часовой стрелке. – Где же у меня борода? Я, знаете ли, ношу бороду двадцать пять лет, и с ней меня знают. Я боюсь, без бороды меня не узнают. Там. – Тут усопший указал мастеру пальцем вверх, и Курочкин съежился. – Вы не находите? – И мертвец уставился поверх своего бюста на мастера и застучал по столешнице костяшками.
Курочкин привык к критике. Недаром у него на стеллажах скопилось столько "отказников" и был совершенно пуст его холодильник. И его кошелек.
И он от критики даже опять чуть взбодрился и издал горлом какой-то возразительный, мышиный писк.
– Но, в общем, ничего. Ничего, – согласился с писком покойный. – В целом… (Тут на душу Курочкина опять пролился бальзам, и он воспрял), – однако…
Мне бы не хотелось все же являться без бороды. (С этими словами профессор вдруг оторвал бороду со своего лица и, бросив ее рядом на стол, исподлобья взглянул на мастера.)
– По-моему, мне без бороды как-то несолидно. Кажется, мне это не идет.
– А мне вы без бороды кажетесь посвежевшим, – рискнув возразить, пролепетал скульптор.
– А-ха-ха! – внезапно расхохотался мертвец, ощупывая пальцами свой подбородок. – Возможно. Я не возражаю, да. Посвежевшим. Помолодевшим. Да, замечательно… (На этих словах профессора Курочкин освежился и помолодел вместе с усопшим, сказав себе, что, оказывается, гость не так уж и страшен, как ему сперва показалось, и даже, кажется, дружелюбно настроен, и Курочкин даже позволил себе слабо улыбнуться заказчику…)
Но тут лицо покойника свирепо выпучило глаза, у него задергались и полезли вверх щеки, и он закричал пронзительно, хрипло и страшно…
"Верни мне бороду, шельма! Негодяй! Халтурщик! Или я тебе самому башку сейчас откушу!" – загрохотал покойный.
И, открыв рот, где у него оказались бронзовые крепкие, как ножи, и очень острые зубы, подался к Курочкину через весь стол (опрокинув со страшным грохотом на пол свой бюст) и защелкал зубищами пред лицом художника…
"Ааааааааа!!!" – заорал в ответ Курочкин И. А. и проснулся.
На длинном столе заказов, обернутые во влажные холстины и затянутые веревками, стояли заготовки, и от них сквозь материю отчетливо тянуло болотной глиной.
Голова профессора Краепятова, холодно, обвиняюще насупив брови, смотрела на скульптора со своего постамента.
И огромный разномастных полос кот Брюля, с зелеными ушами и глазами желтыми, как лунные диски, сидел у него на груди тяжелый, как смертный грех.
Совершенно протрезвевший, зябко стуча зубами, Курочкин приподнялся в постели, смахнув кота на пол. С тяжелым вздохом накрыл он голову Краепятова старым вафельным полотенцем, дрожащими руками замотал бюст веревкой и унес его на стеллаж, где спрятал меж остальными.
После чего достал из верхнего ящика кухонного стола фото покойного и начал все сначала.
Кощей Бессмертный
Жил-был Кощей. Старый-престарый.
Николай Александрович Бессмертный.
Денег у этого Кощея было видимо-невидимо. В квартире картины чуть ли не самого Леонардо. Во всяком случае, Айвазовский, Левитан, Врубель. И старинные портреты. Брюллов тоже висел в большой комнате – "Дама с виноградом".
То есть это у нас с вами большая комната, а у Николая Александровича гостиная.
Ну и там, конечно, коллекционные собрания сочинений, романовский фарфор. Сереброзлато.
Бриллиантики-изумрудики. Дворцовая мебелишка. Ковры.
И яйцо Фаберже на платиновой подставке в стенке.
Антиквар. Держал лавку на Старом Арбате. И сам тоже, кажется, Арбатский.
(Метро Смоленская и сразу во дворы, второй этаж вверх по лестнице направо.)
Где окна с коваными решетками.
Квартира, конечно, № 13. (Сами понимаете.) Этакий паук.
Просто не Николай Александрович, а старушка процентщица. Продавал, покупал, выменивал.
Жил закладами. Выдавал копеечки – здравствовал на рубли. Но никакого криминала, если что. Никаких загубленных душ.
Все себе легальненько. На все накладные с печатями. Все заверенное нотариусом.
И проценты день в день.
Жил он так, жил…
Но и на старушку, как говорится, бывает прорушка, и втрескался наш старикашечка в Василису Прекрасную, с шестого этажа. Она там снимала комнату у какой-то замшелой бабуси.
Ничего такого особенного. Василиса как Василиса.
Глазки, джинсики, кроссовки. За ушком кисточка, под локтем акварельная папка. Понятно. Художница.
Этакая Сонечка Мармеладова. Светленькая.
В девятьсот пятого года, кажется, училась.
И вот они как-то разговорились на лестничной площадке, в ожидании лифта, об искусстве…
А лифт сломался, и Василиса помогла старичку донести до его второго этажа пакет с продуктами.
Весь второй этаж его оказался! И справа и слева его 13-я квартира.
Только та, что слева, под склад с бронированной дверью.
А та, что справа (тоже бронированная), – там живет сам Николай Александрович.
Он говорит: "Спасибо, Василисонька, что помогли. Хотите посмотреть картины?"
Она, конечно, говорит: "Конечно, хочу! Спасибо большое!"
И они пошли смотреть картины. И пока Василиса порхала на цыпочках по дубовому паркету и индийским коврам, ахала, охала и взмахивала ресницами, наш Бессмертный Николай Александрович сам не заметил, как вляпался по самые брыли в самое опасное для человека чувство. Под названием любовь.
"Как боится седина моя твоего локона…" – и все такое в том же духе.
Весь мир к ее ногам (то есть к кроссовкам), золотые горы, изумрудные реки, жемчужные берега…
Любовь, сами понимаете.
Сердцу, сами понимаете, не прикажешь. Не повезло старичку. Уже с первого взгляда ему становится ясно, что эту дурочку с акварельной папочкой норками с рубинами не проймешь. Не тот типаж. Таким обычно подавай аленький цветочек.
Или на худой конец незабудку.
А вот еще у него в стенке яйцо Фаберже…
– Ах! Не может быть! Настоящее?!
– Настоящее…
– Можно посмотреть?
– Посмотрите, конечно, Василисонька! (Никому не давал посмотреть, любому бы шею за это яйцо открутил, а тут, на тебе!) – "Посмотрите, пожалуйста…"
Ясное дело. Пропал старик. Снесло у антиквара от Василисы полчерепушки.
В сморщенной душе расцвели незабудки, зачирикали воробьи. Запели соловьи. Побежали ручьи.
Старый пень вспомнил, что был когда-то березкой. Хотя вряд ли. Скорее анчаром.
Анчаром он был, анчаром и остался.
Однако иногда и анчару хочется стать березкой.
А что? Скажите, так не бывает?
Бывает, елки-палки! Еще и не такое случается на белом свете!
"Есть многое на свете, друг Горацио… Что тебе и не снилось" – как говорил классик поэтического жанра Шекспир…
И наш старикашечка, только красавица ушла и за ее легким дыханием закрылись все замки, повернулись все шестеренки и замигала сигнализационная лампочка, бросается к столу и тоже берется, так сказать, за Уильяма Шекспира.
Антиквар, вурдалак, даже не по профессии, а по призванию, пишет нечто про колокольчики и ромашки, которые вместе со светом угасающего дня что-то в нем озарили…
Разбудили или растрясли. Потрясли до глубины и повесили на балконе. Сушиться…
А тем временем эта самая Василиса, оказывается, хотя и художница, а порядочная прохвостка. И никакая она, оказывается, не Василиса Прекрасная, а скорее уж Василиса Премудрая. Или Прехитрая.
Словом, Сатана в юбке, а не художница…
И, вернувшись домой, эта красавица чертит план, на котором с фотографической точностью указывает своему жениху Ване Дурачкову, где в квартире у антиквара что стоит и сколько то, что стоит, примерно стоит, в конвертируемой валюте.
Особенно, конечно, яйцо Фаберже.
Это ж год на такое вот золоченое яичко можно жить-поживать и добра наживать!
Ага. Как-то так. Такая вот неожиданная комбинация вырисовывается на наших с вами глазах, читатель…
Такой вот пердимонокль…
И пока влюбленный антиквар пописывает свои ямбы с хореями, с трепетом заглядывая в лицо бессмертному чувству, над ним сгущаются не просто тучи, а, прямо скажем, целый грозовой перевал…
Но едем дальше.
Следующим утром под дверью Василисы корзина с незабудками, ландышами и еще какими-то травинками в шуршащем пакете фирменного цветочного салона. Конверт. В конверте стихи. На дне букета бархатная коробочка. В коробочке золотое колечко, свернутое змейкой с изумрудными хитрющими глазками.
Тоже нам, змий искуситель! Анчарная кочерыжка!
Конверт со стихами и ландыши берем, колечка нам не надо. Любовь не покупается, уважаемый! Ее не возьмешь в залог под проценты.
Ее можно только пропить или подарить даром…
Другое дело отдал бы сразу яйцо! А колечко, это так… Мелочь. Нам колечка не надо.
А за цветочки со стихами спасибо.
И колечко возвращается к антиквару.
Умиленный старик умиляется…
И на следующий день снова корзинка с конвертом, но на этот раз без колечка.
Там только орхидеи.
Орхидеи какой-то редчайшей породы.
Доставленные по спецзаказу. С берегов далекой и кишащей аллигаторами Амазонки…
Не дешевле колечка, кстати, букетец.
Цветы берем, как обычно. В конверте, кроме ямбов с хореями, билет в ложу Большого театра на балет "Лебединое озеро".
Лебединое озеро.
Лебединая песня…
Но в чем бедной девушке пойти на балет?
– Николай Александрович, миленький, простите меня бога ради, но у меня сегодня вечером рисовальные дополнительные занятия. Я не смогу. Хотите, сходите с бабушкой?
(Нет уж, спасибо, не надо.)
Антиквар влюблен не на шутку. Но встает вопрос: чем же пронять эту недоступную прекрасную и гордую Василису? Которой рисовальные курсы дороже ложи Большого театра, а незабудки – золотого колечка?
Вот уж действительно, нашла коса на камень! Попалась в кои-то веки чистая девичья душа!
Другая бы на ее месте (и сколько их таких было!) ради одного камушка в лепешку, а этой "рисовальные, видите ли, курсы!"…
Старик не сдается.
Старик готов уже продать за эту прекрасную девушку черту душу. Но где он, этот самый черт?
А он (не к ночи помянут) тут как тут:
– Николай Александрович, а это Тициан? Ах!
– Николай Александрович, а ведь это Ван Гог! Ах!
– Николай Александрович, а зачем эта кнопочка? А…
– Николай Александрович, а ведь это XVII век… Ох!
– Николай Александрович, а как это открывается? О…
– Николай Александрович, а зачем тут эта защелочка? Ах!
– Николай Александрович, а зачем тут эта вот лампочка? А…
И наконец, не проходит и недели знакомства, как:
"Николай Александрович, а поедемте, погуляем в Серебряный бор… такая весна! Там сейчас так красиво, Николай Александрович!
Я возьму этюдник. А вы рядышком посидите. На лавочке. А потом зайдем поужинаем в "Макдональдс"?"
– Может, лучше в "Бельведер"?
– Нет, в "Макдональдс". Возьмем по чизбургеру, ванильный коктейль и фри…
– Как скажете, Василиса… (Старикашечка млеет.)
И они едут в Серебряный бор…
Старик сидит на лавочке. Он счастлив.
Василиса пишет Бездонное озеро акварелью. Ветер играет в Василисиных волосах. Над луковым изгибом губ крошечная родинка. Глаза у Василисы синие, как васильки…
Крякают утки. Солнце уходит в зенит.
Стучит дятел.
Сиреневые кусты отражаются в воде. Душит душу аромат черемухи.
Кукует кукушка.
"Ку-ку…"
…Стройные колоннады сосен держат синий небесный купол.
Василиса присаживается со стариком на скамейку. Достаёт из холщовой сумки свердловскую булку. И два сока с трубочкой. Булку делит напополам.
Вторую половину протягивает старику.
Глаза ее улыбаются. В них, как в Бездонном озере, плещутся золотые рыбки…
Старик счастлив.
"Напишу на нее завещание! – пылко думает антиквар, наблюдая, как девушка щедрой рукой крошит свою половину булки уткам. – Заверю его у нотариуса. Так, чтобы никто не смог опротестовать!"
Пусть все останется ей:
Ее любимый Левитан…
Брюллов…
Врубель…
Квартира.
Ковры.
Дворцовая мебель.
Дом на берегу Черного моря.
Счет в Швейцарском банке…
Яхта.
Все!
И яйцо Фаберже на платиновой подставке.
По щекам старика текут слезы умиления. Его душа порхает возле Василисы лимонницей.
Вечереет…
Солнце опускается в камыши.
Но вот ей кто-то звонит, и ей, оказывается, уже пора бежать…
На занятия.
– Прощайте, Василиса! – лопочет влюбленный старик.
– До завтра, Николай Александрович! – ласково улыбается черт и нежно целует старика в повисшую щеку…
Но еще не успеет остыть этот поцелуй на щеке старика, еще не растает в воздухе серебряный смех чертовки, как старик, пройдя в гостиную, увидит распахнутую дверцу шкафа и пустую полку от яйца Фаберже.
Увидит и, схватившись за сердце, медленно сползет вниз, на индийский ковер, так и не успев написать завещания…
Лифт
Зима, как говорится, злилась недаром. Прошла ее пора.
До свидания.
Однозначно. Через арку и вниз, налево, к шоссе Энтузиастов; в направлении гаражного кооперативного товарищества "Железнодорожник". То есть на север к пингвинам и ледовитым айсбергам.
Лед тронулся! Господа люди! Ура! Ветер шепчет, что скоро расцветут не только одуванчики на проталинах ТЭЦ, но и вообще все расцветет и запахнет. Заколосится и взойдет.
Так что, уважаемые любители половить рыбку в мутных льдах, посреди Крылатского водохранилища, поосторожнее там.
Жизнь одна. Здоровье не железобетонное. И его, как говорится, ни за какие деньги…
Не продашь и не купишь.
В общем, не то чтобы уже просто совсем Весна, но уже все-таки весна. И небо то высоко. То низко. То грачи прилетели. То вроде бы это не грачи, а опять эти вороны…
Но чирикают воробьи.
Они не канарейки, конечно, и не соловьи… Но что-то в них есть определенно милое сердцу простуженного бледного и худого жилистого горожанина.
Какой-то намек на грядущее счастье.
Вроде этих бессмертных строк:
"Мы выжили! Мы дожили! Мы живы! Живы мы!" – искренне восклицает за воробьев поэт.
Итак…
Зимняя шкура слезала с города медленно. В парках лежали неподвижные лиманы луж.
На бульварах обнажились цементные лишаи и глиняные ямы.
По вольерам Московского зоопарка, угрюмо озираясь, расхаживали туда-сюда похожие на шакалов белые медведи.
Хмуро прыгали кролики. А может быть, дикобразы.
Из нор высовывали полинявшие хоботы муравьеды.
В закрытых помещениях удушливо пахло жирафами и слонами.
По веревкам лиан весело скакали гориллы. Гориллы и обезьяны! Вот это замечательное зрелище! Прыг-скок! Особенно хороши макаки. Есть на что посмотреть нам с вами, товарищи!
(Говорят, что, когда сатана задумал создать человека, у него вышло это…)
Ну, или нечто подобное.
То есть вот эта макака и та симпатичная горилка. Если как следует приглядеться, то можно уловить некоторое, отдаленное сходство.
Особенно в выражении глаз.
Некоторая тоска.
Честно признаться, скажем, без всякого энтузиазма, – несколько удручающее зрелище…
Но!
Но справа и слева уже пробивается из-под мусорных залежей первая несмелая травка.
В облаках повисли каркасы новостроек. Бодро шмыгают крысяки, катаются в лужах обезумевшие от счастья коты. Мусорные контейнеры дали течь, и из них дружно побежали к канализационным люкам вешние ручейки…
Наступала Весна!
Неумолимая и прекрасная.
Звенела капель.
Было восемь часов утра.
Жил-был в третьем подъезде, в однокомнатной квартире, самый одинокий человек на свете, Андрей Иванович Доходяко.
И вот в восемь утра весны он застрял в лифте.
Застряв в лифте, Андрей Иванович первым делом попрыгал. Это не помогло. Андрей Иванович нажал кнопку "вызов". Из окошка диспетчерской зашипело.