И вдруг ее осенило: начинать любой разговор легче всего с фразы "А помнишь, как…" - в этом было что-то безотчетное, машинальное, сравнимое с ласковым похлопываньем руки, убаюкивающей ребенка, с настройкой радио на волну, где передают лишь спокойную музыку: свист дельфинов, шум водопадов, птичьи трели. "А помнишь, как…" переносило их в одно место, обоих разом. То был волнующий момент, сродни приглашению на танец, когда партнерша одним сиянием глаз отвечала согласием: "Хорошо, давай потанцуем". И становилось понятно: они пересказывают друг дружке вполне устоявшуюся версию прошлого и до боли знакомых событий, не единожды повторенную, а потому абсолютно безопасную. Прошлое - данность, которую не изменить. Прошлое - выученная наизусть мантра, незыблемый фундамент памяти, на котором громоздятся кирпичики их общих воспоминаний. Например, байка о том, как он разгрызал для нее орехи и оставлял на листьях в саду. Или когда они не сговариваясь купили одинаковые белые джинсы - с тех пор столько воды утекло, джинсы им обоим теперь были бы малы на два, а то и на три размера. Или ее прическа - торчащие во все стороны вихры, - она остригла свои рыжие волосы по тогдашней моде. Или о том, как ему пришлось догонять отходящую электричку, когда он от нее возвращался. И баек-то было больше давнишних, чем теперешних; видно, оба постепенно утрачивали способность обращать в миф любое, даже самое незначительное из житейских событий, обрекая повседневность на будничную скуку и тривиальность.
Когда в камине уже хорошо разгорелся огонь, они взялись за приготовление ужина - как сыгранный дуэт: она мелко резала чеснок, он, сполоснув листья салата, колдовал над заправкой. Она накрыла на стол, он откупорил бутылку вина. А еще это напоминало доведенный до совершенства танец, в котором отточенные движения партнера настолько предсказуемы, что перестают замечаться. Партнер тогда уходит на второй план, будто танцуешь сам с собой.
Потом улегшаяся возле камина Рената дремала, а на ее курчавой, как проволока, шерсти плясали рыжие отсветы огня. Коротать вдвоем нескончаемый вечер показалось им невмоготу, от такой перспективы становилось муторно, как от тяжести в желудке после обильного позднего ужина. Он невольно покосился на телевизор, а ей вдруг страшно захотелось залезть в горячую ванну, но поскольку то был не совсем обычный - первый после того, что случилось, - вечер, у них еще оставался нетронутым запас миролюбия. Правда, он не очень-то старался скрывать свою рассеянность.
- Открыть еще бутылочку? - спросил он, но тут же подумал, что вино нарушит постепенно восстанавливающийся порядок, и опять вернется привычное раздражение, гнетущее чувство недоговоренности, желание бросить все и убежать; неизбежно потянет к выяснению отношений - разговору, который через две-три фразы потеряет смысл, ведь придется заново уточнять значение едва ли не каждого слова. Будто они говорят на разных языках.
- Да хватит, наверное, - ответила она с наигранной веселостью.
Тогда он достал шахматы. К своему облегчению заметив их среди нескольких растрепанных книжек, стоящих в застекленной тумбе под телевизор. Шахматы, кстати, тоже входили в собрание мантр "А помнишь, как…".
Обычно они играли в сосредоточенном молчании, без спешки, одну партию растягивая порой на несколько дней. Он принялся расставлять черные фигуры - он всегда играл черными, она закурила, и в этот момент он почувствовал острую, как укол, злобу: он не переносил, когда она курила в доме. Но промолчал. На сей раз обошлось.
Вначале как всегда быстрый розыгрыш дебюта; первую партию играли не особо раздумывая, почти механически переставляя фигуры, заранее предвидя каждый следующий маневр партнера. Она вдруг подумала, что ей досконально известен ход его рассуждений, и это ее ужаснуло. К горлу подступила легкая тошнота - вино было сухим и чересчур терпким. Партию она ему уступила, и он догадался - поддалась нарочно. Притворно зевнул.
- Давай сыграем еще, но только не абы как, по-настоящему. Помнишь, как однажды мы играли неделю напролет? - спросила она, снова расставляя фигуры.
- Ага, в рождественские каникулы, у твоих родителей, - подхватил он. - Вдруг начался снегопад, и мы не могли выехать - так все завалило снегом.
Сразу вспомнился запах холодной комнаты, куда ее мать выносила блюдо с праздничным пирогом, прикрытым чистой тряпицей.
Они сделали по два хода, и игра застопорилась. Следующий ход был его, и она вышла покурить на веранду. Через стекло ему были видны ее хрупкие плечи под пуховым платком. Когда она вернулась, он все еще сидел задумавшись.
- Может, на сегодня достаточно? - спросила она.
Он согласно кивнул.
- Ну так что, пойдем спать?
В ее голосе ему послышалась все та же наигранность, будто для нее было делом принципа, чтоб этот простой вопрос прозвучал как можно непринужденнее.
- Угу, только узнаю погоду на завтра, а потом постелю.
Он включил телевизор, стало как-то привычнее. Напряжение спадало - каждый, наконец, занялся своим делом. Он открыл еще банку пива. Защелкал кнопками пульта, перескакивая с канала на канал. Целиком уйдя в себя.
Она пошла помыться перед сном.
Электрический рефлектор быстро нагревал небольшую ванную. Она расставила на полочке под зеркалом несколько баночек с кремами и прочие женские мелочи. Придвинув лицо вплотную к зеркалу, внимательно изучала тоненькие ниточки красных прожилок на щеках. Потом дотошно рассмотрела кожу на шее и груди. Глядя себе прямо в глаза, ваткой смыла косметику. И лишь раздевшись донага, вспомнила, что ванны здесь нету, ванна была в городской квартире, тут только неудобный душ за виниловой занавеской, разрисованной морскими раковинами. Она готова была разрыдаться, но, злясь на себя, подумала: это истерика. Кто же станет плакать из-за отсутствия ванны.
Тихо войдя в спальню, она увидела, что ничего не постелено - пододеяльники с наволочками так и лежат на стуле аккуратной стопкой, холодные и скользкие. Снизу доносился бубнеж телевизора. Вне себя от накрывшей ее, словно лавиной, злости, она начала запихивать одеяло в пододеяльник, возясь с непокорными уголками, и физическому усилию вторил бушевавший в ней гнев: теперь они гремели на два голоса. Она было подумала, что это просто ни на что конкретно не направленный приступ слепого бешенства, но внезапно, к ее немалому удивлению, гнев - словно в мультике - сперва обратился в клинок, острие которого было нацелено вниз, на кресло, в котором сидел мужчина с банкой пива, а потом роем рассвирепевших пчел ринулся по деревянным ступенькам в гостиную. С порога, где она стояла, был виден только профиль мужчины, и на какое-то мгновение ей вдруг почудилось, что материализовавшийся гнев со всей силы ударяет ему в висок: мужчина застывает в оцепенении, а потом бессильно откидывается в кресле. Мертвый.
- Эй, ты не мог бы помочь? - крикнула она сверху.
- Сейчас приду, - ответил он и нехотя встал, не отрывая глаз от экрана.
Пока он подымался наверх, она уже успокоилась. Несколько раз глубоко вздохнула.
- Мыться будешь? - спросила она абсолютно спокойным голосом.
- Нет, я принял душ перед отъездом.
Она лежала на спине в неприятно холодной постели, казавшейся даже слегка влажной. Он пошел потушить свет. Она слышала, как он закрывает дверь на веранду, шуршит мешком для мусора, заправляя в ведро чистый. Потом он разделся и лег на свою сторону кровати. Некоторое время они не шевелясь лежали рядом, затем она придвинулась и положила голову ему на грудь. Он погладил ее обнаженное плечо с отеческой нежностью, но с каждым поглаживанием нежность будто куда-то испарялась - прикосновение становилось всего лишь прикосновением, ничем больше. Он перевернулся на живот, а она положила ему руку на спину, как если бы хотела придержать. Так они засыпали уже давно. Рената, заворчав, устроилась у них в ногах.
Он встал первым, чтобы выпустить собаку. В открытую дверь ворвалась струя студеного воздуха. Он постоял, посмотрел, как Рената, припустив к морю, спугнула по пути двух чаек и, сделав свои дела, вернулась в дом. Ветер с моря налетал шквалистыми порывами. Он поставил чайник на газ и в ожидании, пока тот закипит, прошел в гостиную, мельком глянув на разложенную шахматную доску, - проверил, не осталось ли в камине тлеющих углей, но огонь потух окончательно. Залив кипятком кофе, добавил молока и сахару - для нее. С кружками поднялся наверх и снова залез в теплую постель. Пил свой кофе сидя, опершись на спинку кровати.
- Мне приснился целый самолет с пирожными, одни "наполеоны", - сказала она хриплым со сна голосом. - Уже выпал снег, но какой-то розовый.
Он не знал, что на это сказать. Ему редко что-нибудь снилось, а если он и видел сны, они не поддавались пересказу. У него попросту не хватало слов.
После завтрака он достал фотоаппарат, протер оба объектива - они собрались на прогулку.
Натянули на себя все теплые вещи, какие были с собой, - пуховые куртки, высокие сапоги, шарфы и перчатки. Побрели берегом моря по направлению к дюнам, туда, где кончались дощатые домики и начиналось царство трепещущей на ветру высокой травы. Он присел на корточки и сфотографировал кучку выброшенных морем веток, похожих на ребра какого-то животного. Потом, глядя в видоискатель, повертелся в разные стороны. Она немного опередила его и шагала теперь по самой кромке воды, оставляя вмятины следов, которые тут же слизывало море. Рената то и дело притаскивала длинные палки, подталкивая носом ей под ноги. Но как только она протягивала к палке руку, Рената, не желая расставаться с добычей, глухо ворчала.
- Как я могу бросить тебе палку, если ты, дуреха, меня к ней не подпускаешь, - сказала она собаке.
Наконец Рената отдала свой трофей. Палка высоко взлетела и тут же вернулась - в зубах у собаки.
Женщина вдруг заметила, что на нее наставлен круглый глаз объектива. На мгновение она увидела себя такой, какой ее видит мужчина - темный крохотный силуэт на фоне всех оттенков серого и белого, угловатая фигурка с четкими контурами. Он словно хотел застать ее врасплох. Разве она сделала что-то плохое? Спрятав лицо за фотокамерой, мужчина целился в нее, точно из револьвера. Она должна была бы к этому привыкнуть - он часто ее фотографировал, но сейчас, как вчера вечером, когда она стелила постель, ее снова накрыло волной злобы. Она отвернулась. Он догнал ее, и теперь они шагали молча. Тугой ветер, забивавший рот, заставлявший щурить глаза, служил оправданием их молчанию. Чем дольше они молчали, тем меньше оставалось слов для объяснений, тем большее облегчение это приносило. Его мысли были устремлены куда-то влево, в море, витали над скорлупками рыбачьих ботов и приземлялись на островах, в чужестранных краях, где попало. Ее - все время возвращались к дому, к содержимому ящиков и сумок, скользили по датам настенного календаря, проверяли счета. Молчание не было тягостным - хорошо, когда есть человек, с которым можно помолчать. С внезапным умилением она подумала: "Так молчать - большое искусство" - и мысленно повторила эту фразу несколько раз. Фраза ей понравилась.
- Взгляни, - сказал он, показывая на тучу, несущуюся вдоль береговой линии очень низко, чуть не задевая верхушки сосен. Ему тут же загорелось сделать такой снимок: женщину на фоне тучи. Обе насупленные, чреватые грозой, которая, однако, так и не отзовется раскатами грома, не сверкнет молниями.
- Встань там, - крикнул он ей, а сам попятился к кромке воды и посмотрел в видоискатель.
Объектив был настроен на слишком близкое расстояние: он видел только скривившееся от ветра лицо женщины с вертикальной бороздкой между бровей и посиневшими от холода губами. Ветер то и дело залеплял лицо волосами, а она, неуклюже цепляя прядки пальцами, все пыталась откинуть их назад, состроить мину получше, но было уже поздно. Затвор аппарата щелкнул. Она недовольно отвернулась.
- Ну, погоди минутку. Вот так очень красиво, - он отступил еще на несколько шагов и угодил ногой в воду - в ботинке сразу захлюпало.
Она злилась на себя за то, что пытается позировать, что ей хочется выйти на фото как можно привлекательнее. С приставленным к лицу фотоаппаратом, он обретал над ней какое-то несправедливое превосходство, ей казалось, что он оценивает ее, мерит сощуренным глазом, под прицелом которого она уменьшается, превращаясь в неодушевленный предмет. В сущности, она не любила, когда он ее фотографировал - перед стеклянным глазком объектива, который он, как маску, прикладывал к лицу, она становилась беззащитной, будто просвечиваемой насквозь, и хотя это сулило ей своего рода бессмертие - ведь, можно сказать, он увековечивал ее, - но одновременно лишало сил и еще больше ему подчиняло. Ее всегда удивляли женщины, работающие фотомоделями, эти юные профурсетки, старавшиеся, когда он их снимал, пококетливее надуть и без того пухлые губки, откинуть с вызовом голову, мол, им есть что выставить на продажу, совсем как перекупщицам-спекулянткам. Что называется, товар лицом. Ничего удивительного, что он с ними спал. Сознавал ли он, какую власть обретает над людьми благодаря своему фотоаппарату? Только тогда его лицо оживлялось. Мысленно она снова увидела его перед телевизором с банкой пива в руках - лицо опустошенное, будто там, в середке, ничего нет.
- Хватит меня фотографировать, - сказала она хмуро. Не говоря ни слова, он навел камеру на Ренату и некоторое время гонялся за ней: та без конца ускользала из кадра, бегала зигзагами, петляла.
Он почувствовал себя задетым за живое. Порой она умела сказать пару вроде бы нейтральных слов, но так, будто закатывала пощечину. Как ей это удавалось? Рядом с ней он ощущал себя мальчишкой, ребенком. Она могла больно ранить его в самый неожиданный момент. В его арсенале был единственный надежный контрудар: спрятать своего короля за другими пешками, а ее, непредсказуемую женщину, - игнорировать, избегать, умышленно не замечать, не давать хода, обойти с фланга, пожертвовать ею, пренебречь, отодвинуть подальше, как во время фотосъемки, и постоянно держать под угрозой шаха - эту угловатую фигурку на фоне разных оттенков серого. В ответ она неожиданно меняла тактику - сама отдавалась в его руки, будто становилась меньше, превращаясь в потерянную, беззащитную девочку с седеющими волосами, сбавляла тон, размякала. Ластилась совсем как Рената.
Он бросился вдогонку за собакой. Рената, зажав в зубах длиннющую палку, настойчиво приглашала с ней поиграть. Он схватился за свободный конец палки и поднял вверх вместе с собакой. Ренате не впервой было так забавляться. Игра в мертвую хватку. Испытание на прочность челюстей. Он закружил в воздухе висящую на палке собаку, Рената летала чуть ли не на высоте его пояса. И тут он услышал крик и увидел бегущую к нему жену. Приостановился, и Рената благополучно приземлилась на песок. Лицо подбежавшей к нему женщины было перекошено злобой.
- Что ты вытворяешь? Спятил? Ты же можешь ее покалечить! Совсем рехнулся? - кричала она. - Крыша у тебя, что ли, поехала, придурок несчастный?
Он едва не задохнулся от обрушившихся на него оскорблений. На долю секунды ему показалось, что она его сейчас ударит. Ренату, все еще не выпускавшую палку из пасти, слегка пошатывало.
- Да отвали ты, ненормальная, - тихо сказал он и повернул к дому.
От обиды хотелось плакать. В горле застряло сдерживаемое злое рыдание, колючий шар, который надо выкашлять. Вернусь домой, соберу манатки и уеду, думал он. Или нет, брошу все как есть, сяду в машину и укачу. Обратно в город. Пускай все летит в тартарары, это конец. Как-нибудь без него не пропадет. Молодая еще, найдет себе другого, и вообще, пусть делает, что хочет. И вдруг подумал: он же старался. Эта мысль неожиданно его растрогала. Старался же, черт побери.
Когда она вернулась в дом, он сидел перед телевизором и пил пиво. Она переоделась и поставила чайник на плиту.
- Хочешь чаю? - спросила.
- Нет, - буркнул он.
- Ну прости, - выдавила она и внезапно почувствовала слабость, будто долго брела, увязая в песке. Никогда еще, ни разу в жизни он не попросил прощения первым. Она закурила.
- Ты могла бы здесь не курить? - бросил он через плечо.
Она вышла на веранду. Чайник засвистел, но она не услышала. Он встал и выключил газ. По телевизору шла передача о сельском хозяйстве. Рената таскала из корзины щепки, кидала и ловила их на лету.
- Как думаешь, чем все это закончится? - спросила она, усаживаясь в кресло рядом с ним.
- Что - закончится?
- Ну все это, у нас…
Он пожал плечами. Вскинул на нее глаза, но, не вынеся ее настойчиво-вопрошающего взгляда, отвернулся.
- Разожгу-ка я камин.
Он комкал газеты и складывал в кучку на дне камина, поверх уложил лучинки. Она протянула ему коробок со спичками. Он чувствовал, что она хочет что-то сказать, но не решается. Ждал от нее каких-то слов, но в то же время боялся, что диалог снова вырвется из-под контроля. Он знал, чем можно ей досадить, и не замедлил это сделать. Пошел наверх и прямо в одежде лег на разобранную постель, пытаясь читать попавшийся под руку старый журнал. Обрадовался, отыскав статью о компьютерах, но, к сожалению, он мало что в этом смыслил. Потом наткнулся на рекламу отдыха в Турции, и ему припомнился их последний совместный отпуск в Греции - все смутно, нечетко, как на неудавшемся снимке. Ее загорелое почти нагое тело. Любовная близость в гостиничном номере - тогда у них это было в последний раз. Растерянность от собственного смущения. Он вдруг понял, что не помнит ее другой: этот отпуск несколько месяцев назад и есть его самое раннее о ней воспоминание, и в повторяемых как заклинание: "А помнишь, как…" ему видятся совершенно чужие люди. И он задремал, удивленный.
Когда проснулся, ее в доме не оказалось. Не было и собаки, и он подумал, что они, наверно, пошли к дюнам. Однако на всякий случай проверил, на месте ли машина. На месте. Включив телевизор, рассеянно слушал новости. За окном серели ранние сумерки. Он сделал себе глазунью и съел прямо со сковородки, устроившись перед телевизором. Затем открыл новую банку пива и просмотрел эсэмэски в мобильнике. Ничего интересного. Увидел, как она вошла - раскрасневшаяся от ветра. Рената кинулась на него, радостно приветствуя, будто они не виделись по меньшей мере год. Женщина посмотрела на пустую сковороду.
- Так ты поел?! - с укоризной и не скрывая удивления спросила она. - Успел уже поесть.
Он понял, что совершил оплошность - надо было ее подождать.
- Да нет, я только заморил червячка. Давай съездим в китайский ресторанчик в городке?
- Я не хочу есть, - сказала она, вешая куртку.
"Тогда чего спрашиваешь?" - обозлившись, подумал он. Хотя прекрасно понимал, зачем ей это понадобилось. Чтобы иметь повод обидеться. "Теперь начнет дуться. Не хочешь - не ешь, черт с тобой", - послал он ее в мыслях. Воображаемый диалог доставил ему злорадное удовлетворение. Он переключил телевизор на другую программу, но видно было плохо - изображение на экране рябило, и он пробежался по каналам в надежде отыскать что-нибудь еще. Но здесь ловились всего две программы. Особенно не разбежишься.
Вскоре она вышла из ванной - аккуратно причесанная и, похоже, со свежим макияжем. От нее пахло сигаретным дымом, видно, как школьница, покурила в туалете.
- Ну что, докончим партию? - спросила.