Там была устроена детская комната. На бамбуковых стульях сидели куклы с удивленными фарфоровыми личиками. На кровати - два плюшевых мишки, меланхолические создания с кое-где вытершимся от частых ласк мехом. Но показать хозяйка хотела нечто другое - большой кукольный дом. С трубой на крыше, десятком окон и двумя дверями. Она бережно убрала внешнюю фронтальную стенку, будто раздвинула занавес в маленьком театрике, - нам открылось внутреннее убранство четырехэтажного домика.
Внизу были кухня и кладовая. Кухня в старинном стиле, с большой двойной раковиной: одно отделение для разделки мяса, другое - для чистки овощей. С буфетом, забитым фаянсовым сервизом, в котором десертные тарелочки были величиной с ноготок мизинца. По стенам были развешаны кастрюли и сковороды. Деревянная столешница казалась стершейся от долгого употребления. Метла замерла, сметая в совок невидимые соринки. Возле нее присели две маленькие мышки. На них спокойно взирал черный кот.
- Все фигурки вылеплены из воска, - сказала она.
В кладовой на крюках висели восковые оковалки мяса, свиные окорока, кроличьи тушки. Закупоренные пробками бутылки на полках выглядели очень соблазнительно. Вино? А еще там были маленькие жестяные коробочки с печеньем, связки чеснока, корзина с овощами, кочаны капусты, баночки с джемом либо с медом.
Над кухней располагался салон. Его стены были обиты шелковой, цвета лосося, тканью с мелким узорчиком. Здесь были старинные комоды с вереницей семейных снимков, два стола, один - большой, с деревянной резьбой. Стулья стояли в беспорядке, а крышка пианино, или, может быть, клавесина, была поднята, будто только что закончился вечерний концерт и все вышли в сад - прогуляться перед ужином. Картины на стенах несколькими штрихами изображали бескрайние пространства. На втором, маленьком, столике, придвинутом поближе к камину, лежали газеты, - если присмотреться, можно было прочитать заголовок: "Daily Mail", - и раскрытый альбом с фотографиями, настолько реальный, что хотелось взять его двумя пальцами и с помощью увеличительного стекла рассмотреть пойманные в плен временем лица людей. Рядом с альбомом - веер открыток и крохотные ножнички. И была еще лестница, ведущая наверх, к двум спальням. Одна - небольшая и темная с узкой кроватью, гардеробом и туалетным столиком, в другой застыла без движения фигура владелицы этого картонного дома. Она стояла возле пышного ложа под балдахином - маленькая восковая куколка в выцветшем кружевном платьице, со светлыми распущенными волосами, в которых торчал полинялый бант. В выражении ее толстощекого алебастрового личика с резко обозначенными дугами бровей угадывалась какая-то мысль. С минуту я раздумывала, но так и не смогла назвать столь знакомое мне выражение лица. У ее ног лежал маленький голубой зонтик. На плюшевом диванчике были разбросаны шляпы. Под зеркалом из фольги на туалетном столике - строй разнокалиберных флакончиков и баночек.
Над спальнями, под скошенной крышей этого склеенного из прессованного картона дома была детская и чердак, заваленный всякой рухлядью: круглыми коробками из-под шляп, поломанной мебелью, старыми чемоданами. В детской, возле деревянной лошадки-качалки стоял миниатюрный кукольный домик, но предметы его обстановки, эта имитация имитации, были такими малюсенькими, настолько условными, что не позволяли увидеть свои истинные объемы и формы.
Моя хозяйка осторожно посадила куклу на постель - это единственное, на что она решилась.
- У нее было трое мужей, - сказала она о кукле. - Первый куда-то подевался, исчез, тогда она взяла себе другого, но тот потерял ногу, и она сослала его в садовники. Третий муж тоже плохо кончил - запил да так и сгинул.
Эта история казалась правдивой только потому, что она в нее верила.
- Можешь приходить сюда, когда захочешь, - прибавила она в заключение.
Я не посмела. Но долго еще после, лежа в постели, воспроизводила в памяти одну за другой детали этой картонной имитации реального мира. Мысленно ими забавлялась. Вот две мышки бросились наутек от кота и юркнули под буфет. Вечером после обеда, раздеваясь в ванной, я увидела в зеркале свое обнаженное тело. И с минуту стояла в недоумении оттого, что у меня есть груди, - в это краткое мгновение я видела хрупкое, тщедушное девчоночье тельце, плоское как доска, - и потом, в молочной подсветке компьютерного экрана, с удивлением разглядывала свои руки.
Под конец июня погода разгулялась, стало солнечно и ветрено. Мне уже не хотелось писать. Я сидела на террасе, греясь на солнышке. В бинокль наблюдала за птицами и пугливыми дикими кроликами. Несколько раз мне привиделась она. Бегущей по парковым дорожкам с катившимся перед ней железным обручем, который она на ходу подправляла палочкой. На ее головке красовалась голубенькая панамка, завязанная под подбородком мягкими лентами.
Ночи были не ночи - одно название, мимолетные, шалые. Сумерки чуть ли не сразу переходили в рассвет. Розовая полоска на западе так и не исчезала. И я окончательно перестала ориентироваться, где на этом небосводе запад, а где восток.
Перевод И. Подчищаевой
Персонаж
В монографии о его творчестве, которую он начал читать за утренним кофе, обнаружилась неточность. Дело в том, что роман "Открытые глаза вещей" вышел в восемьдесят втором году, а не в восемьдесят четвертом. По какой-то причине исследовательница не упомянула то зарубежное издание. Исправив ошибку карандашом, он закурил первую из пяти ежедневных сигарет - приходилось себя ограничивать. Врач заявил, что в его возрасте вообще пора бросить курить. Однако он знал, что тогда перестанет и писать. Между вдыханием табачного дыма и творчеством существовала прямая зависимость. Наполняющий легкие дым тревожил память, что объяснялось, вероятно, сходством их природы: изменчивые полосы, внезапно скручивающиеся в кольца, завитушки, полупрозрачные слоистые конструкции, которые на мгновение застывают в воздухе и пропадают навсегда. Небольшое усилие - и эта эфемерность каким-то неведомым, волшебным образом обращалась в слова и предложения.
Он перелистнул пару страниц, и внимание вдруг привлекла фраза: "Герой этого поразительного рассказа, alter ego автора, носит его имя и даже проживает по тому же адресу - Варшава, близ Аллей". Затянувшись, он несколько раз перечитал эти слова. Вспомнил время, когда писал "Открытые глаза вещей", двадцать лет назад. Страшный период, безнадежный. Казалось, вот-вот наступит конец света, а на самом деле все завершилось хорошо. Но что это значит: хорошо, плохо, - подумал он и жадно поглядел на четыре оставшиеся сигареты. Работалось тогда хорошо. Смутное отчаяние, атмосфера серости и абсурда придавали перу размах, пестовали слова подобно заботливой матери - выкармливая целые абзацы, раскрывая тайны волшебных, мистических связей, буквально на блюдечке подсовывая готовые образы. Сегодня все сделалось каким-то бумажным: на вид вроде прочное, а попробуй описать - придется продираться через напластования мусора, истлевшие клочья событий, крупицы мгновений. Нормальная жизнь оказалась скучной, заполненной мелкими проблемами, незначительными деталями, что песком сыпались из утренних газет и тут же покрывались пылью.
Самборский встал, еще раз глянул на сигареты и решил прогуляться. Он набросил только пиджак - погода была отличная. Обычным своим маршрутом, через проходные дворы и подворотни выбрался на центральную улицу, свернул к костелу на площади и зашел в свое любимое кафе. По дороге с ним раскланялись несколько человек, в том числе пара молодых людей с рюкзаками. Увидев писателя, ребята остановились и продолжали стоять, когда он, с улыбкой ответив им, отправился дальше. Такие встречи были одновременно приятны и неприятны. Они напоминали, что Самборский навсегда останется собой и никого другого из него уже не получится, тогда как перед некоторыми, вот как эти двое, простирается целое море возможностей, масса ролей на любой вкус, гигантская корзина "киндер-сюрпризов" - они еще могут стать кем угодно. А он - нет. Он уже вычерчен. Самборскому даже подумалось "завершен", и от этого слова повеяло чем-то гадким. Холодным затхлым воздухом, будто из подвала. Порой казалось, что на лбу у него красуется медная табличка: "Станислав Самборский, писатель". Вот, например, сейчас - стоило войти в кафе, как все взоры украдкой обратились к нему. Правда, Самборский был здесь постоянным посетителем, так что появление его даже не нарушило ровный гул голосов. Он подошел к стойке, обменялся с официантками приветственными улыбками и сел за столик. Заказал "черный завтрак": кофе и пачку сигарет - теперь четырех штук, оставшихся дома на письменном столе, хватит до вечера. Знакомая официантка по собственной инициативе принесла два бутерброда с его любимым яичным паштетом. "Утром надо поесть как следует". Он не возражал. Взял газету и спокойно принялся за чтение, ощущая, что находится в центре мироздания.
Того типа Самборский встретил уже на лестничной площадке перед своей дверью: склонившись, он возился с замком. Писатель целую минуту - большую, круглую и жирную, как муха, - не мог прийти в себя от изумления. Мужчина показался ему знакомым, даже более того - чуть ли не двойником, отвратительным и мерзким. Редкий ежик седых волос, землистый цвет лица, тщедушная фигура в клетчатом пиджаке, дорогие, хоть и потертые ботинки. Самборский хотел что-то сказать, но тут замок щелкнул, дверь открылась, и тот первым молча вошел в квартиру. Потрясенный, писатель последовал за ним. Тот его будто и не замечал. Уселся за стол, взял карандаш и начал читать монографию. Лихо помечал что-то на полях, отчеркивал целые фразы. С отвращением отодвинул пепельницу, потом выбросил в мусорную корзину оставшиеся сигареты. Зазвонил телефон, но Самборский даже подойти не успел - уверенно подняв трубку, тот уже протянул: "Да-а?" Он сосредоточенно слушал собеседника, на лбу резче обозначилась морщина, придав лицу серьезное, даже трагическое выражение. Помолчав немного, он произнес: "Литература - это призвание. Только ей под силу очертить границы человеческого существования и в то же время придать ему трансцендентальное измерение. Жизни как таковой слишком мало. Прошу прислать мне текст на авторизацию", - и повесил трубку. Посидел еще минуту в тишине, подперев лоб ладонью, а затем принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину. Тогда Самборский его и возненавидел.
Самое удивительное, что он совсем не ел. Только пил кофе. И, как позже выяснилось, жрал водку. Однажды после обеда Самборский увидел его в своем любимом кафе, за столиком, в окружении молодых людей, буквально смотревших ему в рот. Самборский остановился на тротуаре и наблюдал за этой сценой через большое окно. Тот о чем-то рассказывал, поводя в воздухе руками. Морщил лоб, на мгновение умолкал, задумчиво, каким-то знакомым Самборскому жестом потирал подбородок. И, по-детски подняв указательный палец, ораторствовал дальше. Сперва Самборский, разумеется, хотел войти и устроить скандал: это, мол, его столик, его друзья-студенты, и даже - о да! теперь-то он понял - его жест. Он уже было направился к двери, вне себя от возмущения, но остановился, увидев, как тот размашистым, чуть театральным движением подносит к губам стопку и лихо ее опрокидывает. У студентов от восторга и изумления глаза на лоб лезут, а тот, не закусив, продолжает витийствовать. Водку Самборский практически никогда не пил, и не потому, что не хотел - напротив, он бы с удовольствием! - просто не мог. В стране, где пьет и стар и млад, писатель родился трезвенником. От выпитой залпом рюмки его бы точно стошнило. "Пьяница", - буркнул он себе под нос, на самом деле сглотнув горький комок восхищения. Задетый за живое, Самборский не стал заходить в кафе и двинулся дальше. Неподалеку располагался маленький бар - на месте столовой, что была здесь в старые добрые времена; тут он и примостился в уголке, заказав бокал пива и закурив сигарету. Понаблюдал за какими-то коротко стриженными, увешанными цепочками парнями, которые, склонившись друг к другу, что-то обсуждали вполголоса. Шоколадная от искусственного загара официантка скучала над иллюстрированным журналом. По радио передавали незамысловатую ритмичную песенку с симпатичным припевом: "Моя милая сестрица кувыркаться мастерица". Самборскому здесь понравилось. Он поудобнее устроился в своем уголке, закурил - и вместе с колечками дыма поплыли настоящие, завершенные фразы. Он неспешно записывал их на салфетке.
Тот вернулся вечером, слегка навеселе, с гвоздикой в петлице, что Самборский счел просто верхом претенциозности. Омерзительный тип, фанфарон. Глаза бы его не видели - тошнотворный, словно желе из просроченного желатина, холодный студень в человеческом обличье; было в нем что-то свинячье, какое-то животное самодовольство. Самборский бы даже прикоснуться к нему побрезговал. А тот, не взглянув на писателя, сразу схватил трубку и принялся звонить. Кому-то заявил протест по поводу недостаточного финансирования университетов. Кого-то заверил в своей поддержке, правда, какой и кого именно, Самборский не слышал, потому что в этот момент стирал в ванной носки, решив не обращать на того внимания. Но, направляясь в спальню, увидел, как тот склонился над вынутой из пишущей машинки страницей - с озабоченным видом что-то черкал и дописывал. "Тоже мне стиль: целую минуту - большую, круглую и жирную, как муха, - не мог прийти в себя от изумления", - заметил он вдруг, ткнув листок писателю под нос. Самборский вырвал у него страницу и поспешно собрал лежащие на письменном столе бумаги. "Сюда не смей соваться. Остальное, так и быть, забирай, а об этом и думать забудь", - процедил он. Однако тот иронически усмехнулся: "Шика тебе не хватает, Самборчик. Может, пишешь ты и неплохо, но шика нет".
И еще одна странность: тот совсем не спал. Просиживал за столом ночи напролет в любимой своей позе - просто олицетворение тревоги и сосредоточенности. Горела лампа. Загляни кто-нибудь в окошко, сразу бы догадался: писатель. Работает небось, размышляет о важных проблемах. Плетет в своей писательской голове очередное повествование о мире и смысле. Разум его прозревает безбрежные перспективы, мысль высвобождается из шкатулки, в которую была заключена невежеством, косностью, бездушием, примитивностью. Ему внятны границы познания. Абсурд истории. Одиночество человека. Добро и зло. Надежды и иллюзии релятивизма. И, разумеется, прекрасное. Куда же без проблемы прекрасного…
А Самборскому мешала эта чертова лампа в кабинете. Узенькие полоски света просачивались под дверь и складывались на полу в загадочные графические узоры. Из головы у него не шел родительский склеп, в эту зиму - видимо, из-за морозов - предательским образом расколовшийся пополам. Идти, что ли, ругаться с каменщиком? Потом ему почему-то вспомнились школьная учительница и ее платье. Это когда они еще жили по ту сторону Буга. Словно наяву он увидел узор на ткани - по черному полю белые цветы с неровными ярко-красными середками. Казалось, протяни руку - и пальцы ощутят холодный материал. Ситец, шелк, креп-жоржет? Под эти видения он и уснул, но пробуждение оказалось не из приятных. Тот стоял над ним, заложив руки за спину, - свежий, причесанный, выбритый. "Ты бы, Самборчик, написал что-нибудь о роли писателя в современном мире. О задачах литературы. Вправе ли мы требовать, чтобы она описывала современность, свидетельствовала о происходящих на наших глазах переменах". - "Катись ты к…" - сказал Самборский и сам вздрогнул. С самого детства он терпеть не мог ругаться. "А ты мне здесь не кати, - парировал тот. - Вставай и берись за работу. Лентяй. Двоечник".
К счастью, он ушел, но, бреясь, Самборский услыхал его голос по радио. Тот рассуждал о роли литературы. Неприятно удивленный, писатель замер с бритвой в руке. А вечером того же дня увидел его на экране телевизора. Задумчиво потирая подбородок, тот высказывался на тему порнографии и эвтаназии. Самборский пришел в ярость. Бросившись к двери, он запер ее на все замки, а потом еще забаррикадировал тяжелым комодом. Ближе к ночи злорадно слушал, как тот пытается войти.
Несколько дней Самборский просидел в пустой квартире на осадном положении. Не подходил к телефону, не включал телевизор. Закончилась еда в холодильнике и мыло. Погубили его сигареты. Поначалу он думал, что обойдется без курева, но к вечеру третьего или четвертого дня терпеть уже не стало сил. Надел плащ, надвинул на глаза шапку. Беспокойно оглядываясь, добежал до киоска на углу. Никого. Купив вожделенные сигареты, тут же закурил. Увы, по возвращении домой Самборский обнаружил того за столом - он с любопытством просматривал записи последних дней. Будь у Самборского пистолет, он выстрелил бы в эту минуту, не задумываясь. Или нож бы в спину вонзил. К сожалению, ничего подобного под рукой не оказалось, только пачка сигарет, и писатель стоял и трясся от злости. "Чего тебе от меня надо? Катись отсюда!" - процедил он. Тот оглянулся через плечо, посмотрел на Самборского не то высокомерно, не то равнодушно и произнес: "Не мешай мне. Я работаю". "Ах так, - подумал, закипая от ярости, писатель, - ты работаешь! За моим столом, над моими рукописями, наглец, козел!" В глазах у него потемнело, и он бросился на мерзавца, пытаясь одной рукой вырвать рукопись, а другой уцепиться за воротник. Но тот оказался проворнее. Схватил Самборского за запястья, больно сдавил и оттолкнул. Упала красивая гравюра, посыпалось стекло. Тот прижимал писателя к стене, словно девушку тискал; он был крупнее, как-то упитаннее, здоровее. От него пахло кофе. Устремив на перепуганного подобным оборотом Самборского холодный желеобразный взгляд, он выдохнул писателю прямо в лицо: "Я тебя придумал, понимаешь, ты, ублюдок недоделанный. Я тебя придумал и в любой момент могу вычеркнуть, ты просто повествователь, лирический герой, неудачный персонаж, не более того. Так что не трепыхайся - сиди тихо". Он брезгливо отпустил Самборского и вернулся к столу. Писатель потер ноющие запястья, а потом тихонько, стараясь не мешать, принялся подбирать с пола осколки. Гнев улетучился, более того, глядя на испорченную гравюру, он ощутил неожиданное облегчение. Все всегда оказывается проще, чем кажется поначалу. Перед глазами у него стоял тот бар в переулке и загорелая до копоти официантка.
Чего тут думать… Писатель Самборский поглубже натянул шапку и вышел из дома.