– Да разве я его обнадеживаю? Мне уж надоел твердить ему, что он славный малый, но именно потому что он славный малый, превосходный кузен – и это говорю серьезно, – я не желаю терпеть его в качестве поклонника и тем более жениха.
– Но Хоакин утверждает…
– Если он утверждает что-либо другое, то он лжет Авель. Ведь не могу же я запретить кузену разговаривать со мной? Вот свалился же этот кузен на мою голову!
– Не надо так, Елена!
– Все это до того опротивело мне…
– Хоакин подозревает – он просто убежден, – что раз ты его не любишь, значит, ты втайне влюблена в другого.
– Он тебе это сказал?
– Да, сказал.
Елена сердито поджала губы, смутилась и на мгновение замолчала.
– Да, он мне сказал, – повторил художник, не снимая правой руки с муштабеля, и пристально взглянул на Елену, словно желая разгадать тайные ее мысли.
– Ну, если он так твердо убежден, что я влюблена в кого-то, тогда…
– Тогда что?…
– Тогда я постараюсь оправдать его подозрения…
В тот вечер Авель уже не писал портрет. Из дому они вышли женихом и невестой.
III
Успех портрета, написанного Авелем, превзошел все ожидания. Перед стендом, где он был выставлен, всегда толпился народ. "Одним великим художником больше", – говорили в толпе. А Елена при всяком удобном случае норовила пройти мимо выставочного зала, чтобы послушать разговоры публики. Она прогуливалась по улицам города, словно ожившее изображение, словно произведение искусства, по волшебству вышедшее на прогулку. Разве не для этого она родилась?
Хоакин потерял сон.
– Она обращается со мной хуже, чем когда-либо, – жаловался он Авелю. – Играет со мной в кошки-мышки. Она хочет моей смерти!
– Еще бы! Теперь она чувствует себя профессиональной красавицей…
– Ты же ее обессмертил! Новая Джоконда!
– Но ты как медик можешь продлить ей подлинную жизнь…
– Иди приблизить ее смерть.
– Зачем же так трагично?
– Что мне делать? Авель, что мне делать?…
– Набраться терпения…
– Между прочим, из ее слов я понял, что ты рассказал ей, будто я считаю ее влюбленной в кого-то…
– Я хотел тебе помочь…
– Мне помочь?… Ах, Авель, ты с ней заодно… Вы вместе меня обманываете…
– Обманываем тебя? В чем мы тебя обманываем? Она тебе обещала что-нибудь?
– А тебе?
– Разве она твоя невеста?
– Может быть, она стала твоей?
Изменившись в лице, Авель промолчал.
– Вот видишь! – воскликнул Хоакин дрожащим голосом. – Вот Видишь!
– Что я должен видеть?
– И ты еще будешь отпираться? У тебя хватает совести смотреть мне в глаза?
– Хорошо, Хоакин, давай начистоту. Ведь мы с тобой давнишние друзья, почти братья…
– А брату – первый кинжал, не правда ли?
– Не горячись, Хоакин, наберись терпения…
– Терпения? А что такое вся моя жизнь, как не непрерывное терпение, непрерывное страдание?… Ты всем симпатичен, всеми обласкан, ты победитель, ты художник… А я…
Слезы помешали ему закончить.
– Что я мог поделать, Хоакин? Как, по-твоему, должен был я поступить?
– Не домогаться ее, раз уж ты знал про мои чувства к ней!..
– Но ведь это она, Хоакин, она сама…
– Еще бы! Ты художник, ты счастливчик, ты баловень судьбы. Конечно, все женщины тебя домогаются" Словом, ты ее покорил…
– Даю слово, это она покорила меня, а не я ее покорил.
– Да, да! Она сама покорила тебя, эта королевская пава, профессиональная красавица, Джоконда… Ты будешь ее придворным художником… Будешь писать ее во всех видах, во всех позах, при любом освещении, одетую и раздетую.
– Хоакин!
– И так обессмертишь ее! Она будет жить столько сколько будут жить твои холсты! То есть не жить, а существовать!.. Она будет существовать, как существует мрамор, из которого она сотворена. Она из камня, холодная и жестокая, как холоден и жесток ты сам. Она… Она просто кусок бездушной плоти!..
– Я прошу тебя, Хоакин, успокойся!
– И у тебя хватает совести просить меня успокоиться! Ты же поступил подло, бесчестно!
Тут Хоакин почувствовал себя обессиленным и умолк, словно раздиравшая его страсть убила способность говорить.
– Подойди сюда, послушай, – сказал Авель тем мягким тоном, который сейчас был для Хоакина всего страшнее, – послушай и подумай сам. Разве я мог бы заставить ее полюбить тебя, если она не любит? Она о тебе и слышать не хотела как о женихе…
– Я знаю, что всем противен. Я родился отверженным.
– Клянусь тебе, Хоакин…
– Не клянись!
– Клянусь, что если бы это зависело только от меня, то Елена уже сегодня была б твоей невестой, а завтра женой. Если бы я мог переуступить ее…
– Ты бы ее продал за чечевичную похлебку, не так ли?
– Нет, Хоакин, я бы не продал ее! Уступил бы безвозмездно и был бы рад видеть вас счастливыми, но если…
– Тебя она любит, а меня не любит! Это ты хотел сказать?
– Это самое!
– Она отвергла меня – меня, который так ее домогался! – и сама домогается тебя, хотя ты и отвергал ее…
– Правильно, и зря ты мне не веришь. В этом деле я был стороной пассивной.
– Противно слушать, уж помолчал бы!
– Противно?
– Именно противно. Вести себя так – куда хуже, чем быть соблазнителем. Подумаешь, несчастная жертва! Ведь бабы из-за тебя дерутся…
– Не выводи меня из терпения, Хоакин…
– Тебя? Да ведь ты совершил подлость, бесчестность, преступление… Между нами все кончено!
И вдруг, изменив тон, со слезами в голосе он проговорил:
– Пожалей меня, Авель, пожалей! Пойми, что все смотрят на меня косо, враждебно, все отворачиваются от меня… Ты молод, счастлив, избалован… Тебя обожают женщины… Оставь мне Елену… Пойми, что к другой меня никогда не потянет… Оставь мне Елену…
– Но если я и оставлю ее…
– Постарайся устроить так, чтобы она выслушала меня, чтобы узнала меня лучше; скажи, что я умираю по ней, что без нее я не проживу и дня…
– Ты не знаешь Елены…
– Знаю вас обоих! Поклянись богом, что не женишься на ней…
– Кто тебе говорил о женитьбе?
– Ах, так все это, значит, только для того, чтобы заставить меня ревновать? Если так, то она всего-навсего записная кокетка… Хуже, чем кокетка, она просто…
– Замолчи! – рявкнул Авель.
Интонация была такой, что Хоакин невольно замолк, удивленно уставившись на друга.
– Так нельзя, Хоакин, ты решительно невменяем!
И Авель ушел.
В "Исповеди" у Хоакина записано: "Я провел ужасную ночь, ворочаясь с боку на бок, кусая подушку, поминутно вскакивая пить, – вода была в кувшине на умывальном столике. Меня трясла лихорадка. Временами я забывался, погружаясь в кошмарные сны. Я хотел убить их обоих и обдумывал это убийство, словно схему новой пьесы или романа, изобретая все новые детали ужасной, кровавой своей мести, разговаривая со своими жертвами. Временами мне казалось, что Елена просто хотела насолить мне и вскружила голову Авелю, чтобы посмеяться надо мной, а в действительности она никого не могла любить. Ведь она была всего-навсего куском бездушной, самовлюбленной плоти. И я мечтал о ней более чем когда-либо, с большей страстностью и вожделением, чем когда-либо, В одном из кошмаров мне приснилось, что я овладел ею, а рядом лежало распростертое, бездыханное тело Авеля. Ночь превратилась в нескончаемый ураган кровавых замыслов, бессильной ярости, грязных вожделений. Под утро, измучившись вконец, я принялся рассуждать и понял, что на Елену не имею никаких прав, но Авеля возненавидел всей душой, решив, однако, что буду таить эту ненависть в себе, лелеять ее, пестовать, растить. Ненависть? Тогда я еще не решался дать название этому чувству, не хотел признаться, что оно родилось вместе со мною, что оно было предопределено… Той ночью я породил в своей душе ад".
IV
– Елена, – говорил Авель, – мне не дает покоя мысль о Хоакине.
– А что такое?
– Когда я сообщу ему, что мы собираемся поженить-: ся, не знаю, что он станет делать. Хоть сейчас и кажется, что он успокоился и как будто примирился с нашими отношениями…
– Спасибо ему и на том.
– Но ведь, по правде говоря, с нашей стороны это было не совсем хорошо.
– Как? И ты тоже? Да разве мы, женщины, должны превращаться в покорных животных, которых можно брать и одалживать, нанимать и продавать?
– Нет, но…
– Что – но?
– Ведь это он познакомил меня с тобой, чтобы я на-", писал твой портрет, и вот выходит, что я воспользовался…
– И очень хорошо, что так случилось! Разве у меня были какие-то обязательства по отношению к нему?; А даже если б и были! Каждый стремится к своей цели.
– Да, по…
– Как? Ты жалеешь? Послушай… Даже если теперь ты бросишь меня, теперь, когда все знают, что ты ухаживаешь sa мной, что мы почти жених и невеста и что со дня на день ты должен просить моей руки, я все равно не пойду за Хоакина. Ни за что! Он мне противен более чем когда-либо! У меня хватит искателей – их уменя вот столько, сколько пальцев на обеих руках. – И с этими словами она воздела крупные свои руки о удлиненными, веретенообразными пальцами, те самые руки, которые с такой любовью писал Авель, и потрясла ими перед его лицом.
Авель взял эти руки своими жесткими ладонями, поднес их к губам и приник к ним долгим поцелуем. Затем поцеловал ее в губы…
– Успокойся, Авель!
– Ты права, Елена, не будем омрачать наше счастье мыслями о том, что чувствует и из-за чего страдает несчастный Хоакин.
– Несчастный! Он всего лишь завистник! – Но есть сорт зависти, Елена…
– Ничего, пусть погрустит!
И после минутного недоброго молчания она добавила:
– Утешим его тем, что позовем на свадьбу…
– Елена!
– А чего же тут плохого? Он мой кузен и твой ближайший приятель, друг детства; ему мы обязаны нашим знакомством. Если ты его не пригласишь, приглашу я. Если он не придет – хорошо. Если придет? Тем лучше!..
Когда Авель сообщил Хоакину о своей женитьбе, тот ответил:
– Так и должно было случиться. Другого я не ожидал.
– Ты ведь хорошо понимаешь…
– Да, да, я понимаю, уж не считаешь ли ты меня безумцем или завистником? Я все понимаю и желаю вам счастья… Сам уж я не смогу быть счастлив…
– Ради бога, Хоакин, только не об этом…
– Ладно, поставим точку. Сделай Елену счастливой, и пусть она сделает счастливым тебя. Я вам уже простил…
– Правда?
– Святая правда. Хочу вас простить. Попробую как-нибудь устроить свою жизнь иначе.
– А если я отважусь пригласить тебя на свадьбу от своего…
– И от ее имени, не правда ли?
– Да, и от ее тоже.
– Понимаю. Я приду умножить ваше счастье. Приду непременно.
В день свадьбы Хоакин прислал Авелю в подарок пару великолепных пистолетов с богатой золотой насечкой. Прислал как художнику.
– Он прислал их для того, чтобы ты мог пристрелить меня, когда я тебе надоем, – заметила Елена будущему своему супругу.
– Что ты говоришь, Елена?
– Кто разгадает его мысли! Он всю жизнь что-то замышляет…
"В дни, которые последовали за днем, когда он сообщил о женитьбе, – записал в своей "Исповеди" Хоакин, – я себя чувствовал так, словно душа моя превратилась в лед. И лед сковывал сердце. Меня сжигали языки ледяного пламени. Я с трудом дышал. Ненависть, холодная ненависть к Елене и в особенности к Авелю каменила меня, холодная ненависть, корни которой обвивали мою душу. Она выросла во мне, эта ненависть, как злой плевел, и корни ее оплели мою душу. Но нет, даже не плевелом была она во мне: она вошла в мою душу, холодная и огромная, как айсберг, или, вернее, моя душа вмерзла в этот айсберг ненависти. И был тот айсберг настолько кристально чистым, что я видел все сквозь его жуткую прозрачность. Я полностью, например, сознавал, что по-своему они совершенно правы, в том смысле по крайней мере, в каком люди понимают свою правоту; я понимал, что никаких прав на нее не имел; что не позволено и невозможно силой расположить к себе женщину; что раз они любят друг друга, они должны пожениться. Но в то же время я очень хорошо ощущал, что это именно я их подвигнул не только на знакомство, но и на любовь; что именно презрение ко мне толкнуло их в объятия друг друга, что решение Елены во многом объяснялось желанием заставить меня пояриться и пострадать, вызвать во мне зависть, унизить меня до Авеля – до удивительного его эгоизма, который никогда не позволял ему взволноваться чужими страданиями. Непроизвольно п незаметно для самого себя он просто не отдавал себе отчета в том, что существовали другие люди. Все мы существовали для него в лучшем случае на правах модели. Он даже и ненавидеть-то не умел – настолько был полон самим собой.
На свадьбе душу мою сжигала ненависть, сердце обратилось в лед, да и весь я был охвачен смертельным страхом в ожидании, что, услышав "да" новобрачных, лед расколется на тысячу кусков, сердце мое разорвется к я паду мертвым или сойду с ума. Я шел на свадьбу, как осужденный – на эшафот. И то, что там произошло со мной, было ужаснее самой смерти; нет, лучше, куда лучше было бы умереть!
Она была прекрасна. Когда она поклонилась мне, я почувствовал, как ледяной клинок – ледяной даже по сравнению со льдом, в который превратилось мое сердце, – пронзил меня; это была ее улыбка, улыбка презрительного сострадания. "Спасибо", – сказала она. Для меня это звучало как "бедный Хоакин!". Что касается Авеля, то даже не знаю, заметил ли он меня. "Я ценю твою жертву", – продолжала она, чтобы хоть что-то сказать еще. "Нет, жертва тут ни при чем, – ответил я, – я сказал, что приду, и пришел. Видишь, я человек здравомыслящий, не мог же я отказать старому моему другу, моему брату". Вероятно, ей показалась забавной эта моя новая и, увы, не слишком-то завидная позиция. Скорее всего я походил там на Каменного гостя.
Церемония приближалась к фатальному моменту, п я считал секунды. "Сейчас для меня все кончится", – говорил я себе. Мне казалось, что сердце мое остановилось. Я услыхал их ясные и отчетливые "да" – ее и его. Произнося "да", она смотрела на меня. Я чувствовал, как холод сковывал меня все сильнее, но я не вздрогнул, не сказал ни слова, будто не слышал ничего такого, что бы меня касалось. И это наполнило все мое существо адским страхом. Я ощутил себя хуже любого чудовища, мне показалось, будто я перестал существовать, будто я окончательно превратился в глыбу льда. Тогда я начал щипать себя, ощупывать, считать пульс. "Но ведь я жив!" – "подумал я.
Не хочу вспоминать все, что произошло в тот день. Они попрощались со мной и уехали в свадебное путешествие – справлять свой медовый месяц. Я погрузился в книги, опыты, занялся пациентами, которых к тому времени у меня появилось достаточно. Умственное раскрепощение, которое принес мне этот удар, уже непоправимый, открытие в себе самом отсутствия души побудили меня искать в научных занятиях не утешения – в утешении я не нуждался, да и не желал его, – но возможности для достижения беспредельных своих честолюбивых замыслов. Я желал славой своего имени затмить поднимающуюся славу Авеля; мои научные открытия, шедевры врачебного искусства, плоды подлинного вдохновения, должны были затмить холсты Авеля. Пусть однажды Елена поймет, что именно я, медик, такой антипатичный, мог дать ей настоящую славу, а вовсе не он художник. Я погрузился в науку "Мне стало казаться даже, что я начинаю их забывать! Я пожелал сделать из науки наркотик и одновременно стимулирующее средство!"
VI
Вскоре после возвращения молодоженов из свадебного путешествия Авель захворал какой-то непонятной тяжелой болезнью, и тогда позвали Хоакина, чтобы он осмотрел его и взялся лечить.
– Я очень боюсь, Хоакин, – сказала Елена, – всю ночь он бредил и в бреду все время звал тебя.
Хоакин осмотрел своего друга со всевозможным тщанием, а затем, взглянув кузине в глаза, сказал:
– Положение серьезно, но думаю, что спасу его. Вот для меня спасения нет…
– Спаси его! – воскликнула Елена. – Знаешь…
– Я все знаю! – ответил Хоакин и вышел.
Елена подошла к постели мужа, положила ладонь на его пылавший от жара лоб; ее самое колотила лихорадка. "Хоакин, Хоакин! – восклицал в бреду Авель. – Прости нас, прости меня!"
– Успокойся, – прошептала ему на ухо Елена, – успокойся; он приходил осмотреть тебя и сказал, что вылечит… Сказал, чтобы ты успокоился…
– Сказал, что вылечит меня?… – машинально переспросил больной.
Хоакин вернулся домой; его тоже била лихорадка, по это была какая-то леденящая лихорадка. "А что, если он умрет?…" – размышлял он. Хоакин, не раздеваясь, бросился на кровать. В его воспаленном воображении проносились картины того, что произошло бы в случае смерти Авеля: траур Елены, свидания с вдовой, ее угрызения совести и неожиданное открытие, которое она совершит однажды, когда вдруг откроет, кто такой он, Хоакин, какое безысходное отчаяние владеет им и как сильно нуждается он в возмещении утраченного счастья, нуждается в ней, Елене, и как она в конце концов бросится ему в объятия и признает, что тот, другой, был лишь случайной изменой, мимолетным увлечением, минутным капризом кокетки, что на самом деле она всегда любила только его, Хоакина, и никого другого. "Но он не умрет! Я не допущу, чтобы он умер, не должен допустить, здесь поставлена на карту моя честь, и, кроме того… мне нужно, чтобы он жил!.."
При этих словах: "Мне нужно, чтобы он жил!" – душа его затрепетала, как трепещет листва дуба, сотрясаемого бурей.
"То были ужасные дни, дни болезни Авеля, – записывал в своей "Исповеди" Хоакин, – дни, исполненные невыразимых мучений. Жизнь его была в моих руках. Я мог просто оставить его умирать, а моги ускорить его смерть, причем ни одна живая душа не заподозрила бы меня, да я бы и не оставил следов, по которым можно было бы меня уличить. В своей медицинской практике я знавал случаи странных, подозрительных смертей, причины которых освещались для меня трагическим светом последующих событий – например, поспешной свадьбы вдовы и другими подобными фактами. Я начал бороться, как еще никогда не боролся с самим собой – с этой ядовитой гидрой, которая отравляла и омрачала мне жизнь. Здесь были замешаны моя честь врача, честь человека, мое умственное здоровье, мой разум. Я понял, что меня терзают когти подкравшегося безумия; я уже чувствовал его жало, вонзившееся в мое сердце. Но я победил. Я спас Авеля от смерти. Никогда еще не был я так счастлив, так душевно спокоен. Избыток несчастья обернулся к моей же пользе. Успех сделал меня счастливейшим человеком".
– Он… твой муж… вне опасности, – объявил в один прекрасный день Хоакин.
– Спасибо, Хоакин, спасибо тебе, – и она взяла его за руку, которую он оставил в ее ладонях. – Ты даже не подозреваешь, как мы тебе обязаны…
– Вы тоже не знаете, скольким я вам обязан…
– Ради бога, не надо, Хоакин… Теперь, когда мы так тебе признательны, не надо ворошить прошлое…
– Да я и не ворошу его. Я очень обязан вам. Болезнь Авеля многому меня научила…
– Ах, так ты рассматриваешь ее как особо интересный случай!
– Нет, Елена, нет, – только как случай со мной!
– Не понимаю тебя.
– Я и сам не понимаю. Просто я хотел сказать, что борясь эти дни за жизнь твоего мужа…
– Называй его лучше Авелем!
– Хорошо. Так вот, борясь с его болезнью, я одновременно изучал свою. И, глядя на ваше счастье, решил… жениться!