Дома, в пекарне, у него был товарищ но несчастью. И, быть может, с пекарем Клунтшем не дошло бы дело до катастрофы, знай он, что душа того, кто подавал ему тесто, не менее ранена, чем у него самого. Но душа пекаря Клунтша была уже, вероятно, поражена подагрой, иссушена, ломка и бессильна. Ей не хватало жизненных соков, чтобы очиститься от струпьев.
В ту ночь Станислаус попросту перевез хозяйку через реку. Она его не соблазняла вовсе. Ей ничего не нужно было от него, кроме маленького одолжения.
- Что-то мне все время кажется, что сзади к платью у меня пристала маленькая травинка или жучок… Посмотри, милый Соломон! Ах, нет, тебя ведь зовут Станислаус!
- Так точно, хозяйка, Станислаус. А на платье у вас две божьи коровки. Они мертвые.
- Ну вот видишь, - сказала хозяйка. - Стряхни, пожалуйста, хорошо?
Они пристали к другому берегу. И тут единственная задача Станислауса состояла в том, чтобы вместе с хозяйкой пройти по городу. Они смешались с потоком людей, выходивших из кино, и все, кто знал пекаря Клунтша, говорили:
- Очень правильно, что он посылает за женой ученика, когда сам занят.
Позднее Станислаус был награжден не только всякими хорошими словами. На деньги, полученные за перевоз через реку, он купил себе зеленую рубашку, настоящую верхнюю рубашку, и ярко-красный галстук. Пусть этот галстук притягивает взгляды людей, как дикий мак, и тогда ни у кого не будет времени разглядывать короткие штаны Станислауса. Лежа в кровати и смотрясь в карманное зеркальце, он завязывал на себе галстук. И раз, и другой. Сначала это были жалкие узелки. Но чем дальше, тем он завязывал совершеннее, и в конце концов узел получился щегольской. Правда, галстук при этом пострадал. Вискозная ткань не очень благосклонно отнеслась к многочисленным прикосновениям пальцев пекарского ученика.
24
Станислаус встречает церковного верблюда. Поэзией Станислауса пренебрегла бледнолицая святая, и он жаждет смерти.
Уже за полчаса до начала богослужения Станислаус в пышном галстуке, напряженно вытянув шею, прохаживался возле пасторского дома. Нигде ни малейшего намека на Марлен. Станислаус остановился у пасторского сада. Вчера, стало быть, Марлен прошла по этой дорожке в родительский дом. Мелкие камешки гравия блестели от счастья. Их касались ноги Марлен. Станислауса отогнал голос пастора. Святой человек подошел к окну и пропел: "Выпрыгни, сердце мое, и ищи свою радость…" Он, видно, радовался, что дочь его Марлен ненадолго приехала из тюрьмы, в которую он сам ее засадил.
Никто не мог сказать, что в церкви негде яблоку упасть. Клиентура пастора предпочитала этот погожий денек провести под открытым небом. Станислаус сидел среди непоколебимых церковных завсегдатаев. Тут была та самая набожная пекарская чета, которая облила его ушатом грязи и выставила на улицу. Тут была пасторская кухарка и всякие старушки, которые не столь жаждут солнечного света извне, сколь изнутри. Наконец легкой походкой вошла Марлен, белая и чистая. Станислаус сел так, чтобы она его увидела и обрадовалась. На него пахнуло ароматом дикой розы. Рюши ее платья коснулись его потрепанных брюк, но прелестная Марлен на него и не посмотрела. Она шла, как святая, устремив неподвижный взгляд на алтарь. Она опустилась на свою старую скамью под амвоном и, устраиваясь поудобнее, оправила платье. Но что это? Рядом с ней сел молодой человек, державший в руках темно-голубую студенческую шапочку. Станислаусу было видно, что он разговаривает с Марлен.
О, миг разочарования! Впрочем, субъект этот крайне некрасив, сплошь серый молодой человек. Станислаус с уверенностью пришел к такому выводу, глядя на оттопыренные уши, за которыми, точно на голом поле, лежали дужки очков. А до чего же безобразна маленькая голова и длинная шея этого парня! Сутулая спина оттягивает воротник куртки назад. Не только задняя запонка, но и первый позвонок был виден из-под куртки этого типа. В отчаянии Станислаус раскашлялся. Вот так же несколько дней назад кашлял его хозяин, пекарь Клунтш.
Кое-кто из молящихся оглянулся на него. Марлен не входила в их число. Она с деланным смирением уставилась себе в колени. Когда она поворачивала голову, чтобы шепотом сказать несколько слов этому верблюду со студенческой шапочкой в руках, Станислаус видел ее губы. Те самые губы, которые она так любовно подставляла ему, Станислаусу. Его поцелуи касались их, как яркие мотыльки. Мало того, ее губы сами тянулись к его губам и не торопились оторваться. И вообще она первая потянулась поцеловать его, подгоняемая любовью и сладостным желанием. О Станислаус, Станислаус!
И как только он высидел эту службу! Мертвецу в могиле, наверное, легче лежать. Черви тоски и мести снедали Станислауса, они кишели в его сердце и буравили в его груди пещеры и подземные ходы. Какое счастье, что орга́н заиграл во всю мощь! Какое счастье, что запели молящиеся! Своим пением они пришли на помощь Станислаусу. Он мог выкрикивать боль души и проклятия, обращая их к церковным сводам. Он пел все, что ему хотелось. Пресные церковные песнопения не были той пищей, какой жаждала его душа. Он оскорблен и умирает, он мученик. Как это господь бог и сонм его кротких ангелов могут спокойно взирать на муки Станислауса? А ведь богу так просто пронзить молнией этого длинношеего студента!
Среди ропота и горьких сетований мелькнула вдруг утешительная мысль. Быть может, бог его в конце концов услышал? Марлен, вероятно, попросту не узнала его; в этом клетчатом пиджаке, в красном галстуке и прочих модных штучках она не узнала своего прежнего Станислауса. Да, в том-то и дело. Конечно, только в этом все дело. В промежутке между литургией и проповедью Станислаус поднялся. Он не обратил внимания на перекрестный огонь недружелюбных взглядов, которыми обстреливали его молящиеся. Душевная боль оглушила его. Он вышел в притвор. Там висела почетная доска с именами павших на войне жителей этого маленького городка. Множество имен. Под доской - увядшие венки с прошлого дня поминовения усопших. "Пали на поле чести!" Правильно! Станислаус стоял на тернистом поле горя и старался сохранить стойкость. Резким движением он снял пиджак. Через голову, точно недоуздок с лошади, сорвал с себя галстук. В нише за лестницей, которая вела на колокольню, стояла статуя какого-то пророка, может быть, даже Иуды; в кулаке пророк сжимал каменный кошель. Этого святого давно пора бы на свалку. Рука с кошелем, очевидно, была не угодна богу, и он с помощью незадачливого церковного служки содрал с нее добрую половину каменного мяса. Осталась только ржавая проволока. Если Станислаус закроет эту изуродованную руку своим клетчатым пиджаком, из кармана которого болтается широкий конец красного галстука, разве это не будет благодеянием для злополучного святого? Снять с себя еще зеленую рубашку и… Но это, пожалуй, неприлично. Уж теперь Марлен никак не может не узнать его. Теперь он тот самый Станислаус, с которым она обменивалась у ручья поцелуями и многими другими нежностями.
Слава богу, что проповедь была короткая. Слава богу, что служба кончилась. Иначе в церкви могли бы произойти ужасные вещи. Лишь с большим трудом Станислаус подавил свои греховные желания. Он носился с мыслью вскочить на церковную скамью, а оттуда - на золотую люстру, так, чтобы у слушающих проповедь перехватило дыхание. Тогда уж Марлен обязательно заметила бы его.
Колокола гудели, но в голове у Станислауса гудело сильнее. Он стал у выхода из церкви. Зеленая рубашка и все те же штаны, из которых он давно вырос - такое невозможно не увидеть.
Марлен и долговязый студент подошли к алтарю и скрылись за низенькой дверцей ризницы. Они зашли в гости к господину пастору. А почему бы им и не зайти? Разве Марлен не законнорожденная дочь этого господина?
Пасторская кухарка торопилась. Только что моряк в синей бескозырке с жестяным якорем вышел в грешный солнечный мир. Станислаус задержал кухарку.
- Мне не разрешают разговаривать с вами, вам же это известно! - шепнула кухарка. - Я бы в жизни не ослушалась, если бы не знала, как любовь может извести человека.
- Спасибо, великое спасибо! - шепнул в ответ Станислаус. - Господь даст вам в мужья вашего моряка и блаженную жизнь впридачу.
Кухарка присела в реверансе.
- Марлен выдадут замуж раньше, чем она впадет в грех. У таких людей, как ее родители, есть для этого все возможности. А наша сестра… - Кухарка оборвала себя. На церковном дворе показался моряк и поглядел на нее страшными глазами. Станислаус не отпускал кухарку.
- Ее принуждают выйти замуж за этого скелета в штанах?
- Ну что вы! - Кухарка разглядывала свои до блеска начищенные воскресные ботинки. - Он студент духовной академии, у него скоро экзамен.
- Ее принуждают?
- Не знаю. Она ведь расцвела, как цветок, что раскрывается перед жучком. Кто спрашивает, какой жук - навозный или майский?
Моряк скреб ногой по гравию. Кухарка всполошилась:
- Прощайте! Никому ничего не рассказывайте. Кто любит, понимает чужие страдания.
- Благодарю. Большое спасибо. Вы хорошая. Вы очень хорошая, и я прошу вас… Прошу вас, скажите Марлен: сегодня после обеда в городском лесу. И передайте привет от того, кого зовут Станислаус.
- Поклясться, что передам, я не могу. - Моряк шагнул к ней. Кухарка махнула Станислаусу. - Да это не ко мне. Не ко мне, - прогудела она на ухо моряку.
Моряк не поверил. Они пошли рядом к пасторскому саду.
После обеда было душно. В городском лесу не перекликались птицы. Листья на деревьях обвисли, пыльные и увядшие. Станислаус ходил по дорожкам то в гору, то под гору. Он вспотел. Да и как не вспотеть в плотном, тяжелом пиджаке! Ну, а мог он не надеть его? Конфирмационные штаны застегивались под пупом, точно купальные трусики. Они, конечно, стесняли его движения, но прыгать здесь не приходилось. Не то что у хлебной печи, где секунды решают дело.
Люди в шляпах и без шляп. Люди с тросточками в руках и с зонтами, защищающими от солнца. Красные, распаренные лица. Влажные носовые платки на лысинах. Платья без рукавов на женщинах. Пропотелые блузки, мокрые под мышками. Воздушные ткани, накрахмаленные и чудесные. Говор, гомон и ауканье. Палки, прутики и сорванные цветы. Горожане жадно набросились на весну. Станислаусу нет до них никакого дела, по нем, пусть ходят хоть на руках. Все свое внимание он сосредоточил на платье в рюшах, на гладко причесанной головке, повязанной бархатной лентой, на бледном лице и робком благоухании дикой розы.
Он свернул о сторону, следуя изгибу дороги. Навстречу шла Марлен. Однако радость, готовая было взлететь, как молодая иволга, внезапно застряла в его сердце. Рядом с Марлен, точно цапля, выступал студент, эта жердь, именуемая будущим пастором. Вдобавок ко всему сей вопросительный знак на двух ногах поигрывал желтой тросточкой, попросту - палкой. Правой рукой он вертел ее и концом ее сбивал увядшие листья. Это, видно, следовало понимать как лихость, молодечество! Так шла Марлен навстречу Станислаусу, она, которой он посвящал и которой посылал свои стихи. Так шла она навстречу, она, которой он решил отдать свои творения, написанные на загаженной клопами, упаковочной бумаге. На груди у него, под зеленой рубашкой, лежал сверток - влажные от пота стихи.
Марлен похорошела. Станислаус видел ее не только в профиль, как в церкви, он видел ее всю - он смотрел прямо в лицо ей. Расцветшая белая лилия. Да, Марлен расцвела. Взглянула она на Станислауса? Отнюдь нет! Она о чем-то с увлечением говорила, и выбрала она тему, которая заставляла ее все время смотреть на землю:
- Поглядите, Инго, вы только поглядите на те камешки, как они сверкают! Это не кремень? Нет? Тогда, может быть, кварцевые камешки? Ах, Инго, я говорю не о щебне, а вон о тех кремешках…
Под таким водопадом слов прошла Марлен мимо Станислауса. Она его не видела? В самом деле? Разве не по его просьбе она пришла сюда? Разве не поглядывала она на него, вопреки всем кремешкам вместе взятым?
Парочка, болтая, прошла дальше. А Станислаус? Что ему, пасть на колени под бременем своего горя и обратить к богу, к этому незримому владыке на небесах, воз молитв или лучше самому взять в руки свои дела? Может, коварный пастор приставил к дочери хилого семинариста надзирателем? Может, Марлен не отважилась улыбнуться своему любимому Станислаусу на глазах у этого небесного полицейского? Разве не послала она однажды Станислаусу письмо, в котором писала о вечной любви и других возвышенных вещах?
Станислаус по боковой тропинке обогнал парочку, снова вышел на главную аллею и еще раз зашагал навстречу Марлен и ее куцеголовому спутнику.
Марлен говорила теперь о цветах.
- Видите, Инго, вон те крохотные цветочки? Это звездчатка. Она бывает красная или белая. Эти цветы, как видите, белые. Лепестки у звездчатки бархатистые, как кожа новорожденного… - Она нагнулась и за рукав потянула к обочине глисту-семинариста. Его глаза, несомненно, не замечали такие мелкие объекты, как цветы звездчатки, они, конечно, устремлялись всегда на бога и на все семь небес. Станислаус приблизился.
- Здравствуй, ты приехала… вырвалась из заключения. Здравствуй, Марлен, - сказал он просто.
Семинарист круто повернулся, так и не увидев цветов звездчатки. Марлен рванулась к Станислаусу, но, не дойдя до него, остановилась. Наступила тишина. Невыносимая тишина. Семинарист поправил очки.
- Да, да, такова жизнь! - сказал Станислаус только для того, чтобы нарушить тишину, только для того, чтобы перекинуть мост для Марлен. - Я писал тебе не один раз…
Марлен не дала ему договорить.
- Поглядите, Инго, это мой знакомый. Молодой пекарь, он носил нам хлебцы. Он в большой дружбе с Элиасом, которого вы не выносите.
Семинарист передернул плечами, кивнул и вежливо пробормотал:
- В дружбе с собакой? Поразительно!
Деревья закружились вокруг Станислауса. Он схватился за ветку. Ветка согнулась и скользнула по белому в рюшах платью Марлен. Она отступила на шаг. Она отодвинулась от Станислауса.
- Я с трудом узнала вас. Вы очень изменились. Я узнала вас по брюкам.
Молчание.
Когда-то Станислаус вгонял себе в руку гвозди, трехдюймовые гвозди. Он побеждал боль. Но здесь речь шла о большем, чем о гвоздях, - о зубце бороны, да еще крючковатом, и этот зубец вонзился ему в самое сердце. Вот стоит это небесное создание, по имени Марлен, и глумится над ним. Вот стоит она и дает повод жеребцу-семинаристу потихоньку ржать. Как жужжащие осы, закружились над Марлен жалящие слова Станислауса:
- Да, да, так оно и есть. Все именно так и есть, как вы говорите, Марлен. Люди меняются, до неузнаваемости меняются. Вы таскаете с собой по лесным дорогам верблюда, нацепившего очки. Вы ходите в тени этого верблюда и болтаете о кремешках и цветах звездчатки. Ни одна душа не узнала бы в вас той Марлен, которая говорила о любви и других сладостных вещах.
Марлен испугалась побледневшего Станислауса. Семинарист шагнул вперед и поднял трость. Станислаус ни секунды не колебался. Он вырвал из рук будущего священнослужителя трость. Пожалуйста, Марлен представляется полная возможность убедиться, с каким тряпичным ангелом-хранителем она имеет дело. Станислаус ручкой трости ударил по сухим пальцам богослова.
- Прочь, дромадер! Я сделаю из тебя отбивную!
Богослов отскочил на своих тоненьких ножках, поболтал в воздухе ушибленными пальцами и застонал. Марлен, защищая своего спутника, стала между ними.
- Станислаус!
Но Станислауса уже нельзя было остановить.
- Совершенно верно, многоуважаемая фрейлейн! Когда-то я был для вас Станислаусом. И вот это я для вас, единственно для вас, написал. Здесь на бумаге воспета вся любовь, какая только есть на земле.
Станислаус сунул руку за пазуху. Он извлек сверток бумаги и вложил его в дрожащие руки Марлен.
- Вот, пожалуйста, и если вы найдете тут хоть одно слово о кремешках и звездчатке, то пусть я буду проклят до конца дней моих!
Рой горожан, шумная семья с детской коляской показалась на повороте дорожки. Она разъединила спорящих. Она разъединила юношу и девушку, которые когда-то любили друг друга. Богослов воспользовался случаем и задал стрекача. Марлен засеменила вслед. Сверток бумаги она держала в руках, как новорожденного. Станислаус прыгнул в кусты и понесся по газону парковой лужайки.
- Это запрещается! - крикнул раскормленный бюргер, глава многочисленной семьи.
Станислаус поднял желтую трость студента. Он готов был броситься на толстяка. В эту ночь Станислаус думал то о благородной мести, то о смерти. Он желал себе смерти немедленно, сию же минуту. Может, Марлен, стоя над его хладным трупом, поймет, как жестоко она поступила с ним. Может, сам господин пастор растерянно разведет руками над гробом Станислауса.
- Неужели это он, наш юный пекарь?
- Да, это он, дорогой батюшка, - скажет Марлен. - И он вовсе не хотел меня совратить. Он меня целовал, а я его. То были божественные поцелуи. Он был поэт.
И Марлен протянет пастору сверток со стихами Станислауса. Господин пастор с умилением прочтет их. Он сорвет берет с головы и разорвет на себе свое священническое одеяние.
- О, горе мне! Я свел в могилу молодого поэта. О я несчастный!
- Я возьму на себя ваш грех, батюшка, - скажет Марлен. - Никто и никогда не поцелует более эти губы, никогда!
25
Станислаус видит труп отравившегося газом человека, излечивается от желания умереть и не может постичь смысла привидений.
Мечты Станислауса о смерти рассеялись на следующее же утро. Едва рассвело, как он выполз из своей каморки. Накануне он не ужинал. И теперь голод грыз его сильнее обиды. Он спустился в кухню. В нос ему ударил запах светильного газа. Станислаус попятился. Не только из-за газа. В кухне на столе лежал его хозяин со стиснутыми кулаками. Хозяин был мертв. На голове у него был стальной шлем, принесенный им с войны. Он был в кителе с погонами лейтенанта, на руках - белые перчатки, на боку - пехотинская сабля. Вице-фельдфебель Клунтш сам себя вознес в высшие сферы, в широком смысле слова. Одна его кривая нога свисала со стола. По полу вокруг стола были разбросаны цветы и еловые ветки. Газовый кран шипел и шипел, точно задавшись целью снабдить газом весь свет.
Так вот как выглядит смерть! Станислауса всего трясло. Нет, больше он не желал себе смерти. Здесь все было кончено, кончено навеки. Землистое лицо хозяина и белый потолок кухни безмолвно и мертво смотрели друг на друга.
Станислаус постучал в дверь хозяйской спальни. Никто не откликнулся. Он побежал к Людмиле. Она была еще в постели и спала. Он растолкал ее.
- Ты пришел! Неужели? - сказала она, еще не вполне проснувшись.
Станислаус чуть не заплакал от жалости к самому себе. Значит, его все-таки не все отвергают. Вот лежит существо, которое все время ждет, чтобы он пришел.
- Людмила, там хозяин…
- Что ему нужно?
- Он умер.
Людмила села.
- Это и в самом деле ты, Станислаус?
- Я или не я, не в этом дело. Хозяин умер, и с хозяйкой, видно, тоже что-то случилось.
Людмила соскочила на пол. Она была голая. Никакой стыдливости перед Станислаусом. Она искала свои очки.