- Убедись, что у меня не все так безобразно, как лицо.
Станислаус убедился, но время ли теперь думать о таких вещах? Он помчался будить учеников.
В доме Клунтша не слышно плача по умершему. Да и кому плакать? Рекрутам пекарских предприятий?
- Пусть радуется, что так, - сказал ученик, тот самый, который примыкал к социал-демократической молодежи. - Мы все равно в один прекрасный день явились бы сюда. Я не поручусь, что с ним обошлись бы милостиво.
Людмила тоже не была уверена, стоит ли ей горевать и убиваться. Этот дом никогда не был для нее родным. Разве не сказал ей сам хозяин, что он представлял себе ее красивее? А где же хозяйка? Ее искали повсюду, и нигде ее нет.
В этот день покупатели Клунтша, увидев запертую дверь булочной, шли прочь. Дрожжевое тесто в бадьях перебродило и стало кислым, как уксус. Опара для хлебцев села. Ученики расположились на краю печи и рассуждали о жизни и смерти.
- Когда человек умирает, надо открыть окно. Теперь, наверное, душа его тоже задохнулась.
- У этого не было никакой души.
- У любой селедки есть душа.
- А у этого и крошечки души нет.
- Не греши.
- Уж эти мне ваши грехи! Ты хоть святым будь, все равно на тебя все шишки валятся.
- Надо вести чистую жизнь.
- Чисто живут только бабочки. Ты видел когда-нибудь, чтобы бабочка сидела на куче навоза?
- Да ну тебя! А хозяин теперь, верно, печатает шаг на небесах. Его, небось, за земные грехи послали на военные учения.
Станислаус держался в стороне.
- Я слышал, будто вчера ты отколотил в городском лесу не то какого-то доктора, не то ветеринара.
- Верблюда, - поправил Станислаус.
- Он, говорят, собирается подать на тебя в суд.
Станислаус ничего не ответил.
- Говорят, будто бы тебе надо извиниться перед ним.
Станислаус молчал.
Раздался громкий стук в запертую дверь булочной. Прибыла уголовная полиция. Тут Людмила показала, на что она способна. Она проявила большую находчивость в довольно запутанных обстоятельствах.
Следствие установило, что хозяйку похитили. Какой-то майор выкрал ее. А хозяйка в свою очередь захватила с собой все имевшиеся в наличии деньги. По слухам, денег было не очень много: выручка за два-три дня. Сколько уж могут напечь за такой срок хозяин и пять учеников!
Хозяин оставил прощальное письмо, адресованное председателю "Стального шлема". Скверная история! Клунтш усомнился в духе своего союза "Стальной шлем". Честь офицера в этом союзе оказалась с червоточиной. Некоторые члены "Стального шлема" никогда не умели высоко держать и защищать честь отечества. "Лейтенант запаса Герман Клунтш пал, как и положено солдату, на поле брани. Каски долой! Стройсь на молитву!" Так кончалось это письмо. В постскриптуме он выразил желание, чтобы на похоронах исполнили "По воле господа растет даже железо…" и "Господь, покарай врагов наших…" Ни словом не обратился хозяин к ученикам, ни словом - к Людмиле, которая теперь без устали носилась, хлопоча о предании земле накачанного газом хозяина.
Три дня ученики жили в свое удовольствие. Они бездельничали, в день похорон распили даже бутылку водки, а черный хлеб и белые хлебцы покупали в соседних пекарнях. Что будет? Останутся они без работы? Нет, конечно. Кто угодно мог хлебнуть безработицы, только не ученик. Работа учеников покупалась за бесценок.
Союз пекарей послал в булочную опекуна. Опекун был старшим подмастерьем. Предприятие открылось вновь. В первые дни оборот его даже увеличился. Всем горничным и всем домашним хозяйкам хотелось заглянуть в кухню, откуда отправился боевым маршем к праотцам пекарь Клунтш.
В ближайшее время Станислаусу предстояло получить звание подмастерья. Он об этом думал мало. Он прочитал несколько книг по специальности и получил представление о размножении дрожжевых бактерий. Ничего потрясающего, ничего увлекательного. Материнская и дочерняя клетка отделялись одна от другой, когда наступал срок и уж некуда было податься. Ни намека на любовь и страдания.
Иное дело у людей. Станислаус отнюдь не вычеркнул Марлен из своей памяти. Воспоминания врывались в его ночные сны, а днем тысячами игл вонзались в душу отвергнутого. Станислаус не знал почему, но он невольно все время возвращался мыслью к пастору. Странный человек! Как могло ему прийти в голову, что Станислаус хотел совратить его дочь? Разве не она, его дочь, назначила Станислаусу свидание в городском лесу? Разве не она потянула его в ольшаник, чтобы остаться с ним наедине? Или, может быть, он первый поцеловал ее? Вот и пойми людей! У Станислауса были неопровержимые доказательства, что Марлен с этим будущим попом не только рассматривала цветы. В то воскресенье он шел по пятам за Марлен и этим верблюдом. Ад по сравнению с тем, что творилось у него в душе, - чистейший пустяк. Станислаус воткнул трость очкастой обезьяны в покрытую листвой землю возле ольшаника и нацепил на нее записку: "Я все знаю. Небеса обрушат месть на головы виновных".
Почему этого поповского ученика никто не обвинял в намерении совратить дочь пастора? Разве пастор не в состоянии дважды увидеть одно и то же?
Станислаус встретил пасторскую кухарку. Она выходила из бакалейной лавки Кнапвигера, старательно покрывая салфеткой несколько бутылок вина, торчавших из ее рыночной корзинки. Станислаус вежливо поздоровался. Она подняла глаза.
- Ах, это вы! А я как раз думала, что́ сказать госпоже пасторше. У нас вышло вино для причастия, а я-то вовремя не запасла. Теперь вот дешевая кровь Христова распродана. Госпожа пасторша заругает меня.
- Нынче все не так просто, - заметил Станислаус, опять-таки из вежливости и только для того, чтобы что-нибудь сказать. Кухарка оглянулась по сторонам.
- Ваш хозяин, говорят, надышался газа?
Станислаус думал совсем о другом.
- Да, это верно…
- Он был очень зеленый?
- Нельзя было разглядеть. Он осыпал себя цветами. А вы не заметили, в прошлое воскресенье эта пасторская глиста вернулась с тросточкой? Со своим желтым костылем?
Кухарка задумалась.
- Я спросила потому, что, говорят, будто умершие от газа зеленеют. С тросточкой, конечно, и с Марлен.
- И оба они были веселые - и Марлен и пасторский подмастерье?
- Ну да. То есть нет. Мне думается, они не были веселые. Студент жаловался, что у него пальцы на руке болят, а Марлен смеялась. Она не жалела его. Госпожа пасторша собственноручно клала ему примочку из буровской жидкости. И веселый он все-таки не был. После ужина господин пастор рассказывал всякое про то время, когда он сам был студентом. Забавные истории. Он рассказывал о своем первом поцелуе.
- А что сказал на это студент?
- Он? Насколько мне известно, он ровно ничего не сказал. Смотрел на господина пастора и потихоньку ржал. Мне бы не следовало вам рассказывать, но этот самый молодой человек чуть-чуть смахивает на лошадь.
- А Марлен?
- Марлен была недовольна. Так и просидела весь вечер хмурая. Ни разу не улыбнулась, хоть бы самую малость. Думается мне, что дело идет к помолвке. Но послушайте, что с вами?
- Ничего. Я оступился. Чистейшие пустяки.
- Да, да, так все в жизни. Что до меня, то я, верно, дольше всех прежних кухарок засижусь в пасторском доме.
- Встречаетесь еще с вашим моряком в церкви? Пожелайте ему от моего имени всяких удач.
- Моряк? Да, да. В нем как раз все дело. Я ни за что на свете не допущу, чтобы господин пастор клеймил меня за грех. - Кухарка провела рукой по животу. - Они, эти моряки, ужасно ненадежны. Сегодня здесь, а завтра понесло его по свету.
- Так значит, помолвка? - вернулся к прежнему разговору Станислаус. - Вам Марлен сказала?
- Вот уже три недели, знаете, как моряк не приходит в церковь. За три недели чего не передумаешь. Что вы спросили? Марлен? Нет, она не говорила про помолвку. Говорила госпожа пасторша. Мой муж, сказала она, выбрал для Марлен вот этого своего коллегу. Так сказала госпожа пасторша. Но что-то я заболталась с вами. Прощайте. У каждого свои заботы.
Опекун, старший подмастерье, хорошо обходился с учениками. Он еще не забыл тяжелую руку хозяина, и ему не хотелось тотчас же дать почувствовать ученикам тяжесть своей руки. У него еще не было уверенности, для кого он старается, играя роль хозяина, ведя дело и добиваясь его процветания.
Вот стоит свежеиспеченный подмастерье Станислаус. Обер-мастер протягивает ему руку. В эту руку Станислаус кладет накопленные за несколько месяцев сбережения из скудных заработков пекарского ученика.
- Спасибо многоопытным мастерам нашего союза, и пусть пьют себе на здоровье водку, поставленную им новым подмастерьем!
Станислаусу пришлось взять взаймы у своих товарищей, чтобы устроить для них маленькую попойку. Людмила добавила кое-что из кассы булочной. Она показала, что умеет не поскупиться, когда речь идет о таком человеке, как Станислаус.
На столе, на котором недавно лежало тело отравившегося газом пекаря Клунтша, мелькали пивные кружки и водочные рюмки.
- Да здравствует Станислаус, наш благородный и щедрый друг!
Станислаус поклонился.
- Да здравствуют угнетенные ученики во всем мире!
Этот бледный Станислаус оказался первоклассным оратором.
- Браво! - воскликнул один ученик. - Тебе надо вступить в Союз социал-демократической молодежи.
Станислаус пропустил эту реплику мимо ушей. Он был в ударе. Пиво и водка придали крылья его речам. Он говорил о том, что верблюды стоят больше, чем пекарские ученики, и что их больше любят. Сплошные загадки. Товарищи не перебивали Станислауса. Они не могли его понять. Он не только изнасиловал пасторскую дочку, но его заставали иногда за чтением книг. Он добровольно подвергал себя такому мучению, никакой учитель не принуждал его!
Станислаус вдохновился. Он даже вытащил из-за пазухи какие-то исписанные листки. И все ученики убедились, что он читает настоящее стихотворение, такое же, как в школьных хрестоматиях. Стихотворение было длинное. Длинное, как "Песня о колоколе", которой не было конца и из-за которой школьникам нередко здорово попадало. Станислаус читал и все сильнее распалялся. Под конец он заклинающе поднял руки. Упаковочная бумага, на которой было написано стихотворение, упала на пол, как падает с дерева увядший лист.
Вот то-то удивится,
Кто ученостью своей кичится!
Иисус писак и грамотеев
Давно всех проклял как злодеев.
- Аминь! - сказал кто-то из учеников, когда Станислаус сел.
Старший мастер изрек, отдавая Станислаусу дань удивления:
- Ты мог бы сложить стишок для нашей витрины. Мы выпекаем теперь грахамский хлеб для диабетиков. Надо сделать ему рекламу.
Станислаус сразу предложил: "Диабетики, сыты будете, отбросьте страх! Для вас в пекарне Клунтша хлеб грахамский есть всегда!" Или что-то в этом роде.
Мастеру стишок не понравился.
- Клунтш-то ведь на том свете. Хозяйство ведется больше от моего имени, - сказал он.
Пирушка закончилась песнями и пляской. Распевая на все лады, ученики подхватили друг дружку и закружились. Пекарские фартуки развевались в вихре танцев: "Мой попугай не ест крутых яиц…" и "О донна Клара…" Топот и визг, саксофон и тромбон. Каждый старался изо всех сил.
Людмила увела Станислауса, нетвердо державшегося на ногах. Она проявила чисто материнскую заботу. Станислауса сильно шатало. С пивом и водкой он еще справился бы, но вот танцы!
И у Людмилы все в голове перемешалось: она потащила Станислауса не в его каморку, а в свою комнатку. Станислаус сел на корзину, в которой лежали вещи Людмилы. Корзина скрипнула.
- По-моему, это не моя клетушка.
- Не твоя. Но надо же тебе хоть немного меня защитить. Вот уже две ночи, как мне снится мертвый хозяин. Можно подумать, что я чего-то не доглядела на похоронах.
Ладно, Станислаус посидит здесь на корзине. Пусть только появится мертвый хозяин. Станислаус поискал палку, не нашел и взял у Людмилы зонтик.
- Ну-ка, где мертвецы? - Ему рисовались совсем другие мертвецы, тех он рад был бы наградить тумаками.
Людмила не успела улечься, как Станислаус уже заснул на своей корзине.
- Станислаус, Станислаус!
Он вздрогнул и проснулся.
- Что? Где покойник?
- Ты никогда не схватишь его, если будешь там сидеть. Ко мне в постель он является.
- Людмила, ты путалась с хозяином?
- Самую чуточку. Он был такой печальный. Как раз в ночь перед его смертью. Он лежал здесь и плакал. Я гладила его. Что мне было делать?
- Да, да, ты со всеми добра, Людмила.
- Моя мама как-то сказала, что я была бы хорошей сестрой милосердия.
- Ты когда-нибудь была в комнате пастора?
- Как я могла туда попасть?
- Входят и говорят: "Прошу уделить мне несколько минут, мне надо поговорить с вами".
Ночь прошла в разговорах. Под утро Людмила стала терять терпение.
- Вот что, Станислаус: мне сделали предложение. Один человек хочет на мне жениться. Он уже пожилой.
- Ты давала объявление в газету?
- Нет, через газету можно здорово влипнуть. Тетя моя так сделала. Но ей прислали жениха, который только с виду был мужчиной.
- Наверное, гермафродит?
- Он пел красивым высоким голосом, как у женщины.
Пустая болтовня, но Людмила все же вернулась к своей теме.
- Я все-таки, наверное, соглашусь и выйду за пожилого. Молодые не умеют ценить.
- Ты совершенно права. В конце концов, ты можешь помочь старику сойти с лестницы и проводить его наверх, и таким образом ты совершила бы сразу два добрых дела.
Видно, этот Станислаус и впрямь не годится для любви. Конечно, чистейшее вранье, что он обесчестил пасторскую дочку.
Людмила уснула. Можно обойтись и без защитников от мертвецов. Станислаус тоже уснул, держа на коленях зонтик Людмилы.
Опекун разбудил учеников. Он постучал в дверь каморки Станислауса. Никто не откликнулся. Мастер заглянул внутрь. Станислауса на кровати не было. Бог его ведает, где уснул этот пьяный подмастерье, этот поэт.
Опекун постучал в дверь Людмилиной комнаты; сначала потихоньку, потом бесцеремонней. В ответ услышал двухголосое: "Да, да!" Первый голос принадлежал Станислаусу, второй - Людмиле. Опекун чуточку приоткрыл дверь. Имел он на это право? Разве Станислаус не подмастерье, который волен делать, что хочет? Опекун увидел Станислауса, сидящего с зонтом на Людмилиной корзине. Он закрыл дверь.
26
Станислаус разговаривает с агентом бога на земле и тренируется в смирении.
На первый заработок подмастерья Станислаус купил себе новые брюки лимонно-желтого цвета с манжетами - последний крик моды. Новые брюки были необходимы.
В воскресенье, под вечер, он позвонил у пасторских дверей. Кухарка открыла дверь и попятилась.
- Вы?
- Я прошу пастора уделить мне несколько минут для разговора.
- Боже вас сохрани! На вас здесь смотрят как на дикого пса мясника Хойхельмана, - шепотом сказала кухарка.
Станислаус настаивал.
- Мне нужна справка.
- Приходите через час. Господин пастор отдыхает после проповеди.
- Благодарю. - Станислаус поклонился.
- Да поможет вам господь бог! Через несколько дней я ухожу отсюда, - сказала кухарка.
- Вы больше не видели своего моряка?
- Нет, я его не видела.
- Да не покинет вас господь!
Через час Станислаус снова пришел. Дверь открыла пасторша. Песик Элиас приветствовал Станислауса восторженным визгом. На лице у пасторши сквозь суровость мелькнуло удивление.
- Вам по церковному делу?
- По весьма даже церковному.
- Это касается вашего покойного хозяина?
- Нет, это церковное дело касается больше меня самого.
Станислаус сидел в прихожей с распятиями и ждал. Это тут, стало быть, он не раз чувствовал, как от радости сердце прыгает в груди. Несколько книг из тех, что стояли на полках, побывали у него в руках. От страниц их веяло ароматом дикой розы.
Его попросили в кабинет пастора. Пастор, теребя свой крахмальный воротничок, шел навстречу Станислаусу, черный и важный. Он словно не видел приветственно протянутой руки Станислауса и лишь слегка наклонил голову, здороваясь.
Тогда и Станислаус поздоровался легким кивком головы.
В пасторском кабинете пахло старыми книгами и святостью. Пастор опустился в кресло. Станислаус стоял, сесть его не пригласили. Иисус на знаменитой горе тоже сидел, а все, кто к нему приходил, стояли вокруг.
- Рад вас видеть, дорогой друг.
- Я тоже рад, - сказал Станислаус.
На лбу у пастора залегла складка.
- Если мое отцовское сердце меня не обманывает, то вы пришли просить прощения за свой неблаговидный поступок. Но это уже не в моей власти, мой юный друг. Как отец опозоренной дочери, я могу все простить, но грех… грех… - Пастор встал, и лицо его налилось кровью. - Грех может простить только господь бог, если ему будет угодно…
Под сильным ветром этой речи свежее мужество Станислауса усохло. Он помедлил с ответом.
- Да? - требовательно вопросил пастор.
- Я не обесчестил.
- Что же в таком случае?
- Я целовал ее, она - меня.
- А дальше?
- Больше ничего.
- Вы не пытались… В некоем письме речь шла о ребенке, мой юный друг.
- Это потому… Мы разошлись в мнениях, бывают ли дети от поцелуев или не бывают.
Пастор круто отвернулся. Плечи у него содрогались. Черные пуговицы на его сюртуке прыгали вверх и вниз. Плачет он или смеется? Плачет, конечно, скорбя о греховности мира. Пастор повернулся лицом к Станислаусу, прижимая платок к густо покрасневшему лицу. Он протянул Станислаусу руку.
- Не будем долго рассуждать, друг мой. Я как отец прощаю вас. А что господу богу угодно будет сделать, это, увы, надо предоставить его милосердию.
Он едва заметно склонил голову, что означало, несомненно, что он отпускает Станислауса. Станислаус не двинулся с места.
- Еще что-нибудь?
Станислаус подергал свои новые брюки.
- Я слышал, что Марлен запрещено встречаться со мной.
Пекарь Станислаус здорово поставил пастора в тупик. Пастор молил бога о ниспослании ему выхода.
- Дружба… дружба - это как бабочка, в особенности у девушек. Она выбирает себе самые привлекательные цветы.
Станислаус не сдавался. Перед пастором стоял ученик дьявола.
- Я был цветком. Вы согнали с меня бабочку.
Пастор пощипывал листок комнатной липы.
- Если господу, владыке нашему, угодно руководить через меня чувствами любви и дружбы у моей дочери, значит, на то у него есть свои основания. Что знаем мы? Мы лишь его орудия.
Станислаус запутался в разветвлениях своих мыслей. Он не владел ими более. Пастор знал эти секунды немоты у неверующего перед его поражением. Спасибо небесным истинам. Вес их велик. Пастор положил на чашу весов еще и свою гирьку в полкилограмма:
- Смирение, смирение, мой юный друг. Кто может не подчиниться велениям господа, не нанеся ущерба собственной душе?