…Потому, что они после Аусвайса еще было выпить, проснули Мотор с Ваучером еще позднее чем. Проснули и обнаружилось. Палатка была под брезентом, и Аусвайс был наоборот. И холодный вместе с покрытой внутри росой.
- Вы зачем его порешили? - спросила их Генриетта. - Вашего друга, Аусвайса, - она сидела, стоя рядом. - Я зна-а-а-а-ю, - она погрозила им вместо пальца, - ви-и-идела… Я туто вешалась как раз, там вона, - они кивнули куда направила. - Вам теперь туто жизни нет. И нету…
- Ты куда? - спросил напротив Ваучера Мотор.
- Я на долгопрудненскую свалку подамся, - отдал Ваучер на резюме ответа, - там тоже нормально. И старшой меня видел давно. А ты?
- А я не, я где Вернадский поеду, по рыбам который, на ЖБИ. Там тоже нормально, Аусвайс говорил, помнишь? - озадачил географию своего Мотор.
- А-а-а… Ну, давай тогда… - перекрыл своего конца начало Ваучер…
- Ты тоже тогда давай… - тоже перекрыл, но конца своего начала Мотор…
Мотор пошел вправо по стороне, а Ваучер - потому, что еще левее Мотора…
Найти свалку в Электроуглях биномом Ньютона не оказалось. Юлия Фридриховна проехала сначала порядочно вдоль ее южной границы, ближней к Москве, потом - уже по самой свалке, сколько получилось, а затем вынуждена была оставить машину на месте. Здесь она чувствовала себя своей, местной, и страха за "ниссан" не было на подсознательном уровне. И это уже были ее места. С этой точки география местности была уже абсолютно для Немки узнаваемой, и она быстро сориентировалась. А сориентировавшись, пошла ходко и ловко, волоча за собой сумку, предназначенную совсем для другого континента. Через десять минут хода она повстречала пьяную Маруху-плечевую. Та лежала на обочине тропы и глядела в небо. Увидив Немку, она не удивилась и не обрадовалась, несмотря на необычный непомоечный Немкин вид. Она просто кивнула ей и снова уставилась в поднебесье…
До стойбища от Марухи оставалось ходу минут пять, не больше, и Немка точно шла по графику. Сердце билось сильнее, чем обычно в обеих ее жизнях, вместе сложенных - той и этой.
"Гутен морген, Аусвайс! - мысленно поприветствовала она друга-соседа-собрата. - Как спалось?"
…На месте ее вчерашнего еще обитания не было никого. Аусвайсова палатка была завалена наполовину, и оттуда не исходило ни малейших признаков жизни. То же она почувствовала и в отношении своего бывшего дома - постройки на апельсинах. Все это было в высшей степени странно. Она опустила сумку на землю и попыталась восстановить палатку, подставив под верхушку вместо опоры ворошильный крючок. Ее собственный, между прочим, крючок.
"Где же кто, интересно?" - подумала Немка и приподняла брезентовый полог. Там, внутри, с закатившимися вверх мутными белками глаз лежал на спине мертвый Аусвайс. Она поняла это сразу - мертвее быть невозможно. Голова у него была задрана вверх, кадык на горле обострился, а руки были согнуты в локтях и направлены к шее - так и застыли. Немка отпрянула назад.
"Господи Боже, - подумала она в страхе, - а где же Мотор с Ваучером?"
Резким шагом она подошла к постройке и заглянула внутрь. Там, тихим кроликом, со счастливым выражением лица сидела Генриетта-висельная и улыбалась чему-то своему. Она взглянула на Немку, хорошо так, по-доброму, и сказала:
- Пришла все-таки. Молодец, Немка…
Только сейчас Юлия Фридриховна поняла, что на Генриетте был надет ее белый двубортный брючный костюм, тот самый, что она выбрала для посольского приема, и который был куплен в дорогом магазине эксклюзивной моды, что на улице Блур, в самом центре Торонто. А на ногах у Генриетты были ее лодочки, бывшие белые, те самые…
"Так… - подумала Немка, восстанавливая по деталям тот посольский вечер, - я помню, как вышла, потом - такси, у меня еще была сумка с… со всем на свете, потом ехали мимо Курского вокзала, это я почему-то помню, потом… Потом был провал… А потом она присела пописать на краю опушки перед тем, как… В общем, присела… Потом уже милиция. А в середине, получается, все это. Вся эта счастливая жизнь с 22 мая по… - она взглянула на часы, - по 18 июля… Не так уж много… - она опустилась на колени. - И не так уж мало, с другой стороны…"
Юлия Фридриховна вздрогнула. Кто-то тянул ее за рукав, она очнулась…
- Слышь, Немка. А ведь это они из-за тебя Аусвайса-то порешили, - улыбнулась Генриетта с хитринкой в глазах. - Я туто вон вешалась, - она махнула рукой в направлении края опушки. - Я все поняла… Тебя они делили, Немка, потому что. Делили и не поделили до конца. А тогда его после удавили. Вдвоем удавили. Ваучер удавливал с Мотором. А я вешалась… - она снова довольно хихикнула, - и тоже не довесила… А потом они разделились по сторонам и ушли. И не будет их больше здеся. И не ищи тоже. А теперь мне дворец этот будет. Весь мой будет теперь… - Тут она с опаской посмотрела на Немку: - Ты ведь без них-то не будешь туто, а? Или будешь?
- Не буду, - тихо ответила Немка и заплакала, - не буду я. Живи, Генриетта, на здоровье…
Она встала, подтащила к постройке сумку и вывалила содержимое внутрь, на апельсиновый картон:
- Это тебе, Генриетта… - сказала она, - тоже на здоровье…
"Ниссан" ее был цел и невредим, как она и предполагала, не считая разбитого бокового стекла, пропажи вывороченной из гнезда магнитолы и исчезнувшего со спинки водительского сиденья массажера из деревянных шариков, очень любимого Владленом Евгеньевичем, считавшим его необходимым для позвоночника. К себе на Нежданова она вернулась, когда на улице уже стало темнеть. Она подняла голову и посмотрела в летнее небо. Звезд там не было никаких, но для них еще было рано, и она подумала, что к ночи они обязательно проявятся, и завтра будет хорошая погода. Или очень хорошая, как сегодня…
Дверь в квартиру она открыла своим ключом. Владик вышел к ней навстречу сразу, как только она отперла замок.
- Значит, так, - сказала мужу Юлия Фридриховна Эленбаум, - завтра ты забронируешь билеты Москва - Нью-Йорк - Торонто. В один конец. - Владлен Евгеньевич со страхом посмотрел на жену. Со страхом в глазах и ужасом. Жена продолжала: - Оттуда мы полетим в Кемер, на неделю. В пять звезд. - Владик слушал, не веря своим ушам. - Алиску я оставляю в издательстве - она мне нужна, но в дом не пущу. А ты… Впрочем, ты сам теперь знаешь, что делать, - она посмотрела на мужа чужим, новым для него взглядом, не из той ее жизни и не из этой, и добавила: - Все! Гутен морген, Аусвайс!
- Что? - не понял Владлен Евгеньевич. - Что ты сказала?
- Кирдык! - ответила Юлия Фридриховна. - Я сказала: кирдык! И сбегай за "Беломором"! Теперь понятно?
- Понятно… - растерянно ответил муж и два раза овеществил глуповато моргать щеки улыбки глазом…
Рассказы
Апрель
Столичные наладчики из Энергоугля, что просидели с полтора месяца на пуске после монтажа, уехали во вторник, закрыв последнюю процентовку. Перед отъездом напоследок дернули ковш: тягой - от себя-на себя, подъемом - вверх-вниз, после - поворот - влево-вправо, ну и шагнули пару раз, как водится.
- Ну, чего, нормально, Петро? - спросил на прощанье их старший.
- Ну, - ответил он и сел за рычаги сам.
Наладчики уехали не совсем, а переехали неподалеку, на Нижний Ковдорский разрез, сорвать халяву на экэгушках - малых карьерных экскаваторах ЭКГ-4,6, которыми буквально напичкан был карьер. Там, на Нижнем, вовсю шла добыча, и двадцатисемитонные БелАЗы, пыхтя и воняя черно-синим дымом, с утра до вечера ползли бесконечной спиральной лентой оттуда, с самого дна распахнутого чрева преисподней, а в миру - железнорудного карьера. Стоял октябрь, и потому ночь ото дня здесь, в заполярной широте, сильно не отличалась, и, не будь будильника, определиться в местной жизни новому человеку можно было лишь при помощи интуиции, да по усиленным сигналам мочевого пузыря. Как раз они, все трое, и были здесь людьми новыми, выписанными руководством Верхнего Ковдорского разреза из разных мест развалившегося к тому времени Союза. Ко дню отъезда наладчиков они уже неплохо знали друг друга, составленные начальством в единый экипаж на шагающий экскаватор ЭШ-20/100, собранный здесь же, на месте, уралмашевскими монтажниками.
Бригадиром, или, по-горняцки - бугром, приказом назначили Петро Гнисюка - хохла, крепкого, средних лет семейного мужика, опытного машиниста экскаватора, прибывшего с пожитками, тещей, женой и четырьмя сыновьями-подростками из ставшего теперь забугорьем эстонского городка Силламяэ, со сланцевого разреза.
- Лучше тут впотьмах спотыкаться, чем там терпеть, от Геббельсов ихних, - сообщил он Аверьяну, новому помощнику, второй руке. - Если б не уехал я оттуда, точно умника этого в отвал бы зарыл, Иху Блюмквиста. Он поначалу у меня тоже во вторых руках ходил, как ты, в помощниках, послушный был, как пудель какой, улыбался постоянно, а сам щуплый такой и на все: "спасиппо" да "пошшалуста". А потом, когда отделились они совсем, просто зверем стал, никогда бы не подумал - первым митинг против русских созвал и в начальство через это пролез, через ненависть, в замдиректора по производству. Вот оттуда гнобить меня и начал, ну, что в помощниках у меня бегал, за это. И еще, что не их я, не эстонской нации, - бугор сплюнул на землю семечковую шелуху и продолжил: - А сам, между прочим, не настоящий эстонец, а тоже финн, ну или там норвеженец какой-то. В общем, не чистый. Ну, я это на митинге-то и выдал. Так они меня чуть за решетку не закатали, за разжигание… А что сами делают, с русскими-то, ну и с прочими - это ничего-о-о, это у них норма-а-ально, - он снова сплюнул, но уже не шелухой, а так просто, от ненависти к собственному повествованию, и сказал: - Хочешь, к примеру, анекдот про них расскажу?
- Про кого? - уточнил Аверьян.
- Да про них же, сволоту эту, эстонцев ебаных. - Они сидели в кабине экскаватора. Бугор приподнял ковш и опробовал командоконтроллером привод тяги, поначалу на первом положении, на себя. Двадцатикубовое чудовище послушно двинулось навстречу, цепляя метровыми зубьями верхний слой грунта. - Так я и говорю, - удовлетворенный то ли работой тягового движка, то ли будущим анекдотом, продолжил бугор, - построил он себе дом, в одну комнату…
- Да кто построил-то? - никак не мог уразуметь Аверьян.
Бугор задумчиво посмотрел на помощника, вздохнул и, спокойно чеканя слова, ответил:
- Ебаный эстонец этот построил. А его после спрашивают: "А почему только одна комната-то?" А он спокойно так отвечает: "Меньше смысла не ппыло…"
- Как это? - снова не очень врубился Аверьян. - Меньше одной, в смысле? - он пожал плечами. - Так это и есть мало, чего там - одна-то всего…
Бугор вновь глянул на него, довольно обреченно, и подвел итог сообщению:
- Меньше одной. Вот такие они все, инородцы. Вместе с латышами. Понял теперь?
Он поставил тягу на тормоза и включил привод поворота. Огромная махина дернулась, затем мягко выбрала зазор и плавно пошла влево, неся ковш низко над землей. К концу года экипажу был план - шесть миллионов кубов по вскрышным работам…
Как и его бугор, Аверьян двинул на север не от хорошей жизни. К моменту, когда к ним на Алихановский угольный разрез, что под Кривым Рогом, прибыл вербовщик из Ковдора, северного заполярного города, донбассовский уголек, и так изначально тощий сам по себе, истощился почти вовсе, да и тот, что оставался, залегал неглубоко, порой выходил пластом наружу и упирался каменным краем в почвенный дерн снизу, по косой. Иногда кирзовый сапог натыкался через траву на что-то твердое, и это всегда оказывалось куском черного, блестящего на сколе антрацита. Так что работы на вскрыше, по остатку, хватало одному шагающему и на два экипажа впопеременку, не больше. Аверьян сроду не ходил в машинистах, не аттестовывался, а в условиях безработья и подавно - вторыми руками в экипажах ходили тоже машинисты, все - сами бывшие бугры, одни хохлы - других новые начальники брать не велели, поэтому выбора не было, работы, получается - тоже, а обещанный капитализм в украинском варианте не просматривался даже в кочубеевские окуляры, что висели под стеклом в музее Героев Гражданской войны, в соседней Шепетовке. Ловить здесь чего по профессии русскому Аверьяну в его сорок пять стало нечего совершенно, а больше ничего он делать не умел. С другой стороны, Аверьян всегда ловко и с удовольствием натягивал и закреплял троса, сорвавшиеся со стрелы или лопнувшие от износа, не забывал делать экскаватору профилактику - следил за смазкой, за износом зубьев, не забывая в то же время учинять натянутым тросам исправную проверку, особенно после того случая, когда трос лопнул, со свистом выстрелил в воздух и длинным его концом убило Мыколу, подсобника, третьего на шагающем члена бригады. Ему просто разорвало наполовину бок, там, где печень, и пока к ним на Алихановку приехала дежурка, единственная из-за отсутствия бензина разгонная на все карьероуправление, крови вытекло столько, что Мыкола уже не дышал… Трос оказался бракованным, но по срокам безопасной эксплуатации был еще годным для работы - Аверьян отслеживал, - поэтому у них на разрезе никого не посадили. Сняли кого-то там, в ОТК, на заводе-изготовителе. Или говорили, что сняли… Аверьяну же, по случаю, наоборот, вышла негласная благодарность от руководства, правда, это так, без денег и почетной грамоты.
Одним словом, продал он дом за гривны, обменял с потерей на рубли, прихватил отца-инвалида - все одно здесь на такую пенсию не прожить, купил на дорогу компас, завернул шматок украинского сала и налегке стронулся на север - трудиться на Верхнем Ковдорском, по профессии, и заодно брать новое гражданство…
Экскаватор сделал поворот на триста шестьдесят градусов и замер. Бугор повернул рычаг, компрессор шумно выпустил воздух, и тормоза легли на поворотники. Он развернулся в кресле и довольно подмигнул помощнику:
- Крутит…
В кабине было тепло, калориферы работали исправно и жара нагнали даже больше чем нужно.
- Дверь открой, - кивнул он Аверьяну.
Помощник шустро вскочил и немного отжал дверь, повернув ручку. В тот же миг в кабину вбежала мышка, небольшая серая полевка, за ней еще одна, совсем маленькая. Они быстро зыркнули по сторонам и моментально разбежались, спрятавшись под металлические шкафы с аппаратурой управления. Бугор захохотал:
- Ах вы, разбойницы! Греться пришли, ближе к калориферу. У нас в Силламяэ тоже водились, на сланцах. Мы их там топали, на счет. На семочки.
- Как бы провода не перегрызли, - озаботился Аверьян, - а то после все контакты поперенапутывают, опять наладчиков вызывать.
- Не-е-е, - протянул бугор, - они хлорвинил не едят, это крысы едят, а эти - только по людской жратве. Схоранивать весь продукт придется, в железе… - он поднялся и пересел на табурет. - Смотри-ка, я щас их топну, на раз, - он достал из кармана ватника семечку и положил ее под ноги. Потом занес над ней кирзовую ступню, оперев пятку на пол, и сказал: - Теперь замри…
Сам он тоже замер, слышно было только, как воет за окном кабины ледяной полярный ветер. Мышка, которая покрупнее, высунула нос первой. Мертвую тишину, отсутствие всякого движения и лежащую на полу приманку она учуяла одновременно. Медленно, не доверяя ничему вокруг, она сделала несколько пробных шажков, а затем стремительным броском юркнула к семечке и схватила ее зубами. Она не учла единственного и самого для нее главного - ее звериной хитрости и голодному отчаянию противостояла интеллектуальная мощь бугра, машиниста шагающего экскаватора, со стажем работы не менее двадцати лет, все двадцать из которых пришлись на вскрышные работы в полевых условиях продвинутой западной части бывшей Родины. Пискнуть мышка тоже не успела. Сапожиная твердь размазала ее по полу, оставив там замызганную кровью и кишками шкурку.
- Смотри - и даже семочка осталась, - бугор невозмутимо взял шкурку за хвост и выбросил за окно, в поле. - Щас мы другую топнем. Замри по новой… - бугор снова изготовил инструмент в виде семечки и сапога и повторно занес ступню.
В этот момент внизу хлопнула металлическая дверь, и машинист раздосадованно произнес:
- А, черт! Чен, наверно. Щас охоту спугнет.
Раздались шаги по лестнице, кто-то поднимался по ступеням в кабину. Дверь отжалась еще больше, и в получившуюся щель, смешно озираясь по сторонам, просунулась лохматая щенячья морда. Щенок перепрыгнул через порог и оказался в теплой кабине. Он повилял хвостом и вприпрыжку понесся сначала обнюхивать бугра, как старшего, а потом - Аверьяна, второго по главности экскаваторщика. Вслед за щенком на пороге возник третий член экипажа, Сережа Чен, второй, неглавный, помощник, а попросту говоря, подсобник.
- Кого это ты приволок? - спросил бугор. - Зачем он тут? Твой, что ли?
- Наш теперь будет, - засмеялся в ответ узкоглазый мужичонка. - Твой и мой, - он кивнул на Аверьяна, - и его тоже. В общем, на бригадном довольствии…
Сережей, кроме рано умершей матери, Чена не называл никто и никогда, даже жена-кореянка. Чен была его фамилия, а сам Сережа, несмотря на вполне русское имя, был чистокровный кореец. Советский кореец. Правда, это было поначалу, первые сорок лет его жизни дома, в Казахстане. Потом, после разлома, советским он быть перестал, а казахским - так до конца и не получилось, не взирая на восточную свою близость к местному населению. Рос Чен в Аркалыке, Богом забытом городишке посреди тургайских степей. Поначалу там стояли почти одни чумы или, может, юрты. Но потом, когда стали разрабатывать найденные там бесчисленно алюминиевые бокситы, открыли разрез, протянули коммуникации и понастроили пятиэтажек, место это стало потихоньку превращаться в город, с памятником Ленину, вечно неработающим и неотапливаемым Домом культуры и постоянной нехваткой электроэнергии, которую всю почти забирал на себя Аркалыкский разрез. Электричество не отбирали только лишь у космонавтской гостиницы, которую построили тут же, в городе, в конце шестидесятых. Космонавты после полетов, то ли начиная с самого Гагарина, то ли уже после него, валились с неба все в одном примерно месте - километрах в восьмидесяти от Аркалыка, и первые реабилитационные дни проводили именно в этой спецгостинице, пока их не вывозили на большую землю, в саму Москву.
Казахов, тех, что были местные, начали переселять в пятиэтажки, и многие поселялись в хрущебные однушки вместе с телками, баранами и очагами для разведения огня с целью приготовления привычной степной пищи на живом пламени, а не на этом шайтанском - без дров. Юрты же свои раскидывали посреди помещения, в центре единственной комнаты, и спали там на полу, внутри. Многие из новоселов продолжали ходить до ветру в прямом смысле - во двор, не признавая керамический казан с ручкой и не желая осквернять новое принудительное жилище. Сколько Чен себя помнил, он всю жизнь работал на луке, с другими корейцами, и сызмальства, и потом, когда уже вырос и отслужил в стройбате. Лук он выращивал репчатый, самых обычных и понятных сортов - круглый, твердый, с сухой шелухой - и очень много, потому что выращивать его умел и никогда не ленился. Это уже потом, когда город стал расти и оттеснять Чена от его луковых дел, это место заняли казахи, местные и пришлые, но по уговору с новой клановой властью.