Рудольф слушал все это, затаив дыхание от восторга, причем единственное в ее словах, что его действительно интересовало, - было то, что она согласна встретиться с ним. Более того, она явно и сама хотела увидеть его; у него в голове все смешалось от мысли, что она, возможно, даже влюбилась в него.
Они условились встретиться на следующий день в кафе.
Утром, в день этого знаменательного события, Аманда позвонила и сообщила, что встреча отменяется: у ее подруги, у которой она рассчитывала оставить ребенка, изменились обстоятельства, а другой возможности она не видит. Она не знает, когда ее муж вернется из редакции; это, конечно, можно было бы выяснить, но ей, признаться, неприятно оставлять сына с мужем для того, чтобы затем отправиться на встречу со мной. В первое мгновение мне это показалось грубоватым, но уже в следующую секунду я, наоборот, увидел в этом необыкновенную тонкость. Я предложил ей оставить ребенка у моей матери, самой искусной и восторженной няньки из всех, кого я знал, но Аманда сказала: "Нет-нет, это совершенно невозможно". (И все же мне понравилась идея ввести в игру мою матушку; причем я не придумал это на ходу, я сознательно предложил ее в качестве няньки. Тот, чья мать отважно садится вместе с детьми в тележку на американских горах или прыгает в бассейн, не может быть стариком.)
Я ждал, когда Аманда сама назначит новую встречу, и лишь в самом крайнем случае намерен был взять инициативу в свои руки. Она сделала это с такой простотой и таким безразличием к соблюдению "правил игры", что я решил оставить свои ужимки и прыжки, направленные на сохранение престижа. Она сказала, что на следующей неделе я могу выбрать любой день, и я решил тут же, не откладывая в долгий ящик, воплотить свой благой порыв в дело и выбрал понедельник. Еще во время нашего разговора, листая свой ежедневник, я понял, что как раз понедельник для меня далеко не самый удачный день. Мне пришлось бы отменить интервью и один визит, но я не стал отказываться от своего слова. Аманда удивила, я бы даже сказал, ошеломила меня своим приглашением прийти к ней домой. Если вы ничего не имеете против, прибавила она. Как я мог отказаться? Никогда еще в своей жизни, получив приглашение женщины прийти к ней домой, я не был так далек от понимания истинных мотивов такого приглашения! Чего мне следовало ожидать от этого визита? Где будет ее муж? В командировке? Отвезет ли она ребенка подруге или оставит дома? Может, она хочет предъявить меня кому-нибудь в качестве трофея? И самое сумасшедшее предположение: может, она чувствует мою робость и решила таким образом помочь мне преодолеть эту робость и пригласить ее в следующий раз к себе?
Я долго готовился к церемонии визита, обдумывал каждую мелочь. Например, цветы - нужно ли дарить цветы? Какие цветы? Много роз? Или, наоборот, всего несколько штук? Красные розы? А может, вообще не розы? В конце концов я купил коробку шоколадных конфет; может быть, чересчур большую. Галстук? Просто рубаха? Или пуловер? Кожаная куртка или пиджак? Джинсы или шерстяные брюки? Душиться? Не душиться? Одним словом - куча жизненно важных решений. Когда я, стоя в трусах перед зеркалом, выбирал рубаху, позвонил мой брат Бенно. Я сказал ему, что у меня сейчас нет времени для телефонных разговоров: я готовлюсь к свиданию с женщиной моей мечты. От любопытства он даже начал заикаться и засыпал меня обычными вопросами. Узнав, как долго я с ней знаком и что она к тому же замужем, он сделал тот единственный вывод, на который был способен его посредственный ум: о моей невменяемости. Впрочем, это для него привычная картина, прибавил он, ничего другого от моих отношений с женщинами он и не ожидал. Я сказал: не всем же так везет, как ему с Доротеей, на что он язвительно попросил прислать ему приглашение на свадьбу хотя бы за месяц, а не за несколько дней, как в прошлый раз. Он финансовый служащий, живет в Рурской области, и его супружеская жизнь вряд ли может стать предметом зависти даже для самого отчаявшегося холостяка. Я решил надеть светлый пуловер, но вдруг обнаружил дыру, проеденную молью прямо на груди, и уже в последнюю минуту вынужден был все же надеть рубаху с первым попавшимся под руку галстуком. Ввиду уже упомянутого отсутствия пальто и все еще холодной зимы, мне пришлось надеть еще и нижнюю рубаху из ангорской шерсти, подарок матери; в ней в любую погоду чувствуешь себя как в июле, но выглядишь еще толще, чем ты есть на самом деле. Может, я еще когда-нибудь заставлю проделать Рудольфа все эти фокусы с переодеваниями: до сих пор они мне казались достойными какого-нибудь пятнадцатилетнего Ромео, но теперь, по прошествии стольких лет, я нахожу их трогательными.
Меня очень беспокоила эта загадочная рукопись. Черт меня дернул самому заговорить о ней, так что Аманде ничего другого и не оставалось, как показать мне ее. Вероятнее всего, она никуда не годится. (Это предположение совсем не означает пренебрежительного отношения к способностям Аманды - любая рукопись никуда не годится. Удавшиеся рукописи - такая же редкость, как и золотые жилы, то есть для моего прогноза совсем не требовалось никакой смелости. И я оказался прав на все сто процентов: книга, над которой она работала, не представляла собой ничего интересного. Не то чтобы она была совсем беспомощной - в ней были и слог, и ум, но катастрофически не хватало дерзости и оригинальности. Эта книжка стала бы одной из тысяч книжек, которые годами лежат на прилавках, ни у кого не вызывая желания даже заглянуть внутрь. Ситуацию спасло то, что Аманда хоть и показала мне рукопись, но, к счастью, не очень-то интересовалась моим мнением.)
Луиза оказалась дома одна, в то время как Аманда, едва открыв дверь, приложила палец к губам и прошептала, что сын только что уснул. Рудольф принес с собой две свои книжки - одну запрещенную и одну разрешенную и, как уже было сказано, - коробку конфет. На Луизе была черная блузка, которую она явно только что купила; Рудольф готов был поклясться, что она надела ее в первый раз: он заметил на воротнике нитки от отпоротого ярлыка. Я же забыл, во что была одета Аманда. Луиза больше не упоминала о рукописи, у меня же она лежала посреди стола, большая и увесистая. Я решил как можно дольше игнорировать ее, чтобы не разыгрывать любопытство. От этого я стал болтливее, чем обычно.
Комната, в которую она меня провела, производила какое-то удручающее впечатление, я удивился - как такой свежий человек, как Аманда, может тут жить? Позже я узнал, что, выйдя замуж, она получила этот мебельный гарнитур, этот дубовый стол, эти гардины, полки, хрустальные вазы и лепные рамки для картин вместе с мужем как бесплатное приложение и ей просто было лень бороться со всем этим. Она рада была уже тому, что ее собственная комната избежала участи гостиной (хотя, на мой взгляд, и там дело обстояло не самым лучшим образом. Но я не собираюсь делать далеко идущих выводов - может, просто все упиралось в деньги). Пока она ходила на кухню за уже заваренным кофе, я, стоя перед книжным шкафом, пытался читать искаженные свинцовым стеклом надписи на корешках книг.
Наконец мы уселись со своими чашками друг против друга за стол, накрытый парчовой скатертью, и принялись за решение задачи взаимного сближения. Аманда сунула в рот конфету и попросила меня что - нибудь рассказать. Как будто ей было доподлинно известно, что у меня наготове куча интереснейших сообщений. Но я всегда готов к подобным ситуациям - я еще не помню такого случая, чтобы рассказ о моем брате показался кому-нибудь скучным.
Рудольф - без всякого сомнения, самая интересная фигура в нашей семье. Когда ему было двадцать лет, в середине пятидесятых, он как-то раз утром позвонил матери, и та, не дав сказать ему ни слова, попросила его немедленно приехать: мол, нужна его помощь в перестановке мебели, завтра придут маляры, а помощи ни от кого не дождешься. Мать с Рудольфом любили друг друга, как два голубка, Рудольф еще ни разу в жизни не отказал ей ни в одной просьбе, но тут он вдруг стал мяться и в конце концов признался, что звонит из Амстердама и собирается остаться там на пару лет. Мать испустила такой пронзительный крик, что соседка, с которой они еще два дня назад вместе ходили в кино, испуганно постучала в дверь. В следующий раз он вышел на связь через три месяца, уже из Стокгольма, где он работал на кухне какого-то ресторана. Мать сказала: "Все ясно, наш Рудольф стал посудомойкой".
Если мне не изменяет память, он пять раз сидел в тюрьме, каждый раз не дольше двух недель. Сейчас он богат, на него работают три адвоката, и он ни шагу не делает без своих телохранителей. В последние годы всякий раз, когда он звонил и я спрашивал, где он сейчас находится, он отвечал: "Это неважно". Я не знаю, как он заработал свои деньги (бешеные деньги, потому что его подарки оставляют поистине неизгладимое впечатление!), знаю только, что карманными кражами столько денег не заработаешь. Когда я оказываюсь за границей, он приезжает ко мне, невзирая ни на какие расстояния. Правда, он приезжает только после того, как проконсультируется со своими адвокатами: одна страна годится для свидания с братом, другая ему противопоказана - в зависимости от ее участия в конвенции о выдаче преследуемых лиц. Чаще всего мы бросались друг другу на грудь в Будапеште, но он приезжал ко мне и в Белград, и в Софию, и в Каир. В Будапеште я обычно останавливался в гостинице Союза писателей, а он в отеле "Геллерт", где снимал для себя и своих телохранителей (невероятно скромных парней, которые даже не решались смотреть мне в глаза) целую анфиладу. Я никогда не знал, откуда он приехал и куда уезжает. Он утешал меня: "Меньше знаешь, лучше спишь". Однажды в Будапеште, после того как он уехал, я отправился к портье и поинтересовался адресом господина Хэтманна, мол, мне нужно ему кое-что отправить. Приветливый портье полистал в своей книге, еще раз переспросил фамилию. Я повторил: Рудольф Хэтманн, он уехал сегодня. Но тот, еще раз просмотрев все записи, улыбнулся так печально, как могут улыбаться только венгры, и сказал: "Мне очень жаль, но господин Хэтманн у нас не останавливался".
В этом месте мой рассказ был прерван появлением ребенка. Себастьян стоял на пороге, тер кулаками глаза и уже готов был зареветь. Рассказывая, я постепенно все больше влюблялся в Аманду, ведь когда рассказываешь, жизнь не замирает, не останавливается. И вот теперь я с любопытством смотрел на ребенка, без которого мне было не видать ее как своих ушей. Он оказался легким, как пушинка, и гораздо симпатичнее, чем кто-либо из моих многочисленных братьев и сестер в детстве. С этим парнем мы как-нибудь найдем общий язык, подумал я, хотя выражение, с которым он на меня смотрел, не предвещало ничего хорошего.
Люди, вторгающиеся в чужую жизнь, любят, чтобы их встречали с распростертыми объятиями, но такое счастье выпадает лишь немногим. Рудольфу тоже понравился ребенок - Генриетта. У него не было опыта общения с маленькими детьми (в отличие от меня, у которого одиннадцать племянников и племянниц), поэтому он тут же усадил ее к себе на колени. Крик, слезы, смущенные попытки матери успокоить ребенка. Генриетта успокоилась только после того, как Рудольф сделал вид, что уходит. Стоя в коридоре за притворенной дверью, он слушал, как Луиза ласково увещевала дочку. Ее интонации, манера говорить с ребенком показались ему необыкновенно приятными. Тем временем мама с дочкой так увлеклись игрой, что, казалось, уже забыли про гостя, и он подумал: может, и в самом деле уйти и дождаться дома ее звонка с извинениями? Еще пять минут, решил он. Но через три минуты он обнаружил на кухне плетеную корзинку, повязал себе на голову пеструю косынку, которую нашел на вешалке в прихожей, и вошел переодетым Волком в комнату Красной Шапочки.
Успех этого предприятия выразился в некоем подобии улыбки на губах Генриетты и безмерном восторге Луизы. Придя в себя от испуга за его психическое здоровье, она так звонко и весело расхохоталась, что даже Рудольфу это показалось незаслуженной платой за его более чем скромную выдумку. Означало ли это, что лед тронулся? Наконец она успокоилась и, отдышавшись, сказала, что ее рассмешил не столько его маскарад, сколько мысль о собственном муже: она представила себе, как тот входит в комнату, не имея ни малейшего представления о происходящем. "Охотник!" - весело воскликнула она. Эта мысль показалась Рудольфу настолько малоразвлекательной, что он тотчас же снял косынку и поставил корзину в самый отдаленный угол комнаты. Он не хотел спрашивать, сколько времени у них еще оставалось, но понял, что глава семейства должен появиться в любую минуту. Ему хотелось хоть немного поговорить с ней, хотя бы начать серьезный разговор, хотелось хоть чего-нибудь обнадеживающего.
Он увидел, как Генриетта взяла одну из принесенных им книг, как раз запрещенную, и принялась в ней рисовать; Луиза этого не замечала. Он решил, что выдавать ребенка было бы проявлением болезненного честолюбия, тем более что дома у него был полный шкаф этого добра. Он предпочел представить себе, как Луиза потом воскликнет: "О господи, что же ты наделала! Извините ради бога!" Он благополучно избежал опасности заговорить о литературном вечере - зачем напоминать Луизе о том, что она хотела поговорить с ним о своей рукописи! Ему стоило больших усилий не смотреть на ее голые ноги и на ее обнаженные до плеч руки.
Когда Себастьян добровольно забрался ко мне на колени - возможно, чтобы быть поближе к конфетам, - щелкнул замок входной двери. Аманда, казалось, не заметила этого (я, честно говоря, принял это за игру), а я оборвал себя на полуслове и прислушался. С этого момента нам нельзя было говорить ничего, что не предназначалось для чужих ушей. Быстро и без всякой связи с предыдущей темой я сказал, что если она когда-нибудь соберется нанести мне ответный визит, то пусть не утруждает свою подругу, а берет ребенка с собой; при этом я старался говорить с той же громкостью, что и до того. Аманда ответила, что должна прийти уже хотя бы для того, чтобы дослушать до конца историю моего брата Рудольфа, и я с удовлетворением подумал: теперь пусть заявляется кто угодно - главное сделано.
Ее муж, который вошел в комнату сразу после этого, мне не понравился с первой же секунды. Я не могу не признать, что ему вообще трудно было бы с ходу покорить мое сердце, - как мне вообще мог понравиться муж Аманды? Открывая дверь в гостиную, он явно не ожидал увидеть гостей и уже успел снять один рукав пиджака. Но вот он вошел, увидел меня, вновь надел пиджак и вопросительно посмотрел на Аманду. Поскольку я не был застигнут врасплох, мне хорошо запомнилась каждая мелочь: я заметил, что Аманду его приход не очень-то обрадовал; что Себастьян лишь на секунду повернул голову к отцу и вновь занялся моим галстуком; что Людвиг Венигер в тот момент, когда Аманда представляла нас друг другу, смотрел не на меня, а на раскрытую коробку конфет на столе. И это называется счастливый брак?
Мое имя, похоже, ничего ему не говорило (я уже готов был почувствовать разочарование), но через несколько секунд его взгляд изменился. Лицо его приняло враждебное выражение, и он спросил, не писатель ли я. Я с облегчением кивнул. Во время рукопожатия, которое стоило ему определенных усилий, я лишь слегка привстал, так как на коленях у меня сидел Себастьян. Мужчинам, пожалуй, следует осторожно оценивать внешность своих соперников, но я, ни секунды не колеблясь, определил его как видного мужчину, хотя мужское начало в нем, на мой вкус, было выражено чересчур ярко. У него были темно-зеленые сонные глаза, мясистый рот с прямыми белыми зубами и ни грамма жира. Он наверняка провел добрую часть жизни в спортивных секциях и на тренажерах, которые я всегда обходил за версту. От него чуть заметно пахло мятой и потом, что ввиду его длинного рабочего дня еще не повод для критики. На лацкане его пиджака я увидел значок члена партии (но это никак не могло быть источником моей антипатии к нему: партийный значок - слишком привычное зрелище, чтобы вызывать раздражение); гораздо хуже было то, что чуть ли не все его пальцы были унизаны кольцами; они производили такое впечатление, как будто он получил их в качестве призов за меткую стрельбу в тире. Муж Аманды…
Я сказал, что рад знакомству, он кивнул так, как будто ничего другого и не ожидал услышать. Что-то его беспокоило; может, ему нужно было поговорить с Амандой о чем-то важном, а я своим присутствием мешал ему. Не отвечая на мои любезности, он вышел из комнаты, так и не сказав ни Аманде, ни ребенку ни слова. У меня появилось чувство, что я стал свидетелем одной из сцен завершающей стадии этого брака, и, к своему удивлению, я испытал не облегчение, а скорее грусть. Вместо того чтобы радоваться такому благоприятному развитию событий, я мысленным взором увидел обломки своего собственного брака и вспомнил, каким раздавленным и несчастным был в то время я сам.
Может, мне не следовало "избавлять" Рудольфа от встречи с мужем Луизы (который в новелле так и остался невидимым и безымянным). Я не стал его знакомить с Людвигом, решив, что это эффектнее - чтобы он представлял его себе, а не описывал. Это позволяло ему укрепить свою славу ясновидца в глазах Луизы: он говорил о ее бывшем муже какие-то вещи или высказывал оценки, которые неизменно поражали ее. Вначале он не видел в тебе ничего, кроме красоты, ты была для него всего лишь ярким украшением; если бы он мог представить себе другие твои качества, он бы бежал от тебя как от чумы. Или: Если ты постоянно говорила ему, что он бездарь, - неужели ты думала, что он вдруг в один прекрасный день расцветет? Эта игра не надоедала ему, потому что ему нравилось поражать Луизу своей проницательностью. А как он реагировал, когда ты в первый раз сказала ему, что он и в постели оказался далек от твоего идеала? Встреча Рудольфа и мужа Луизы лишила бы историю ее своеобразия, ее кажущейся сверхъестественности; вместо этого я мог бы ввести пару сцен, которые, как мне казалось во время работы над новеллой, вряд ли компенсировали бы эту потерю. Сейчас, когда я вспоминаю состоявшуюся встречу, я уже сомневаюсь в этом. Впрочем, писательство - это сплошная бесконечная цепь сомнений, которые в конце концов должны быть преодолены в пользу какого-то решения.