"Ха-ха!.. Хо-хо!.. Мастер Дюрица! Не о том вы нас спрашивали… Напрасно вы думали, будто тут есть о чем спрашивать! Вы и сами-то, пожалуй, дурак, мастер Дюрица. Иначе вы бы знали, что тут и спрашивать-то не о чем! Вы бы знали то, что я прочел у одного многими высоко ценимого французского писателя; по его мнению жизнь наша - сплошные терзания насчет того, что делать и как поступать! Вы бы знали и то, что другие выдающиеся писатели не соглашались с ним. И справедливо! Чтоб человек не знал, как ему правильно поступить, - такого, мой дорогой, не бывает! Конечно же, не бывает, уважаемые господин Дюрица и господин французский писатель. Все мы всегда очень хорошо знаем, как нужно или нужно было бы поступить! Что выбрать! Вы думаете, мы не знали ответа сразу же, как только вы прохрюкали вашу сказку? Глубоко ошибаетесь! Знали, и только потом уже начали раздумывать. Принялись растягивать себе уши наподобие антенны, стараясь расслышать: а что гласит правило, к которому подобает и даже необходимо прислушиваться! Что говорит этот несчастный, оглупленный мир, это жалкое общество… Верьте тому, господин часовщик, что вам и самому пришло в голову в тот же момент, как вы придумали этот ваш вопрос. Не дожидаясь, пока вытянутся уши! Вот где истина! А все остальное - жульничество и ханжество, которых в этом мире хоть отбавляй…"
Он перешел через магистраль и направился к улице, где находился кабачок коллеги Белы.
"Задумайтесь-ка над тем, что это значит, когда люди, наклонившись друг к другу, начинают рассказывать сальные анекдоты? Как вы и сами этим занимаетесь, усевшись за накрытый белой скатертью стол. Задумайтесь, что за этим стоит? А когда люди рассматривают похабные картинки или, того хуже, открытки? Понимаете, что это такое? Когда вы, господин Ковач, покупали ту обнаженную из коллекции моего друга, вы ведь знали зачем? Знали, что это значит? А когда мимо окон кабачка проходит девочка, юное невинное создание, и вы, сгрудившись, начинаете подмигивать друг другу и кто-нибудь непременно скажет: "Ах… мать твою!" Потом вы, конечно, пытаетесь выкрутиться - ах, дескать, какой прелестный ребенок, а сами пялитесь ей вслед - глаза из орбит вылезают, и сразу начинаются похабные истории насчет того, что делал Морицка со своей младшей сестрой и что сказала на это горничная… Понимаете, что это значит? Ну, еще бы… В таком случае, уважаемые други, еще минутку внимания! Вот пьете вы в кабачке шипучку - почему не у себя дома? По какой такой причине? Дома ведь и хорошо, и тепло, и любящая супруга рядом! Так почему же в кабаке лучше, по-позвольте вас спросить? Только будьте осторожны, ведь дядя Кирай и сам тоже не с луны свалился! Разумеется, за шипучкой вы рассказываете о своих галантных приключениях. Галантных? Полно шутить! Истории, как обычно, следуют одна за другой, и, когда кто-нибудь досказывает очередное похождение, что означает этот вздох: э-э-х! и прерывистое дыхание, и затуманенный взгляд, устремленный вдаль, как у того типа на известном рисунке Домье, и глаза, как у молочного теленка или мартовского кота! Кто просил вас об этих историях? Кто жаждал услышать - ах, что была за женщина! И вот вы, неприлично выставив руку, прищелкиваете языком, а кто-то часто сглатывает слюну, словно у него пересохло в горле. Может, вы не знаете, что значит, когда за дружеским ужином сосед обращается к соседке со словами: "За вас, Розика! За вас готов на все! Вы такая прелестная женщина!" И спохватывается: "Ай-яй, жена слышит…" И хихикает, надо же после этого что-то делать. А что на это женщина, эта самая Розика? Наклоняется к соседу и отвечает: "А вы, Гезука, дождитесь, когда никто не услышит, тогда и скажете…" Оба краснеют, смущенно оглядываются кругом, хихикают, но еще миг - и настроение у обоих пропало, так ведь? Что это такое, позвольте вас спросить? А когда после шипучки кто-нибудь кладет ладони на стол и произносит: "Что ж, Друзья, пора и по домам!" - как надо понимать это "что ж"? И почему остальные отвечают: "Что ж, конечно, пора!" Разумеется, вы знаете, в чем тут дело. Об этом уже высказал свое мнение Фрейд - только не ватерполист, как вы подумали, а известный венский писатель, которого очень хорошо раскупают! А помните, коллега Бела читал вам вслух про случай с одним мошенником - Виктором Самоши, что среди бела дня украл на почте шестьдесят тысяч пенгё?! Что вы на это сказали! "Ах, мать твою!.." - вот что вы сказали. "Ну, теперь у него никаких забот!" - так и сказали, ребятки. "Если только не поймают!" - "А-а, не поймают!" И снова появилась мечтательность во взгляде. "Мать твою!.." И вы уставились друг на друга, моргая глазами, как всегда, когда узнаете подобную новость, и долго еще моргали глазами, так-то, голубки! Моргали, это точно! Почему? - хотел бы спросить у вас дядя Кирай. Почему вы с таким жаром убеждали друг друга, что его не поймают? Одним словом, друзья, поспешишь - людей насмешишь… Не будем торопить событий, вот что я скажу… И поостережемся судить других!"
Он проходил уже мимо кабачка коллеги Белы. Жалюзи были опущены. На тротуаре виднелись крошки - здесь стряхивали скатерть. Трактирщик все еще спал сном праведника, обычно лишь около шести утра он посылал жену подмести перед домом.
"Это я говорю вам и всем остальным. - Он взглянул в сторону кабачка. - Это я и вам говорю, коллега Бела, - нечего раздумывать над вопросом, который задал ваш друг Дюрица! Да и вы, мастер Дюрица, отлично ведь знаете, что нам все ясно! Что касается меня… господи… слишком долго я жил в бедности и слишком зависел от других, чтобы хоть на секунду задуматься над тем, какой сделать выбор. Свободным и ни в чем не ограниченным человеком - вот кем я хочу стать, мастер Дюрица! И я никому не советую спешить с вынесением мне приговора… Только без спешки, букашечки! Не торопитесь, ведь я всех вас видел такими, как только что рассказал! Ведь и вам страстно хочется все того же. Все вы хотите стать Томоцеускакатити, и тем сильнее протестуете, тем яростнее это отрицаете, чем больше понимаете, что вам такими не стать!"
Вот показалась улица, а вскоре и его дом. Он так быстро повернул за угол - в конце концов, недаром же его прозвали Швунг, - что должен был в миг очнуться от своих мыслей и вдруг осознать, что уже через несколько секунд переступит порог своей квартиры. Он резко остановился, вспомнив, что портфель его пуст, нет в нем ни грудинки, ни корейки, ничего…
- Фу! - произнес он, вздрогнув. Плечи у него поникли, Померк в глазах огонь беззвучной полемики, он вернулся к действительности. "Дорогая… комендантский час… не мог выйти… Так неожиданно, что я даже не сообразил…"
- Фу! - повторил он еще раз и зашагал к дому - Впрочем, я уже вчера вечером знал, что не смогу получить за Маколи ни грудинки, ни корейки - по той простой причине, что Маколи у меня уже нет; и, чтобы получить за него грудинку, его еще нужно сперва достать, а теперь за него запросят не меньше, чем "Венгерские алтари" или малое издание "Клопов"! И поэтому… на эту неделю все кончено. Неделю? Не станем обманываться, дружок… Целых десять дней в доме не будет мяса, потому что последнюю порцию я отнес этой бестии! И никакие мудрствования не в счет, и вообще неважно, кто какой анекдот рассказал и что квакнул Розике, ведь у них только это и есть, большего им ждать не приходится, - а вот ты последний мерзавец!
Сгорбившись и втянув голову в плечи, он повернул к воротам.
"Да, мастер Дюрица… Для ремесла Какатити достойное, чем я, по сыскать мерзавца…"
Когда он тащился вверх по лестнице, его глазам предстало Зрелище массивного трона. Трон был из золота, такой, как в приложении к изданиям "Пропилеев"; с него свисали куски грудинки, а корейкою он был увешай сверху донизу… И люди с наголо обритой головой подползали на коленях к трону, протягивая сало и муку, грудинку и корейку, жир и мясо, и огромные амфоры с вином, и масло на серебряных подносах. А следом мускулистые рабы, взяв за руки, вели прелестных девушек и пышнотелых женщин. Чуть дальше, одетые в шелка, танцевали баядерки, звучала музыка, звенели струны арфы, и ворковала флейта… Вверху, под самым потолком, блиставшим синевой и золотом, меж салом и салями висели туши и окорока; на пол, украшенный мозаичной вязью, под ноги женщин, слуг и прочих смертных сплошным потоком струилось золото, разбрызгивая повсюду звонкие монеты…
Он зажмурился и, ухватившись за перила, подумал, что хорошо бы умереть теперь, в это мгновение. И пусть теперь, в этот миг, ни секунды не медля, поскорее явится, придет, примчится Чириби-Чуруба…
Он открыл глаза и, склонив голову набок словно прислушиваясь к далеким звукам, громко спросил:
- Ты это серьезно?
Снова прислушался ненадолго… потом сник и тоскливо покачал головой:
- Воистину… бог да простит мне мои грехи!..
6
"Тысяча семьсот шестьдесят пять… тысяча семьсот шестьдесят шесть… тысяча семьсот шестьдесят семь… М-да!" Дюрица остановился и достал ключ от ворот:
- М-да!.. Порядочная в среднем цифра получается! Тысяча семьсот шестьдесят семь…
Тысяча семьсот восемьдесят один, точнее, тысяча семьсот восемьдесят девять шагов отделяли его жилье от кабачка.
- Приличная цифра, - проговорил он еще раз, вставляя ключ в замочную скважину.
Он жил в старом одноэтажном доме, вклинившемся меж строений в два этажа. На улицу выходили сводчатые ворота и окна, по два с каждой стороны. Это было здание, построенное еще в прошлом веке, изрядно обветшавшее, с низкими потолками и маленьким, упиравшимся в брандмауэр двориком, который был вымощен булыжником. Впрочем, пожарные стены окружали дворик и с боков, поэтому дневной солнечный свет сюда почти не проникал и меж камней пробивались лишь бледная трава да мох. В домике было всего две комнаты и кухня. Два помещения справа, одно слева, которое служило Дюрице и жилой комнатой, и мастерской.
Дюрица вошел, запер за собой ворота и, пройдя под сводом, оказался во дворе.
Пошарив в углу, нащупал ведро, прошел к находившейся посреди двора колонке и набрал воды. Потом осторожно, чтобы не забрызгать одежду, понес ведро направо к кухне. Тихо постучал в дверное стекло. За синей защитной бумагой погас свет, послышался скрежет ключа, и дверь отворилась. Часовщик вошел, подождал, пока свет зажгут снова, и только тогда отнес ведро к стоявшей возле плиты табуретке, поставил и обернулся:
- Добрый вечер!
Стоявшая возле дверей девочка отняла руку от выключателя. Ей было лет четырнадцать или пятнадцать. Из-под платочка, завязанного на затылке, выбивались светлые локоны. На плечи был наброшен легкий шарфик.
- Добрый вечер!
Она сняла с Дюрицы пальто, кашне и повесила у дверей на вешалку. Обернулась и с улыбкой на него посмотрела.
Дюрица потирал над плитой руки.
- Ты сейчас затопила?
- Да, - ответила девочка и, поправив на голове платок, подшила ближе. Спросила:
- Какие новости?
- Никаких… ничего особенного…
Он подошел к девочке, взял за подбородок. Заглянул в глаза:
- Как ты себя чувствуешь?
Девочка зарделась:
- Спасибо, хорошо…
- Все в порядке?
- Да…
Он погладил девочке волосы под платочком и улыбнулся:
- Все будет в порядке и дальше…
- Голова только кружится… - едва слышно произнесла девочка и опустила голову.
- Это все от того же, - ответил Дюрица. - Так скоро не проходит…
Он вынул из кармана маленькую коробочку:
- Вот. Будешь утром и вечером принимать по одной пилюле. Убери, чтобы им на глаза не попалось… Это… полагается только таким взрослым дамам, как ты!
Девочка подняла глаза, и Дюрица с улыбкой поклонился. Передал коробочку и взял девочку за руку. Отвел к кухонному столу и, сев, поставил рядом с собой. Некоторое время молча смотрел на нее, затем, взяв обе ее руки в свои ладони, сказал:
- Теперь тебе следовало бы побольше отдыхать…
И, помедлив, продолжал:
- Но мы не можем себе этого позволить! Как бы ты в этом ни нуждалась и как бы я этого ни хотел. Единственное, что в наших силах, - постараться как можно меньше загружать тебя работой. Завтра на тебе останется только штопка. Еду я приготовлю сегодня вечером, как и прежде. Утром перенесу тебе из мастерской кресло, сиди в кресле и укрывайся, чтоб не простудиться, а вставай только в случае крайней необходимости… Договорились? Девочка кивнула головой:
- Да…
- Все остальное пусть делает Бикфиц! Впрочем, это и разумно - давать ему побольше работать. Такому легкомысленному ребенку не повредит, если он будет чувствовать больше ответственности. Иногда нужно и козе капусту доверять, особенно если коза такое смышленое существо, как наш Бикфиц. Трудно с ним было сегодня?..
- Снова театр устроил…
- Театр, театр!.. Пора ему об этом забыть, надо что-то придумать. Не понимаю, откуда у него этот театр в голове?
- Я с ним еле справляюсь, - подняла глаза девочка. - Да и остальные, конечно, тоже куролесить начинают… Выпрашивают у меня материи на занавес, и чтоб Бикфиц надел себе на голову шляпу, переоделся во взрослого и всякое такое.
- Завтра же возьмусь за этого мальчишку! Утром, сразу как встанет, приведешь его сюда на кухню, вот увидишь - какое-то время с ним хлопот не будет. Надо поговорить с ним по-взрослому, он ведь не дитё неразумное, да и самолюбия в нем хоть отбавляй… Что-нибудь придумаем. Словом, завтра все делает он. А ты будь умницей! Если увидишь, что делает не так, как ты привыкла, не обращай внимания - пусть. Доверяй ему всякую работу и одергивай, только если уж совершит явную глупость. Пусть находит радость в том, чтобы уметь принять решение, распорядиться, а другие чтоб слушались…
- Не знаю уж, как они будут его слушаться? Они только и ждут, чтоб он что-нибудь смешное выкинул, а он и рад, вот и начинают дурачиться…
- И все же… попробуем, хорошо? Ты все равно не спускай с него глаз, чтобы не думал, будто теперь никто ему и приказать не может… И все же пусть ему кажется, что главный он. Идет?
- Я… я уж не так плохо себя чувствую! - сказала девочка.
- Ну, конечно…
Он посмотрел девочке в глаза и снова улыбнулся:
- Очень испугалась?
Девочка заулыбалась тоже и кивнула.
- Подумала небось, что конец света наступил…
Девочка улыбалась.
Дюрица привлек ее к себе.
- И, однако, это не конец. Скорее, начало! Это означает, что ты здорова, твои внутренние органы в порядке и ты нормально развиваешься. Ничего в тебе не изменилось. Ты останешься точно такой, какой была до сих пор, только теперь ты начнешь расти и… наверное, у тебя появятся ощущения… каких до сих пор не было! Какие именно, я этого объяснить не умею, возможно, даже, что только я так думаю… Что-то такое, из-за чего ты, возможно, чуточку возгордишься, но это не беда… Как бы тебе сказать?
Он задумчиво посмотрел на волосы девочки, потом перевел взгляд на ее руки и крепко сжал их в своих ладонях:
- Жизнь подала тебе весть о себе, точнее, о том, зачем ты явилась в этот мир… Зачем живешь на земле, том, что когда-нибудь н ты станешь одной из тех, кому мы обязаны всем. О том, что когда-нибудь и ты тоже станешь мамой! Той, кого мы при всех обстоятельствах почитаем больше всего на свете! Перед кем человечество склоняет голову, и перед кем мы, мужчины, чувствуем себя вечными детьми. Ты станешь матерью. И для всякого будет непреложным законом, что счастье можно обрести только в том, чтобы делать счастливой тебя, тебя избавлять от грусти. Тебя беречь и о тебе беспокоиться, потому что в тебе каждый бережет и хранит самого себя и перед самим собой совершает грех, если плохо относится к тебе. И для всякого будет долгом жить согласно твоему закону, самому строгому и требовательному из всех, и, согласно этому закону, устраивать жизнь. Согласно твоему закону, который гласит, что жизнь существует ради жизни, ради жизни совершается всякий поступок и малейшее наше движение должно служить сохранению жизни! Для всех будет обязательным жить на земле так, чтобы ничто не огорчало тебя, никогда не касалась тебя обида, не преследовали ни нужда, ни страх, и ребенка, который зародится в тебе, ты могла бы вынашивать под сердцем - так, чтобы таинственная, скрытая в крови память одарила его лишь добром и красотой! В соответствии с этим наказом ты вырастешь и этот же наказ передашь человечеству!
Он взял лицо девочки в ладони и посмотрел ей в глаза:
- А то, что ты видишь теперь… то, что сейчас происходит на свете, об этом ты забудешь! Жизнь победит потому что иначе быть не может! То, что ты запомнишь, память, которую ты сохранишь, будет полезна всем нам. Потому что ты видела зло и тем самым сможешь опознать его и потом! Ты сможешь распознавать его быстрее, чем кто-либо другой! Твои глаза будут обнаруживать его раньше других. У тебя всякий раз будет вскипать кровью сердце, и твой крик о помощи вырвется прежде, чем у остальных людей. Ты заметишь зло тотчас, как оно высунется из своего логова, заметишь тогда, когда другие еще не успеют обернуться, и взгляд их еще не заподозрит ничего! Ты услышишь его дыханье, когда никто еще не успеет насторожиться! Ты почувствуешь его появление, которого еще никто не заметит! Ты вскрикнешь первой, первой покажешь на него пальцем, пока оно еще прячется, и это ты своим криком велишь уничтожить его. И никто не усомнится в предчувствиях твоего сердца, в естественности твоего крика, ведь все будут знать, что ты самый непримиримый противник зла! Так будет и так пребудет вечно!
Девочка посмотрела в лицо говорившему и опустила голову.
- Ты веришь в это, не так ли?
Девочка не отвечала.
- Веришь?
Девочка молчала. Сжатые губы ее дрогнули, дрожь пробежала по лицу. Чистое и гладкое, оно теперь сморщилось, смежились и затрепетали ресницы. Девочка заплакала и замотала головой - нет, она в это не верит! Сотрясаясь всем телом от внезапно прорвавшихся рыданий, она опустилась на пол и уткнулась головой в колени Дюрицы. Прижала его ладонь к своему лицу, чтобы унять слезы, чтоб не слышно было ее плача.
Дюрица положил ей на голову руку и заговорил тихо, с трудом подбирая слова:
- Ты должна в это верить! И должна знать - то, что творится на свете, пройдет! Рассеется, пе оставив следа… То, что происходит в мире сегодня, враждебно человеку! Человек добр! Поэтому любое зло минует его! Зло чуждо человеку, чуждо в той же мере, как болезни, от которых мы выздоравливаем и которые лишь тогда обретают силу, когда мы не бережемся их…
- Я ни во что не хочу верить… - произнесла девочка прерывающимся от рыданий голосом. - Я хочу умереть! Люди злые и жестокие… Я не хочу жить!
Дюрица поднялся и прижал девочку к себе. Подождал, пока рыдания стихли, и отвел ребенка к дверям комнаты.
- Ложись спать, маленькая… И бог да простит всем нам!
Потом открыл дверь. В комнату проник луч света, и можно было различить несколько кроваток. Они стояли в ряд вдоль стен одна за другой, а две за недостатком мест пришлось, сдвинув, поставить посередине. Через приоткрытую дверь повеяло теплом детских тел.
- Накрой Бикфица… - шепнул Дюрица.
Сам он тоже подошел к первой из кроваток. Под одеялом сопел черноволосый малыш, подложив под голову ручки. Дюрица осторожно перевернул малыша на спину. Перешел к следующей кроватке. Там спал такой же маленький мальчик, одеяло с него сползло, рубашонка на спине смялась и задралась кверху. Когда Дюрица склонился над ним, тот зашевелился перевернулся на другой бок. Оставалось еще девять кроватей. Семь возле стен и две посредине. Одна была пуста, одеяло откинуто, но подушка не смята.
Дюрица подошел к девочке. Та все еще не могла успокоиться. Он погладил ее по голове:
- Доброй ночи…