"На этой неделе я уже дважды объяснял дома свои отлучки тем, что не успел до комендантского часа. Просто фантастика, дорогая… вот уже второй раз за неделю приходится ночевать там, где этот комендантский час застигнет, черт бы побрал всю эту войну! И каждый раз беспокоюсь, как ты, наверное, за меня волнуешься… - фу, Лаци, фу, неужели не стыдно?! Знаешь, что делает сейчас твоя жена? Уже бог весть в который раз смотрит на часы, набрасывает на плечи пальто и бежит вниз к воротам - посмотреть, не идешь ли. Прислушивается к шагам, и ей все кажется, что это ты. Фу! Потом, полная разных страхов, подымается обратно по лестнице, говоря себе: "Господи боже!" Ты ведь поступаешь с ней как последний хам, разве этого она от тебя заслужила? Фу! И что ты после этого за человек? Коллега Бела небось уже поглощает свой ужин вместе со своей бабищей, эта двуногая… ставит перед ним жратву, а сама меж тем к нему своими ляжками прижимается. Разве можно сравнять эту бестию с моей женой? Моя жена - какая это женщина!.. Небось поднимается теперь по лестнице, семенит с пальтишком на плечах - совсем как маленькая девочка! А Ковач как раз начинает молиться, голову на отсечение даю, если теперь возле постели на коленях не стоит или же не складывает молитвенно руки над тарелкой; посуда звякает, а жена… Нет, ты, Лаци, все-таки негодяй!.. Мастер Дюрица… Господи… Конечно, это враки, будто он растлитель несовершеннолетних и тому подобное. По всей вероятности, кто-то у него есть, какая-нибудь особа чуть моложе его, и только. Ковыряется небось теперь в своих часах… Одним словом, все - народ приличный, один ты - грязный мерзавец. Исключительный мерзавец и последний негодяй, вот ты кто, Лаци…"
Сделав глубокий вдох, он плюнул далеко перед собой и вытер губы.
"Как будто таким вот плевком можно все разрешить? Он пожал плечами. - Так вот плюнуть - и все решить? К любовнице идешь, а сам плевками развлекаешься? Это уж настоящая низость! Конечно, это и трагедия, в первую очередь трагедии, и только после этого - низость… "И, барахтаясь в путах порядка, которые создал не я, вырождается в грех доброта, обращается в срам красота!" Как верно! Поэзию, все величие и правдивость поэтических слов не дано понять тому, кто на собственной шкуре не испытал великих борений жизни. Какие головокружительные глубины таятся там, в том удивительном устройстве, которое мы, со слов поэта, называем человеческой душой! Какую цену приходится уплатить, чтобы пойти на подлость! И не превращается ли всякий грех в добро благодаря той огромной концентрации мысли, которую я создаю, пытаясь объяснить себе, почему, несмотря на подобные поступки, меня можно еще считать порядочным человеком? Не говоря уже о том, сколько грехов прощается мне за те огромные усилия, которые я прилагаю, чтобы содержать и кормить сразу две семьи? Пробовал кто-нибудь следовать моему примеру? Вот иду я по улице с портфелем, в котором самое малое килограммов на десять-двенадцать книг, а люди говорят - поглядите-ка на этого пижона с портфелем! Только и всего! А если бы они могли заглянуть в его лихорадочно работающий мозг? Если бы видели мечущиеся в нем мысли: мясо - жир, мясо - жир, масло - мука, масло - мука!.. И сколько мяса, сколько муки, сколько жира?! И это в нынешнем мире, в тех условиях, которые всем нам знакомы! Смотри, вот бежит человек - жалкая серая душа, - одно плечо ниже другого от многих лет таскания тяжестей, пальто порой застегнуто наперекосяк, потому что, размышляя над великими вопросами бытия, человек становится рассеян, шляпа надвинута на глаза, чтобы слепых зрачков его не резал свет, порой он шмыгает носом, потому что дождь, туман и сырая погода насквозь пронизывают его на долгих дорогах, кидающих его туда-сюда - от одного клиента к другому, да побыстрей, ибо время деньги, и он первым здоровается со всяким - ведь даже случайный знакомый или просто промелькнувший прохожий в один прекрасный день могут стать его клиентами, и потому лицо у него расплывается в любезную, подобострастную улыбку, и он, снимая шляпу, сворачивает со своего пути и проходит несколько шагов с тем, кого приветствовал, и лишь после этого снова надевает шляпу на голову… Одним словом, так вот и бежит по улице этот серый человечек, и тот, кто заметит его, скажет: вон опять семенит этот книжный чудак со своим портфелем… Только и всего! А что у него внутри, в мозговых извилинах - ведь в этих извилинах у нас все и происходит, как установил гений Дарвина вопреки учению духовно-исторической школы, - так вот, что за мысли у него там кипят, этого они вовсе не видят! А может, кто-нибудь видит угрызения совести, что его терзают? Полную сомнений и стыда борьбу, дабы очиститься от грехов, и в то же время… бессилие отказаться от маленьких радостей, которые отпускает ему скупая рука жизни в виде утешения в его тяжкой и трудной судьбе… "Почему нельзя мне тебя любить, почему я должен тебя забыть?.." Разве человек становится от этого хуже?"
Он переложил портфель под другую руку и покачал головой.
"Ну и лицемер же ты, Лаци! К чему ж эти мудрствования? Уже и себя самого обмануть хочешь? Фу! Дело-то ведь просто в том, что ты грязный тип. Думаешь, и не знаю про твои делишки? Про твои грязные, жалкие проделки? Знаю наперечет, детка, от первой до последней! Не забывай этого! Таскаешь этой бабе мясо, яйца, сало и все такое прочее, в то время как этого очень не хватает дома. Вернее… будем все же справедливы! Не будем бросаться из одной крайности в другую. Ты тащишь ей то, чего дома могло бы быть больше… вот именно могло бы быть больше! Ведь и то правда, что ты добываешь и для дома. Но если бы ты приносил домой все, то семье не пришлось бы перебиваться со дня на день, всего бы хватило. Что правда, то правда! В том-то и дело, что ты обкрадываешь свою семью… А почему ты ее обкрадываешь? Чтоб у этого бездельника было побольше жратвы, чтоб он мог и на завод с собой жаркого прихватить, а потом и дома жиром заплывать… "Кушай, мой ангел… гляди, какой вкуснятинкой кормит тебя твоя крошка, гляди, что дает тебе твоя женушка, это мой дурень любовник для меня от собственных детей отрывает!.." О бестия!"
"Ну нет! - проговорил он вслух и рубанул рукой по воздуху. - Хватит! С сегодняшнего дня всему конец! Никакой грудинки! Сегодня эта грудинка отправится в мой добропорядочный дом, о чем я сразу объявлю этой бестии - и все. Что, не по вкусу? Тогда адьё!.. С нынешнего дня все пойдет туда, где это заслужили, в руки преданной и честной женщины, и конец этой пакостной истории. Хватит этой грязи… но прежде поговорим начистоту. Стало быть, для себя вы завели любовника, а мужа пичкаете тем, что любовник засунул вам под пуховое одеяло?! Немножко сала, немного грудинки, яичек? Что же это за женщина?"
Он остановился и зажмурил глаза. На лице его отразились искренние переживания. И он громко и раздельно произнес слова:
- Если в тебе осталась хоть капля человечности и добропорядочности, ты сегодня же положишь этому конец! То, что ты проделывал до сих пор, - недостойно!
Он зашагал дальше, продолжая бормотать про себя:
"Прости меня… Прости своего мужа, он такой слабовольный, но бесконечно любит тебя, любит так сильно, как только умел любить прежде… И вы тоже, коллега Бела, господин Дюрица, мастер Ковач… простите меня!"
Пройдя еще два-три дома, он остановился, оглянулся вокруг и вошел в слабо освещенный подъезд, на цыпочках прокрался на второй этаж и, прижавшись к двери, позвонил.
- Господи, - прошептал он, - хоть бы раз, только на сегодня дай мне силы, господи! - Он услышал, как в замочной скважине тихо повернули ключ. - Один только раз, сегодня!
- Войдя, он поставил портфель у стены.
- Тебя никто не видел? - услышал он рядом с собой.
- Нет… - ответил он, чувствуя, как бешено колотится сердце. И остался недвижим.
- Ну?.. - снова послышался женский голос. Голос был тихий, вкрадчивый и вместе с тем недовольный, капризный и требовательный, как у ребенка.
"Ничего ведь не изменится, если я ее поцелую, - подумал он. - Хотя, наверное, надо бы проявить решимость с первой минуты. А, ладно…"
Он наклонился и поцеловал женщину.
- Я ждала тебя… - женщина прижалась к нему.
Швунг ощутил, как к его губам прильнули губы женщины, как ее шепот щекочет ему рот. И почувствовал, как все в нем перевернулось.
- Сними пальто…
Он снял шляпу, потом пальто и отдал женщине.
- А портфель?
- Здесь, душенька… здесь… у стены…
- Зачем ты его там оставляешь?.. Ой, да ты весь мокрый! Неужели дождь?
- Нет… - ответил он, - только туман… туман на улице…
Он почувствовал, как губы женщины касаются его подбородка:
- Ну, шалунишка… чем ты опять занимался? Это ведь, наверно, так трудно!..
- Да! - ответил Швунг, а про себя думал: "Господи! Боже праведный!.."
- Ну, пойдем… Небось весь продрог…
- Довольно прохладно… - пробормотал он.
Он не противился, когда женщина взяла его за руку и, отворив дверь, ввела в комнату.
"Господи… господи…"
Возле постели горел маленький ночничок. Мурлыкала печка, распространяя по комнате волны приятного тепла.
- Ну?.. - сказала она и встала напротив него. Это была высокая, хорошо сложенная женщина. Белокурая, с серыми глазами, полными, крепкими губами, на шее у нее висела тонкая золотая цепочка, в вырезе над грудью из-под платья выглядывал краешек черной кружевной рубашки. - Так и не поздороваешься со мной?.. Ты, чудак…
"О… господи… - думал Швунг. - Вот бестия… Но корейку я ей нипочем но отдам… Об этом и речи быть не может!"
Женщина прильнула к нему.
"Корейку нипочем", - мелькнуло у него в голове, и он обнял женщину. И снова все поплыло перед ним… Когда женщина вывернулась из его рук, он еще несколько мгновений стоял на месте - у него кружилась голова. Взгляд его упал на кровать, освещенную мягким теплым светом ночника.
"Господи… господи…"
Женщина подошла к столу и принялась открывать портфель. Высоко подняв брови и втянув сложенные сердечком губы, отщелкнула застежку:
- Боже мой! Да ведь это… Лацко, это невозможно!
И захлопала в ладоши:
- Лацко! Это невозможно… Неужели все мне?
Подбежав к мужчине, она обняла его за шею:
- Лацко! Ты чудак!..
И стала осыпать мелкими поцелуями его лицо, глаза, уши, потом звонко чмокнула в губы:
- Это невозможно… Грудинка!
Оставив мужчину, снова подбежала к портфелю. Распахнула его, присев на корточки, заглянула внутрь. И вытащила наружу еще один сверток:
- Корейка! Лацко, милый… Это же корейка?!
Швунг застыл на месте, у него было ощущение, будто мир рухнул вместе с ним.
- Душа моя… - проговорил он, чувствуя, что ему изменяет голос. - Душа моя… - еще раз начал он.
- Лацко, милый! Это просто невозможно…
Она снова порхнула к нему и обхватила за шею.
- Ты всех милее…
- Душа моя…
- Ты милее всех… ты мой сладкий Лацко!
Взяла его лицо в ладони:
- Чей Лацко? А? Чей Лацко?..
Поцеловала его в лоб.
- Ну, иди же, сядь сюда, к печке. Видишь, как я ее для тебя натопила…
Она подтащила его к печке и усадила в кресло. Села к нему на колени и снова поцеловала в лоб.
- Я отнесу это мясо в кухню… и мигом вернусь к тебе… - говоря это, она поцеловала его в шею.
Швунг откинулся на спинку кресла и закрыл глаза:
"Господи… Господи…"
- Только выйду, - повторила женщина, - и вернусь обратно, чтоб тебя согреть. Ладно? Ты хочешь, чтоб я тебя согрела?
- Я пропал!.. - сказал Швунг, оставшись один. - Пропал… окончательно…
Он вытянул ноги и закрыл глаза.
- Пропал окончательно…
Он встал, подойдя к столу, оперся о него руками и уронил голову:
- В конце концов, как я уже говорил на улице, сегодня я еще подожду, на сегодня обойдемся без скандала! Сегодня я это уж действительно заслужил! Чтоб сегодня еще раз… последний раз… А уж завтра я снова раздобуду грудинку… и корейку… и отнесу домой. За одного Маколи уж как-нибудь разживусь у ветеринара грудинкой…
Он обернулся и поглядел на кровать. Подходя к ней, снял часы, затем сбросил пиджак и повесил на спинку стула.
- Боже, - произнес он, присев на край кровати снять ботинки. - Господи боже… истинно говорю тебе - нет более несчастного создания, чем человек!..
Он посмотрел перед собой, и рука его, развязывавшая шнурок, застыла неподвижно. Он почувствовал резь в глазах и понял, что вот-вот заплачет. Быстро повернулся головой к двери и крикнул:
- Ради всего святого, иди же, о бестия!
"Наше главное несчастье в том, что мы из всего делаем слишком большую проблему! Вот и сейчас я чувствую себя как распоследняя паршивая собака… Но разве можно сравнивать безмерность моих угрызений с тем грехом, что я совершил, и тем более с характером этого так называемого греха? Так ли уж тяжко я согрешил, чтоб чувствовать себя отъявленным подлецом? Если кто честно - именно так, - честно терзается угрызениями совести, то это я. Но за всяким моим самоосуждением и самообвинением всегда теплится сомнение, а точно ли я грешен? И действительно, так ли велик мой грех, чтобы чувствовать к самому себе отвращение?"
В ранний утренний час Кирай торопливо шагал сквозь туман, который, пережив ночь, упрямо заволакивал улицу мглистой пеленой; он шел, подняв ворот пальто, глубоко надвинув на заспанные глаза шляпу, зажав под мышкой полегчавший портфель и то и дело шмыгая носом.
"Давай наконец спокойно подумаем, чем вызвано это самобичевание? С тех пор как я себя знаю, я только и делаю, что приспосабливаюсь к разным законам, причем именно к таким законам и правилам, которые не я принимал и о справедливости которых меня даже не спрашивали. Бог весть сколько лет или веков назад жила на земле кучка людей, которые принимали законы и объясняли, что хорошо, а что плохо, что можно, а чего нельзя; и вот теперь - теперь, а не тогда! - мне приходится, жить так, как они в свое время нагородили! Все уши этими правилами прожужжали: нам-де неинтересно, что ты думаешь, как рассуждаешь, лишь бы жил по нашей указке. Так вот и идет, с самого моего рождения, и мало-помалу до того дошло, что своей головой я уже ничего и подумать не могу, только глаза на эти обычаи пялю, словно глупый младенец, на старца, - а нет ли в них насчет того, что я как раз делаю или собираюсь делать? В точности так! Будь я человек откровенный, я должен бы спросить: ответьте мне, почтенные господа и дамы, что плохого, если здоровый человек провел ночь с женщиной? Есть ли что-нибудь нормальнее этого? Нужно быть круглым дураком, чтобы считать это гадостью! Сама природа сотворила нас годными на то, чтобы мы каждую ночь спали с женщиной и хорошо себя с ней чувствовали. Ну, а кто же способен изо дня в день заниматься этим у себя дома? С одной стороны, в этом заключается, очевидно, природа человека, то есть сама природа, а с другой стороны, существует правило или установление - не знаю уж, как это назвать, - которое гласит: вести себя так - значит совершать гадость! Другими словами, я должен противиться велениям природы, иначе обычай объявит меня отступником. И довершается вся эта история тем обстоятельством - собственно, трагедией, к тому же нашей общей трагедией, - что теперь уже и не нужно сверяться с установлениями обычая, поскольку этот треклятый обычай сам внедряется в мельчайшие поры нашего существа, пропитывает его насквозь, как чернила промокашку, переселяется в меня и становится такой же неотделимой частью меня самого, как, скажем, почка, или родимое пятно, или сама желудочная кислота. И такие мы во всем! Придет мне, к примеру, охота запеть на улице - нельзя, будут смотреть как на дурачка. Захочется сладко потянуться - нельзя, обо мне складывается мнение. Или возникнет желание, как, скажем, сегодня - именно сегодня, - не вскакивать с постели, а подольше поваляться под теплым одеялом, разумеется, нельзя. Ибо обычай гласит - нельзя лодырничать. Хотя для всякого из нас безделье - самое милое занятие. Как будто и впрямь есть у нас долг важнее, чем хорошее самочувствие! И кто скажет, что это не так, тот уже не просто рядовой дурак, а образцовый осел. Хорошо себя чувствовать! Чувствовать себя как можно лучше! Надо совсем уж отупеть, чтобы не замечать величия этой мысли!"
Он остановился и, чуть повернув голову, устремил взгляд к небу.
"Я утверждаю, - поднял он палец, - утверждаю со всей решительностью, что совершаю противоестественный поступок, испытывая угрызения совести из-за того, что чувствовал себя хорошо и действовал согласно велению природы. И заявляю, что испытывать угрызения совести мне приходится лишь по следующим причинам: первая - когда у меня нет возможности во всем следовать поясняю природы, то есть жить так, как того требовали бы мои желания! Вторая, совсем уж мерзкая и отвратительная - когда у меня не хватает денег на то, чтобы иметь возможность пренебрегать в своих действиях законами и обычаями. Всю свою жизнь я только и делал, что гонялся за деньгами да вечно старался вести себя так, чтобы всем соответствовать. День за днем держишь себя в ежовых рукавицах и день за днем вертишься во все стороны, как дурацкий манекен у всех на виду: хорошо ли вот так, подойдет ли? Фу! Иду вот теперь по улице, а на душе кошки скребут - оттого только, что с женщиной ночь приятно провел да килограмм мяса до дому донести не смог. А что такое мясо! Шесть мешков золота, само блаженство или философский камень? Почему я вынужден придавать ему такое значение?! Только и есть, что омерзительное животное, разрубленное на еще более омерзительные куски, и мне, человеку, приходится лезть из кожи вон, чтобы такой кусок раздобыть! Неужели мы этим живем, неужели в этом наше достоинство и за это нам достался венец, выделивший нас из прочей твари?
О вы, люди, могущие поступать, как сами считаете удобным и приятным! Осмеливающиеся вести себя так, чтоб чувствовать себя хорошо! О вы, смеющие быть такими, какими бы вы хотели! Люди, способные жить так, чтобы быть самими собой - полностью и без оговорок! Провозглашающие закон, приговаривая - таково мое желание! Если у этой гнусной жизни есть какой-либо смысл, он именно в том, чтобы поступать так, как мы хотим, и беспрепятственно делать то, на что мы способны! Честь и слава всем тем, кто осмеливается и умеет жить, следуя своим желаниям, несмотря ни на что! Честь им и хвала! Что на того, что ценой чужих лишений? Зато они воплощают человека во всем его совершенстве! Ради них мы, собственно, и живем! Они те, на кого можно указать - се человек! "Ессе Homo" - как сказал Мункачи. "Покажите мне человека!" - попросит какой-нибудь житель луны. "Вот! - сможем сказать мы. - Вот, смотри! Это он! Он - Свобода! Он - Воля; он - Сила, он тот, кто Чувствует Себя Хорошо!" Если сто миллионов существуют лишь дли того, чтобы он мог появиться, то и сто миллионов не дорогая цена. Он - человек!"
В этот момент ему вспомнился Дюрица с его Томоцеускакатити.
Он на секунду остановился, затем махнул рукой и торопливо зашагал дальше.