- Я всегда и со всеми ладил! Откуда мне было набраться духу, чтоб… я даже не знаю, как и сказать… чтоб вмешиваться в чужие дела?!
Книготорговец положил руки перед собой на стол и напористо заговорил:
- Ну вот, сами видите! Не сердитесь на меня, - он повернулся к фотографу, - я знал, что мы к этому придем, для того только и помогал вам, чтоб остальные тоже поняли, о чем речь! Одним словом, так оно и должно быть, дорогой господин Ковач! Иначе и не может быть, дорогой коллега Бела! Потому что такое приходит в голову одним министрам, королям, военачальникам и им подобным! На то они и министры! Вы только подумайте, не в том ли дело, что эти люди, в своем высокомерии и зазнайстве потерявшие всякий стыд - стало быть, люди заведомо непорядочные, - настолько поглощены сами собой, что возомнили, будто одни знают истину, в то время как остальные вроде ничего не понимают, хотя среди остальных есть и много старых, опытных или просто знающих, ученых людей! Так вот, замыслят они там что-нибудь этакое и тотчас заявляют, что так оно и правильно, ну а кому не нравится, с тем мол, они разберутся. А потом, раз уж замыслили, забирают людей в солдаты, умирать за то, что эти типы считают правильным! И тут уж им и в голову не придет спросить у единственно сведущих людей - ваших матерей, - а можно ли уводить их сыновей в солдаты?
- Еще бы… - вставил слово коллега Бела, - так они сами и отдали своих сыновей на фронт! Так я и поверил!..
- Значит, - продолжал Кирай, - оттого и происходит все зло, что существуют абсолютно ненормальные типы, утверждающие, будто все должны верить их домыслам. Иначе - крышка! Несогласному тотчас свернут шею! Достаточно таких вот двоих-троих полоумных на весь мир, и пошло! В самом деле, который из этих двоих станет верить другому, что прав не он, а этот другой, ведь каждый сам додумался до собственной химеры. Только им не мешало бы и слегка призадуматься. Посудите сами: если второй станет утверждать, что правда на его стороне, я заявлю, что прав я, а третий - что он, - то все насмарку, ибо столько правд не бывает, а если и оказалось столько разных, то, значит, ни одна из них не настоящая. Вам ясно, коллега Бела?
- Да уж яснее ясного!
- А вы чего хохочете? - повернулся книготорговец к Дюрице. - Если вам на серьезные вопросы наплевать, то дайте хоть другим поговорить спокойно!
Хозяин кабачка махнул рукой:
- Оставьте его, пусть себе хохочет! Небось ангел привиделся… А я вот что скажу: самое лучшее, когда человек живет так, как мы с вами: делаем свое дело, никого не обманываем и уважаем друг друга.
Ковач, столяр, потирая лоб, заговорил:
- Прошу прощения… я бы тоже хотел кое-что сказать. Нужно ведь и о том подумать, что если бы, например, господь наш Христос не уверовал так сильно в то, во что он уверовал, и если бы он не захотел любой ценой поведать людям о своем учении и даже приобщить к нему все человечество, то как бы мы смогли стать христианами и сдавить господа? Ведь это лишь потому и произошло, что он глубоко верил в свое учение и был убежден, что нашел истину. Разве не так?
- Вот так штука! - воскликнул книготорговец. - А что вышло из того, что он открыл истину и поведал ее людям? И этой истине обучили полсвета? Может быть, после этого в мире что-нибудь изменилось?
- Да как вы можете такое говорить, будто не изменилось?
- Ну, а что же мне говорить, мил человек?
Ковач покачал головой и обвел собравшихся умоляющим взглядом, словно ища поддержки. Фотограф, все такой же пунцовый, барабанил по столу пальцами, Дюрица сонными глазами смотрел в свой стакан, коллега Бела потягивался.
Кирай, оглядев компанию, прервал молчание:
- Я не хочу хвастать, но уже по роду своих занятий мне пришлось прочесть очень много книг. Разумеется, я не утверждаю, что прочел все книги, которые написаны, но во многие заглядывал, среди прочих и в такие, где речь идет об истории. С полным правом могу заявить, что со времен Христа положение нисколько не изменилось! Надеюсь, мои слова не вызовут у вас сомнений… Так вот, дорогой господин Ковач, при всем уважении к вашему мнению я хотел бы задать вам вопрос: если даже заповеди Христа не повлияли на людей так сильно, как мы могли бы ожидать, то станете ли вы после этого с такой же уверенностью убеждать меня, что найдется муж еще более достойный, чем Христос, чтоб человечество последовало его учению? Ведь до лучшего и, если можно так выразиться, неопровержимого учения или более основательных заповедей никто не смог бы додуматься! А что толку? Может, стало быть, появиться человек, способный сказать нечто более разумное? Ведь что получается? Этот Христос, которого я тоже по-своему уважаю, явился, преисполненный своих истин, и объявил, что он царь над всем миром, а потому все должны его слушаться! И стало быть, кто бы теперь ни пришел и ни объявил себя владыкой мира лишь потому, что сам он в этом убежден, он тоже будет прав? Несмотря на то, что у его предшественника так ничего и не вышло?
Он бросил взгляд на дверь и понизил голос:
- Скажите откровенно, господин Ковач! Вы слышали, чтоб когда-нибудь варили мыло из человечьего мяса, костей и жира? А ведь сегодня уже и впрямь всякий знаком с учением Христа! Отвечайте начистоту! Об этом, правда, не полагается говорить, но мы-то все знаем, что творится вокруг. Надеюсь, - он посмотрел на фотографа, - и ваша милость не поймет нас превратно, ведь мы лишь называем факты, только и всего! Разве свет видел что-нибудь подобное? Никогда, уверяю вас! А все почему? Потому что явился один высокомерный, самонадеянный тип который осмелился заявить, будто он один умнее всех, он один может объяснить всему человечеству, всей Эйропе, как отныне следует жить!
- Хэлло, - произнес Дюрица и прищелкнул языком.
- Что вы сказали? - спросил коллега Бела.
- Не обращайте на него внимания, - отмахнулся книготорговец, - господин мастер изволит острить…
Он вынул мундштук, вставил в него сигарету. Потом таким же приглушенным голосом продолжал:
- А теперь представьте себе, как такой одержимый спит по ночам! Может ли он спать спокойно, когда каждый день тысячи и тысячи людей гибнут по его вине?
- Может! - отозвался Дюрица. - Спит и в ус не дует!
- Если вы о себе, то охотно верю: вы могли бы. Но представьте себе того человека! Каждый день умирают люди, потому что он забрал себе нечто в голову и стоит на своем! Заявляя при этом: или мир будет жить так, как я задумал, или после меня хоть потоп, и никто уже никак жить не сможет!..
- Святая правда, - заметил Ковач, - эти короли и им подобные, все эти большие господа, не могут спать спокойно! Видели в прошлом или позапрошлом году фильм, где один царь душит детей своего брата, а еще кого-то топит в винной бочке, чтобы никого не допустить к власти?
- Да и не только это… - поднял голову хозяин кабачка. - В наших учебниках по истории рассказывается, как короля в его собственном шатре убили…
- А Пишта Тиса! - вспомнил Ковач.
- Вот то-то и оно! Никто из них не мог быть спокоен за свою жизнь! Может, у них только тем голова и занята - как бы их кто не убил! А теперь скажите, зачем людям большая власть? Или несметное богатство? Какой им прок от того, что они могут приказывать, распоряжаться деньгами и всем прочим, если вечно приходится опасаться, как бы кто - о господи - не заколол, не застрелил или еще чего не сделал?..
- Вот видите! - удовлетворенно произнес книготорговец. - От этих людей всегда одно несчастье! От всех тех, что носятся с мыслью как-то изменить мир и все вокруг… Представьте себе те бесконечные проклятья, только успевай карман подставлять, которыми поминают их люди! Матери бранят их за отнятых детей, жены - за мужей и так далее! Такая жизнь, уж поверьте, не сахар!
- Судите сами, - заговорил Ковач, - я ведь и правда не богач, прислуги не держу, работаю сам и живу - по одежке протягиваю ножки! Я не жалуюсь, на хлеб хватает… Особо не преуспел, сколько ни старался, забот много, просто хоть отбавляй, и все-таки…
Он помолчал, откинулся на спинку стула и, положив обе руки на стол, продолжал:
- Короче, я вот что хочу сказать, - в голосе его послышалось умиление, - я хочу сказать, что - только не смейтесь - мне с самого раннего детства очень хотелось иметь фонограф. Поговоришь в него, а потом слушаешь, что сам сказал. Ребячество, конечно, да ведь несколько десятков лет мечтал, и теперь еще случается… И вот - нет у меня фонографа! Так и не смог купить, хотя уже и голова седая! А ведь работаю честно, можно сказать - от зари до зари; жизнь прожил, а так и не осуществил своей великой мечты, которая на самом-то деле - пустяк!
- Тоже верно! - заметил хозяин кабачка. - В сущности, пустяк и есть…
- Да, - кивнул столяр. - Только и есть, что проволока, какая-то пластинка, катушка и еще бог знает что, всего килограмм на десять, и эти-то десять килограммов невесть чего я так и не смог приобрести за всю жизнь. То обувь детишкам, то одно, то другое, то для домика что потребуется, а ну как умру? Семью без гроша не оставишь, пусть хоть детям легче будет начинать… Короче - не получилось!
- Так! - сказал книготорговец, задержав на говорившем взгляд.
А Ковач продолжал:
- И все же скажу вам… Моя маленькая жизнь, несмотря на постоянные неудачи и вечные заботы, стоит больше, чем жизнь какого-нибудь высокопоставленного лица! Имени моего никто не вспомнит, а если кто и вспомнит, то добром помянет. Нет у меня ни богатства, ни власти, даже ерундового фонографа нет, зато совесть моя спокойна. Лучше уж я другим предоставлю и право распоряжаться, и несметное богатство, зато сам буду спокойно спать по ночам, а когда случится пройтись по улице, люди скажут: вот идет столяр Ковач, порядочный и работящий человек. С меня и довольно. Верно ли я говорю, коллега Бела, старый друг?
- Все верно, старина, именно так… Зато на именах наших грязи не будет. Ничего великого мы не совершили, в учебники по истории имена наши не попадут - черт побери! - но и злым словом нас не помянут. И то хорошо. А там и уйдем однажды… потому как… никто не вечен. Ведь так, мастер Дюрица?
- Разумеется! - ответил, зевая, часовщик и взялся за стакан.
Подняли стаканы и остальные.
- Вот какие мы люди, дорогой гость! - воскликнул коллега Бела, обращаясь к фотографу. - Дай вам бог долгих лет жизни! Ваше здоровье, дорогой… э-э, как вас?..
Фотограф, часто моргая, поднял на трактирщика глаза.
- Кесеи, - напомнил он, - Карой Кесеи…
- Очень приятно, - отозвался хозяин.
Все, пожав друг другу руки, залпом осушили стаканы. Фотограф откашлялся, вытер губы и заговорил, то и дело моргая и от постоянного смущения барабаня пальцами по столу:
- Все же… с вашего позволения… Вы понимаете, тут тоже что-то есть, если человек озабочен не только тем, как набить себе брюхо, иметь свой домик. Там, в глубине сердца, у него живет мечта, чтобы не только ему, но и всем людям на земле было хорошо, и он начинает ломать голову, как бы этого достичь… Ходит он взад-вперед по улице, гуляет, возвращается домой… но и перед сном продолжает думать, как бы все устроить получше, что бы такое людям следовало предпринять. Потом, когда ему покажется, что способ найден… у него рождается желание, чтобы его слова были услышаны и все, до чего он додумался, сбылось…
Фотограф опустил голову и принялся теребить кромку скатерти:
- В общем, я хочу сказать, что… человек даже жизнь свою мог бы отдать за то, чтоб не только ему было хорошо, во в чтоб сбылись его думы о человечестве!
Часовщик вскинул брови и произнес:
- Гоп!
Фотограф поднял на него глаза:
- Что вы хотели сказать?
- Ничего! - ответил Дюрица, откидываясь на спинку стула. И снова принялся внимательно рассматривать потолок.
- А у меня, знаете ли, - заговорил хозяин кабачка, - всегда было желание развести где-нибудь такой же сад, как во Франции возле одного великолепного замка! Его называют Версалем, там еще проходили мирные переговоры. Подростком я как-то работал у барина, при садовнике состоял. Какой это был мастер! Целых два года работал я у него подручным, и, должен признаться, мне повезло. Он рассказал мне про этот замок и про сад. Показывал снимки. Там всегда выращивалось девяносто тысяч розовых кустов. Это был не просто сад, а композиция, то есть такое искусственное насаждение: от замка во все стороны расходятся клумбы, ряды деревьев и кустарников, подстриженных на один манер, там же пруды, фонтаны и все такое, а только потом идет уже настоящая роща, роскошный английский парк с беседками, мостиками прямо из необработанных бревен, в общем такой, как у наших Эстерхази. Так вот я, чтоб вы знали, решил: ни за что не умру, пока такую же работу не сделаю и пока не увижу тот сад в Версале! Что же из этого вышло? Ничего… А ведь это было мое единственное настоящее желание. Теперь уж я об этом и не мечтаю… - Черт с ним! Куда уж мне теперь? И все-таки я так думаю - если за то, чтоб на этот сад посмотреть и у себя дома насадить такой же, пришлось бы совестью поступиться, то лучше уж не надо. Для какого-нибудь барина такое желание исполнить - все равно как мне до стойки шаг сделать, во пусть уж лучше все остается, как есть, лишь бы меня потом не проклинали и не пришлось бы за свою жизнь опасаться - а ну как многие начнут на мое место зариться, так что и головы спокойно не преклонить… Да провались все это к черту, если покоя не будет…
- Стало быть, так, как есть, всего лучше! - подхватил столяр. - Хорош бы я был, если бы глядел из окна на людей, как они туда-сюда снуют, а сам бы сидел себе за стеклом, и не было бы мне до них никакого дела… Неладно это! Ваша правда, господин Кирай!
- Бедность бедностью, а я, хотите смейтесь, хотите нет, выскажу все, как есть, - сказал коллега Бела, - у меня тогда хорошо на душе, когда я такой, как все, и делаю то же, что и другие! По мне, это все равно как в теплой воде плескаться. Однажды случилось мне с женой отправиться в кино "Форум", сами знаете, какое это приличное заведение, там всегда только премьеры показывают. Не помню уж, какой шел фильм, только подходящих билетов нам не досталось, оставались какие-то совсем уж дорогие места. Что ж, говорю, пошли! Оказались мы на лучших местах, кругом одни шикарные господа. Ну, доложу вам, никогда еще мне так скверно не было! Уж и не пойму, что за чудаки вокруг? Хотите верьте, хотите нет, только они совсем не тогда смеялись, когда следовало бы. Там, где вас с женой смех разбирал, они тотчас шикать начинали, а во время перерыва так на нас смотрели, что после этого мы даже и дышать боялись. Так и просидели всю картину, не смея дохнуть, потому не знали, как им угодить. У меня аж воротник от пота мокрый стал… Сам черт их не разберет!
Швунг поднял вверх палец:
- Вот я и говорю, друзья, не надо обращать на них внимания…
- Да ведь не в том беда, что мы на них внимание обращаем, - возразил коллега Бела. - Пусть на них чертова бабушка внимание обращает. А в том, что они на нас обращают! Когда нужно и не нужно! То одно делай, то другое, столько-то государству заплати, за то, за сё, встань сюда, вставь туда, а теперь отправляйся в солдаты, потому что мы задумали одно великое дело, которого тебе и не понять, ты ведь даже не знаешь, когда в кино смеяться нужно; а теперь иди с крестным ходом или вывешивай на доме флаг, потом снимай, получай по одному талону хлеб, а по другому жир, верь тому, что говорю я, а теперь тому, что говорит главарь другой партии, метящий в премьеры… словно ты паяц! Чтоб тебя за веревочку дергать!..
Ковач улыбнулся:
- К этому, коллега Бела, надо относиться так же, как к граду! Он повалит в свой черед, и с этим ничего не поделаешь! С тех пор как стоит мир, так было и так будет. Польет тебя дождичком, а ты отряхнись, как собака, и все. Что тут поделаешь?
Ну, вообще-то можно и головой о стену биться! - заметил книготорговец. - Но сколько ни бейся - конец один: мир - это большая казарма! Миллионы рядовых, сотни тысяч сержантов и взводных - короче, несколько сотен тысяч мелкой сошки довольно серой породы. Потом несколько десятков тысяч офицеров, объясняющих мелкой сошке, что и как надо делать; затем несколько сотен генералов, над которыми несколько маршалов, и, наконец, главнокомандующий, или фельдмаршал, или как там еще - званий они себе напридумывали - что ни государство, то новое звание. Так вот и устроен мир! Ну, а раз так, то что можете сделать, например, вот вы. - Он повернулся к фотографу. - Что вы, как рядовой, можете предпринять в такой армии? Вам не остается ничего другого, как заткнуться и делать все, как велит такой вот сержант или взводный. Не забудьте, разговаривать вам придется не с генералом - еще чего! - а с сержантом или капралом. Ничего вам предпринять не удастся! Но устроим передышку: вы думаете, что раз уж сержант вами командует и на правах унтер-офицера может украсть на кухне для себя мозговую косточку, так ему уже лучше, чем вам? Глубоко заблуждаетесь! Ведь я ему дозволено лишь то, что прикажут офицеры. А кто такие офицеры, что им командуют, позвольте спросить? Если они едят на белой скатерти и не там, где жрут рядовые, если на них там-сям галуны навешаны, то они уже в лучшем положении, чем вы? Да ничего подобного! Ведь и они лишь то делают, что генерал прикажет. Ничем они от вас не отличаются. Только и разницы, что вами капрал командует, а ими генерал. Вот какая штука получается! В чем, стало быть, разница? Каждый делает лишь то, что ему приказано! Благодарю покорно за такую разницу!
- Но кое-какая разница все-таки есть, - не согласился Ковач, - когда приказывает генерал, у него все-таки по-другому получается.
- В чем же, помилуйте, в чем?
- Все именно так, как говорит господин Кирай! - одобрил коллега Бела. - Я бы даже добавил, что рядовой оказывается еще и умнее, он ведь как рассуждает: я шишка небольшая, мне лишь то и дозволяется, что прикажет сержант или другой начальничек! А этот несчастный офицер или генерал еще думает мудрой своей головой, будто он на особом положении. К нему ведь порой и на "ты" обращаются, когда командуют "направо", "налево" и прочее!.. Блеск, ничего не скажешь! Словно от этого хоть что-нибудь меняется в существе дела, когда он и пикнуть не смеет, разве что с разрешения, да и то шепотом. Думает, если нижестоящими командует, то сверху уже не выглядит таким же ничтожеством, какими сам считает рядовых или сержантов?
Швунг кивнул: