После изгнания Идриса Аббас, Радван и Джалиль по-прежнему собирались на крыше дома, ели, пили и резались в азартные игры. Адхаму же по душе было только сидеть в саду. Он давно полюбил проводить время здесь за игрой на свирели. И это вошло у него в привычку, как только он взял на себя обязанности управляющего, хотя уже и не распоряжался своим временем. Как только он заканчивал дела, расстилал у ручья коврик, прислонялся спиной к пальме или смоковнице либо устраивался под кустом жасмина и прислушивался к пению птичек, которых здесь было множество, порой наблюдал за голубями. Как красивы они были! Он прикасался к инструменту и подражал их щебетанию, воркованию и переливам. И у него получалось! Иногда устремлял взгляд сквозь ветви к прекрасному небу. Как раз в такой момент мимо него прошел Радван. Брат уставился на него и усмехнулся:
- Это так ты управляешь имением?
- Передать бы твои слова отцу, только не хочется его расстраивать, - ответил Адхам, улыбаясь.
- Слава Всевышнему, что у нас полно свободного времени!
- На здоровье!
- А не хочешь снова стать как мы? - прикрыл раздражение улыбкой Радван.
- Нет ничего прекраснее жизни в саду под звуки свирели!
- А Идрис хотел работать! - желчно сказал Радван.
Адхам отвел взгляд.
- У Идриса не было времени для работы. Он вспылил по другой причине. Настоящее счастье найдешь только здесь, в саду.
После ухода Радвана Адхам подумал: "Сад, его щебечущие обитатели, вода, небо и я, опьяненный, - вот в чем истинное существование. Но все же я как будто ищу чего-то еще. Чего именно? Кажется, свирель вот-вот наиграет ответ. Но вопрос остается без ответа. Если бы эта птица могла заговорить человеческим языком, я бы воочию узрел собственное сердце. И яркие звезды тоже что-то нашептывают. А что касается сбора аренды, то это только вносит разлад в общую мелодию".
Однажды Адхам остановился, разглядывая собственную тень на дорожке среди розовых кустов. Вдруг он заметил, как из его тени вырастает другая, предупреждая, что из-за поворота сзади появится человек. Новая тень будто отделилась от его ребер. Он повернулся и увидел смуглую девушку, которая, заметив его присутствие, попятилась. Он жестом попросил ее остаться, и она замерла.
- Кто ты? - ласково спросил он.
- Умайма… - ответила она, запинаясь.
Он вспомнил это имя. Оно принадлежало родственнице его матери, такой же рабыни, какой и его мать до того, как отец взял ее в жены. Ему хотелось поговорить с ней еще, и он спросил:
- Что привело тебя в сад?
- Я думала, здесь никого нет, - ответила она, опустив взгляд.
- Но ведь запрещено!
- Это моя вина, господин, - пробормотала она еле слышно.
И девушка, отступив назад, скрылась за поворотом. Он слышал только шум ее быстрых шагов, "Как хороша!" - взволнованно прошептал он. Адхам внезапно почувствовал, что вновь стал частью сада, что розы, жасмин, гвоздика, голуби, певчие птицы и он сам - все слилось в одну музыку. Он произнес про себя: "Умайма прекрасна! Ее полные губы бесподобны. Все братья женаты, кроме гордеца Идриса. А у нее такой же цвет кожи, как у меня. Как удивительна была ее тень, отделяющаяся от моей, будто она часть моего тела, обуреваемого желаниями! Отец не высмеет мой выбор. Иначе как бы он взял в жены мать?!"
3
Как в тумане, но с прекрасным чувством в душе, Адхам вернулся в контору. Он несколько раз пытался просмотреть сегодняшние счета, но не видел перед собой ничего, кроме образа смуглой девушки. Неудивительно, что он впервые встретил Умайму только сейчас. Гарем в этом доме был подобен внутренним органам человека: благодаря им их обладатель живет, он знает об их существовании, но не видит их. Адхам предался было розовым мечтам, как вдруг его прервал прозвучавший рядом, как гром среди ясного неба, голос. Вопль будто разорвал тишину гостиной: "Я здесь, аль-Габаляуи, в пустыне! Будьте вы все прокляты! Проклятья на ваши головы, мужчины и женщины! Я еще припомню всем, кто не согласен со мной. Слышишь, аль-Габаляуи?!" Адхам воскликнул: "Идрис!" Вышел из гостиной в сад и столкнулся с Радваном, который спешил к нему с нескрываемым волнением. Не дав произнести и слова, Радван выпалил:
- Идрис пьян! Я видел в окно, он не стоит на ногах. Какой еще позор обрушится на нашу семью?!
- Сердце разрывается от жалости, брат, - проговорил с болью Адхам.
- Что же делать? На нас надвигается катастрофа.
- Не кажется ли тебе, что нужно поговорить с отцом?
Радван нахмурился.
- Разве можно пойти с этим к отцу? Вид Идриса только разозлит его.
- Напасти преследуют нас, - печально заключил Адхам.
- Да, женщины в гареме плачут, Аббас и Джалиль боятся людям на глаза показаться. Отец закрылся у себя, никто не смеет и близко подойти к его комнате…
Понимая, что разговор заходит в тупик, Адхам озабоченно сказал:
- Мы должны что-то предпринять!
- Похоже, здесь каждый сам за себя. Ничто так не мешает личному спокойствию, как стремление добиться его любой ценой. Я не буду рисковать, даже если небеса разверзнутся. А что касается чести семьи, то Идрис сейчас вывалял ее в грязи, как собственную одежду.
Зачем же он тогда пришел к Адхаму?
- Моей вины здесь нет. Но сидеть сложа руки я не могу…
Собравшись уходить, Радван бросил:
- Есть причина, чтобы это сделал именно ты!
Он ушел. Адхам остался стоять один, а в ушах звенела фраза: "Есть причина…". Да, он не может оставаться безразличным, несмотря на то что ни в чем не виноват, как не виноват кувшин, свалившийся кому-то на голову от порыва ветра. Тем не менее когда Идрису сочувствовали, Адхаму казалось, что проклинают его самого. Он направился к воротам, неслышно открыл их и выглянул. Идрис топтался неподалеку на одном месте, пошатываясь, и водил туда-сюда косящими глазами. Голова взъерошена, из-под разорванного ворота галабеи торчат волосы. Как только его взгляд остановился на Адхаме, он сперва ринулся, словно кошка, заметившая мышь, но, обессилев от хмеля, свалился на землю. Идрис загреб кулаком горсть земли и швырнул в Адхама. Комок попал тому в грудь и соскользнул по накидке.
- Брат! - ласково позвал его Адхам.
Идрис зарычал, качаясь:
- Заткнись, собака, сукин сын! Ты мне не брат, а отец твой мне не отец. Пусть этот дом рухнет на ваши головы.
Адхам ласково обратился к нему:
- Ты же самый достойный из этого дома, самый благородный.
- Зачем пришел, сын рабыни? - притворно расхохотался Идрис. - Иди к своей матери и спусти ее в подвал к слугам.
Адхам отвечал все с той же благожелательностью:
- Не поддавайся злобе! Не отворачивайся от того, кто желает тебе добра!
Идрис, полный эмоций, замахал руками и закричал:
- Будь проклят этот дом, где спокойно могут чувствовать себя только трусы, которые, поджав хвост, жуют кусок хлеба, макая его в похлебку. Я живу в пустыне, из которой вышел он. Я стал бандитом, каким был он, безбожником, катящимся по кривой дорожке, как он когда-то. Теперь, где бы я ни появился, на меня с позором будут показывать пальцем и говорить: "Сын аль-Габаляуи!" Я смешаю ваше имя с грязью, вас, воров, которые возомнили себя господами.
Адхам умолял его:
- Брат, образумься! Что ты говоришь?! Ведь потом будешь раскаиваться за каждое слово. Ты сам своими руками лишаешь себя возможности все исправить. Обещаю тебе, что все останется по-прежнему, все будет хорошо.
Идрис с трудом, будто преодолевая сопротивление ветра, сделал шаг в его сторону.
- Разве в твоих силах вернуть меня, сын рабыни?
Адхам посмотрел на него и осторожно произнес:
- Это под силу братскому родству.
- Братскому родству?! Я забыл о нем, выкинул в первую же попавшуюся мне выгребную яму.
Превозмогая обиду, Адхам сказал:
- Раньше я слышал от тебя только добрые слова.
- Тирания твоего отца заставила меня говорить правду.
- Я не хочу, чтобы в таком виде ты попался людям на глаза.
Идрис издевательски засмеялся:
- Каждый день они будут видеть меня еще и не таким. Я сделаю так, что позор и стыд будут преследовать вас. Твой отец выгнал меня без зазрения совести. Пусть теперь расплачивается.
Он бросился на Адхама, но тот увернулся. Идрис не удержался на ногах, и если бы не стена, упал. Он тяжело задышал, разглядывая землю в поисках камня. Адхам тем временем проскользнул к воротам и скрылся за ними. От горя его глаза наполнились слезами. Крики Идриса не умолкали. Адхам невольно обернулся в сторону дома и увидел, как через зал идет отец. Не зная зачем, он пошел ему навстречу, подавляя свой страх и печаль. Аль-Габаляуи взглянул на него ничего не выражающим взглядом. Статная фигура отца с широкими плечами застыла на фоне михраба высеченного в стене за его спиной. Адхам склонил голову:
- Мир вам, отец!
Аль-Габаляуи бросил на него пронзающий насквозь взгляд и сказал голосом, идущим откуда-то из глубины:
- Докладывай, зачем пришел!
- Отец, брат Идрис… - шепотом начал Адхам.
Аль-Габаляуи прервал его, словно рубанул топором по камню:
- Даже имени его не упоминай при мне! - потом добавил, удаляясь к себе: - Иди работать!
4
День сменялся ночью на этом клочке пустыни, а Идрис катился дальше по наклонной плоскости. Каждый день он совершал новую глупость. Он слонялся вокруг дома, поливая его обитателей самой грязной бранью, садился у ворот в чем мать родила, будто загорал, и начинал горланить непристойные песни. Или же бродил по соседству в бандитских местах, бросал на каждого встречного вызывающие взгляды и цеплялся ко всем, кто попадался ему на пути. Люди молча обходили его стороной, но перешептывались: "Сын аль-Габаляуи!" Пропитание не было для него проблемой, рука его тянулась ко всему, что он находил в харчевне или на прилавках. Он наедался до отвала и уходил без слов благодарности. Счета ему не выставляли. А когда ему хотелось поразвлечься, то сворачивал в первое же попавшееся заведение, где ему наливали пива, пока он не пьянел. Тут же у него развязывался язык, и он выбалтывал все семейные секреты и тайны, высмеивал привычки домочадцев, трусость родственников и хвастался тем, что восстал против отца, властелина всей улицы. Затем, заливаясь хохотом, он принимался складывать стихи. Мог и спеть, и пуститься в пляс. Пределом его веселья было, когда вечер заканчивался дракой и под всеобщее ликование он уходил победителем. О таком его поведении знали уже все и остерегались, мирясь как с неизбежной напастью. Семье сильно досталось из-за него. Сраженную горем мать Идриса разбил паралич. Когда она лежала на смертном одре, аль-Габаляуи пришел с ней проститься. Она же рукой, которой могла еще пошевелить, отстранилась от него и испустила дух в горе и ненависти. Скорбь окутала семью как паутина. Братья перестали устраивать посиделки на крыше, в саду уже не слышалась свирель Адхама.
Жертвой очередного приступа гнева аль-Габаляуи стала одна из женщин дома. Он кричал во весь голос, проклиная служанку Наргис. Наргис выставили вон в тот же день, как стало известно о ее беременности, которую женщина не могла больше скрывать. Только позже выяснилось, что Идрис взял ее силой за день до того, как его самого изгнали. Наргис покинула дом, плача и хлеща себя по щекам. Целый день она скиталась, пока ей не встретился Идрис и, не сказав ни доброго, ни худого слова, взял к себе, посчитав, что она может еще пригодиться.
Однако любое горе, сколь бы сильным оно ни было, постепенно забывается. Жизнь в Большом Доме стала входить в привычное русло - так бежавшие от землетрясения возвращаются в свои дома. Радван, Аббас и Джалиль вновь собирались на крыше, а Адхам отводил душу в саду со свирелью. Мысль об Умайме не выходила у него из головы и грела его, когда он вспоминал ее отчетливую тень, как бы вышедшую из объятий его собственной. Войдя в комнату матери, Адхам застал ее за вышивкой шали. Он открылся ей, заключив:
- Это Умайма, мама, твоя родственница.
На лице матери появилась слабая улыбка: она не в силах была превозмочь болезнь, даже услышав такую счастливую новость.
- Да, сынок, - сказала она, - Умайма хорошая девушка. Вы подходите друг другу. Даст Бог, она сделает тебя счастливым.
Увидев, как от радости порозовело лицо сына, она добавила:
- Однако не следует баловать ее, сынок, не порть себе жизнь. Я переговорю с отцом. Дай Бог, увижу твоих детей до того, как меня заберет смерть.
Когда аль-Габаляуи пригласил Адхама к себе, он был полон благодушия. "Ничто не сравнится с жестокостью отца, кроме его милости", - подумал он про себя. Отец сказал:
- Вот ты уже и женишься, Адхам. Как быстротечно время! В этом доме презирают тех, кто ниже, но твой выбор - знак уважения к матери. Да пошлет тебе Бог здоровое потомство! Аббас и Джалиль бесплодны, у Радвана младенцы умирают. Все они ничего не унаследовали от меня, кроме высокомерного нрава. Пусть дом наполнится твоими детьми, иначе жизнь моя пройдет бесследно.
Такой свадьбы, как у Адхама, на нашей улице еще не было. По сей день о ней рассказывают как о знаменательном событии. В ту ночь на деревьях и на стенах развесили фонари, превратившие дом в островок света посреди унылой пустыни. На крышах разбили шатры для певцов, столы с едой и напитками растянулись из зала в сад и оттуда через ворота на улицу. Сразу после полуночи свадебная процессия пришла в движение, выйдя из аль-Гамалии. В ней участвовали и те, кто любил аль-Габаляуи, и те, кто его побаивался. Адхам в шелковой галабее и расшитой повязке на голове шагал между Аббасом и Джалилем. Радван шел чуть впереди. Слева и справа люди несли свечи и розы. Во главе этой свадебной процессии выступали певцы и танцоры. Громко раздавалась песня, люди подхватывали ее и восторженно поздравляли аль-Габаляуи и Адхама. Квартал не спал, звучали радостные песни. От аль-Гамалии прошли через аль-Атуф, Кафар аль-Загари и аль-Мабиду. Даже бандиты приветствовали свадьбу, кто песнями, кто танцами. В харчевнях бесплатно разливали пиво, и даже юнцы захмелели. Во всех курильнях гуляющим бесплатно раздавали кальяны, и воздух наполнился запахом гашиша и индийского табака.
Внезапно в конце улицы, словно отколовшись от тьмы, возник Идрис. Он нарисовался у поворота, ведущего в пустыню, в свете фонарей, которые несли во главе шествия. Державшие светильники остановились, по рядам шепотом пронеслось имя Идриса. Увидев его, танцоры застыли на месте, тотчас стихли дудки и онемели барабаны. Веселье кончилось. Люди задались вопросом: как поступить? Смолчать? Тогда не избежишь беды. Побить его? Так ведь это же сын аль-Габаляуи, как-никак.
- Чья это свадьба, подлые трусы? - закричал Идрис, размахивая дубинкой.
Никто не ответил, все вытянули шеи в сторону Адхама и братьев.
- С каких это пор вы стали друзьями сына рабыни и его отца?
Тогда Радван сделал шаг вперед и громко сказал:
- Брат! Лучше тебе пропустить свадьбу. Так будет мудрее..
- Кто бы говорил, Радван! - насупился Идрис. - Ты брат-предатель и трусливый, пресмыкающийся сын, продавший честь и братство за лепешку.
Радван продолжал уговаривать его:
- При чем тут люди, если ссора между нами?
- Людям известно о вашем позоре, - загоготал Идрис. - Если бы их не съедал страх, на эту свадьбу ни один музыкант или певец не явился бы.
- Отец вверил нам брата, и мы будем защищать его, - решительно сказал Радван.
- Ты за себя-то можешь постоять, защитник сына рабыни? - снова загоготал Идрис.
- Где твое благоразумие, брат? Только оно может помочь тебе вернуться домой.
- Ты врешь и знаешь об этом.
Радван грустно ответил:
- Я прощаю тебе то, как ты разговариваешь со мной. Дай свадьбе спокойно пройти!
В ответ Идрис замахнулся дубинкой и бросился в толпу как разъяренный бык, разбивая фонари, ломая барабаны и разбрасывая букеты. Пришедших в ужас гостей разметало в разные стороны, как песок в бурю. Радван, Аббас и Джалиль встали плечом к плечу, заслонив Адхама. Это еще больше взбесило Идриса.
- Подонки! Защищаете того, кого ненавидите, из боязни лишиться жрачки?
Он бросился на них. Они, стараясь не задеть его, сдерживали удары своими дубинками и отступали назад. Внезапно Идрис попытался протиснуться между ними, пробиваясь к Адхаму. Из окон послышался визг. Адхам, приготовясь защищаться, выкрикнул:
- Идрис, я не враг тебе! Опомнись!
Идрис замахнулся, как вдруг кто-то воскликнул: "Аль-Габаляуи!"
- Отец идет! - обратился к Идрису Радван.
Идрис отскочил с дороги в сторону, развернулся в полоборота и увидел аль-Габаляуи, приближающегося в окружении слуг с факелами. Скрипнув зубами, Идрис ехидно прокричал:
- Скоро подарю тебе внучка от шлюхи. Вот ты порадуешься! - и устремился по направлению к аль-Гамалии. Народ расступался перед ним, пока он не скрылся в темноте. Отец подошел к братьям. Пытаясь казаться спокойным под взглядами устремленных на него тысяч глаз, приказным тоном он произнес:
- Продолжаем!
Фонарщики встали по местам, забили барабаны, заиграли дудки, в музыку влился голос певца, все это дополнилось танцем, и шествие возобновилось. Большой Дом не спал до утра: люди пили, ели, веселились.
Когда Адхам вошел в свою комнату, окна которой были обращены к аль-Мукаттаму, он застал Умайму перед зеркалом со все еще опущенной на лицо белой вуалью. Адхам был опьянен и одурманен до такой степени, что еле стоял на ногах. Он приблизился к ней, сделав огромное усилие, чтобы сдержаться, и снял с нее вуаль: в этот момент ее лицо показалось ему еще прекраснее. Он склонился, чтобы поцеловать ее в полные губы, и сказал заплетающимся языком:
- По сравнению с этим все неприятности - ничто!
Неровным шагом он направился к кровати и свалился поперек, не раздевшись. Умайма смотрела на его отражение в зеркале и улыбалась с сочувствием и нежностью.