- А больше я не вижу в салоне настоящих мужчин! - вскричала Апполониха. - Где вы, настоящие мужчины?
Как вашей слабой сестре плохо, так вы сразу и потерялись по кустам...
А троллейбус сначала шел вдоль берега, затем же поднялся высоко в гору. Природа вся находилась в состоянии полной гармонии. Осеннее солнце грело стекло. Слепила излучина реки. И белый теплоход незаметно плыл, и на островах росли деревья цвета киновари и охры. Природа находилась в гармонии. Кольца и броши опечаленной дамы сильно сияли.
- Мужчины вы, мужчины! - горько повторяла она.
Тут-то многие и покраснели для решительных действий. После чего стали хватать Андрюшу за телогрейку, желая и в троллейбусе восстановить покой, справедливость, эстетику.
- Убери руки, а то протянешь ноги! - огрызался Андрюша.
Но его все-таки выкинули. На остановке народ глядел с любопытством. Андрюша почесался спиной о бетонный столб, подумал и сообразил, что он ехал вроде не туда, куда надо, мечтая подбить деньжат. А если отправится сейчас в какую-нибудь другую сторону, то непременно там деньжат и получит. Хотя бы немного.
Он и пошел вниз под гору пешком. И вскоре обратился с мелкой просьбой о деньгах к славному человеку приятной наружности. Прося ссудить ему до лучших времен небольшую монету денег.
Однако человек ему в просимой сумме отказал. И даже' грубо отказал, и даже обругал его всякими словами, после чего бич уныло поплелся дальше
Но как превратны случаи судьбы! Ведь человек этот и был пропавший столь внезапно Апполон Леопольдович! Да, это был Апполон Леопольдович, начальник производственного отдела треста "Нефтегазоразведка"! И совершенно напрасно думать, что он не дал денег потому, что не верил в лучшие времена. Просто он как пропал, то сразу весело огляделся и нырнул в ближайшую пивную. Но там, в пивной "Белый лебедь", было ужасно много народу среди захарканных полов и неоткрытых пивных бочек. И при полном отсутствии знакомых начальник производственного отдела, прекрасный муж, вышел из пивного зала во зле и печали. Почему и был строг.
Что же? Встретились, поговорили, разошлись. И ничего тут нету удивительного. Что тут удивительного? "Это- жизнь. И это нужно понять и принять", - как сказал бы один из моих знакомых, с которым я недавно окончательно разругался.
Младший Битков и старший Клопин
Ему купили кеды.
Китайские кеды на рифленой белой подошве с белыми резиновыми кружочками по бокам, на которых кольца, стрелки, иероглифы - торговый знак фирмы "Два мяча".
Он стрелой летел через весь город, прижимая покупку к груди. Он застучал засовом в деревянную дверь, и ему показалось, что прошел уже век, день и час.
Пока где-то в глубине дома не завозились и на крыльцо вышел небритый мужчина, который очень обрадовался, увидев мальчика.
- Сынок, - сказал он, - фью-у-ить.
А перед этим, незадолго до этого теплого осеннего вечера, в ихнем маленьком городке случилось нечто неожиданное, взволновавшее умы и сердца граждан: в городке появились стиляги.
"Любимым развлечением этой компании являются танцы, причем не где-нибудь в клубе или на площадке, а
на квартире, где единственным освещением является шкала радиоприемника, исторгающего дикие звуки. На столе у них водка, лук и черный хлеб. Посмотрев на них, на их брюки-дудочки, на их тарзаньи прически, под которыми нет ни одной мысли, хочется спросить: "Откуда они?"
- Откуда они? - говорили жители.
- Откуда они? - строго глядя на притихший класс, сказал завуч, появившийся в их шестом "А", чтобы провести урок географии. - Так сказать! Так сказать! Вы, ученики, все читали в газете про плесень, которая, э-э, стиляги. (Пауза.)
Там, вы знаете, что там поминается Клопин, то есть Костя Клопин, выпускник этого года. (Пауза.)
А брата его Вадима, ученика шестого "Б", вы, конечно, знаете, чш-ш, и знаете, что это тоже большой разгильдяй. Видимо, старший братец уже научил его, так сказать. Я займусь. А вы должны сделать вывод: Костя Клопин уже совсем было поступил в Политехнический институт, потому что сдал на пятерки. Но комиссия, прочтя статью, сказала: "Зачем нам такой стиляга студент?" Аи, очень нехорошо. А вы бы стали делать, как стиляги? Ты бы, Битков, стал танцевать в темноте? - обратился он к мальчику.
Все посмотрели на него. А он вскочил, бодро хлопнув крышкой парты, и отрапортовал:
- Никак нет!
А потом долго и с удивлением слушал завуча, образный рассказ учителя по географии:
- Красавец сибирских лесов пятнистый тигр вышел
на беспредельный простор Поранойской долины...
Слушал и думал о том, что явление завуча на урок состоит из трех циклов: сначала самшитовая указка с выжженным "ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА", потом- пузо, обтянутое синим пиджаком, а потом - большая умная голова, набитая знаниями и диковинными рассказами по географии.
- И тигр беспокойно нюхает воздух и думает – чем может поживиться он среди фауны Поранойской долины...
И что это за долина такая - он не знает. И где она - на Сахалине ли иль на Камчатке, - точно не знает, не знает и сейчас - ставьте ему двойку.
Ему купили кеды. Ему дали денег, он купил кеды и прибежал домой, а обрадованный, по обыкновению, слегка выпивший папаша встретил его на крыльце.
Но он не слушал папашу, он скорей в дом, он скинул худые свои рыжие ботинки, напялил кеды и рывком зашнуровал их - чудно и горизонтально, как видел однажды у баскетболистов в кинохронике.
Пьяненький папаша хотел ему рассказать.
Хотел рассказать ему про свои несчастья, что он купил бутылку портвейна, а тут пришел родственник Иван, шофер с мясокомбината.
И выпил полбутылки.
И съел еще столовой ложкой банку какао со сгущенным молоком, которую папаша приготовил для сына, съел, приговаривая:
- Кохве очень вкусное. Я это кохве всегда с удовольствием ем...
Шофер, вор поросячьих ножек с мясокомбината.
Но он не слушал, он шнуровал кеды, и папаша улегся на кровать. Прикрыл голову газетой и скоро захрапел.
А над комодом, на котором стояли духи, шкатулки и альбом для фотографий, висело зеркало.
И он залез на комод и стал рассматривать кеды в зеркало. Штаны набегали на кеды, а кеды были матовы, от них пахло резиной, клеем, загадочным Китаем.
И он округлил глаза и понял, что это - не кеды, а стильные корочки на микропорочке, а на голове у него - кок, и не школьные, а брюки дудочки, и сейчас зазвучит музыка "от Сибири до Калуги все танцуют буги-вуги", и заколышется его рубаха навыпуск с обезьянами, и заколышется его галстук с голыми женщинами. И он смотрел в зеркало и видел: вот он уже с чувихами в Парке культуры и отдыха им. Горького, и народные дружинники режут уже брючки его ножницами и бреют голову с коком, и джазовые ударные, и "Ваг" и "Visky". Ион кинулся к папаше, сорвал с него непрочитанную газету и объявил гордо:
- У меня кеды, как у стиляги. Я теперь будут танцевать буги-вуги.
Папаша смотрел на него одним глазом, и физиономия его со сна сделалась багровой и синей.
Муха еще жужжала, осенняя муха в наступившей тишине.
- Хто? Как у стиляги? - недобро спросил он. - Ты - буги-вуги? Да я эти кеды стиляжные к черту топором по
рублю!
Сын пулей кинулся на улицу, папаша за ним, свернув по дороге комод, несколько стульев, так что зазвенело разбитое зеркало и еще какое-то стекло.
Он летел по родной улице, которая была тихая улочка и вся заросла свинячьей травкой, полынью, ромашками, а сзади "топ-топ-топ" и "Стой, сукин сын!".
- Если я - сукин сын, так ты - мой отец, - огрызался он на ходу.
Кеды все-таки обувь спортивная. Поэтому, когда попозже он осторожно вернулся домой, тот уже остыл и молча сметал в жестяной совок зеркальные остатки.
...А смертельно обиженный на весь белый свет старший Клопин, Костя, поступивший в Политехнический институт только на следующий год, устраивался в этот теплый осенний период на работу слесарем на паровозоваго-норемонтный завод, продолжая по вечерам упорно танцевать в темноте.
Иностранец Пауков
Пауков-то он хоть и утверждал, что никакой любви нету, и сам-то влюбился, находясь на последнем курсе очного обучения одного из институтов города Москвы. В одну уникальную, сильно вдумчивую, даже немного унылую оттого девицу по имени Лика. Любовь прошила сердце Паукова.
Но случай объясниться или вообще что-то предпринять все не выпадал, потому что Пауков и еще один, по имени Санек, крепко сдружились с африканским негром Джозефом, сыном князя.
У детей разных народов нашлось много общего, и они весь последний год беспробудно пьянствовали в общежитии. Была это довольно даже трогательная картина: на столе водка и колбаса, детдомовец Санек и их высочество, обнявшись, поют "Бродяга Байкал переехал", Пауков наяривает на гитаре, а по оставшимся квадратным сантиметрам жилплощади шатаются девушки определенного сорта.
А Лика была совсем другого сорта, высшего. У ней и родители были профессора, и брат служил в Польше. Пауков увидел ее сквозь теодолит. Он был на практике и делал привязку к триангуляционному знаку. Наклонился Пауков к окуляру и видит - босая Лика, в синеньких брюках, в кофточке с глубоким вырезом шагает по подмосковным ромашкам. А волосы-то у ней распущенные. А личико-то у ней вдумчивое. Любовь прошила сердце Паукова.
А потом и всё. Выдали на руки дипломы. Джозеф, плача и пошатываясь, улетел в Лондон, а наши двое поехали на домодедовский аэродром. Санек направлялся в Якутск, а Пауков в город К., которого он и был коренной уроженец.
В порту еще немножко выпили. Вот уж и Санек машет рукою, карабкаясь по трапу. И вот уж было совсем остался Пауков один, как тут появилась она. Она подошла, смело положила руки на плечи его, и волосы ее касались плеч его, и она сказала:
- Ты приезжай. Я все понимала. Я все понимаю.
Сунула ему в руку адрес и исчезла.
Как он добрался до города К., - не помнил Пауков. И не мог вспомнить никогда. Лишь адрес, адрес любимой:
"Москва, ул. Аргуновская..." - убеждал его, что была явь, что была любовь, а возможно, и еще будет!
Родной свой город Пауков нашел окончательно изменившимся. Деревянные дома почти все окончательно снесли. На углу висела афиша с приятным лицом Муслима Магомаева. Молодые люди шатались по проспекту Мира, треща транзисторными магнитофонами. Крупнопанельные дома глазели отовсюду тысячами одинаковых окошек. И лишь старая часовня на Караульной горе деликатно напоминала, что был-то век семнадцатый, а потом-то стал век восемнадцатый, а потом-то девятнадцатый, а сейчас-то, наверное, двадцатый.
Пауков невнимательно оглядел часовню и пошел работать по распределению в экономическую лабораторию.
А поскольку пареньком его сочли компанейским, то вскоре и снискал Пауков уважение почти всего коллектива. В курилке, например, он явно стал первый. Если что касалось футбола либо хоккея, то он тут знал все. И с работой быстро освоился. Слова "себестоимость", "фондоотдача" не застревали на его языке. Но особенно он любил рассказывать про Москву и заграницу.
- Я вот штаны приобрел в магазине "Три поросенка".
Не хочешь ли и ты такие? - простодушно предлагал ему коллега, кандидат технических наук Лев Пауков презрительно фыркал.
- Эт-то чтобы у меня подобная фиготина на второй день развалилась по шву? Нет уж, благодарим! Мы деньги
пускай и переплатим, но купим на барахолке джинсы
"Луи" и будем в них бегать тысячу лет, - говорил он.
И ведь действительно покупал.
Купил на Покровской толкучке и джинсы "Луи", и японскую кофту "Чори", и замшевые ботинки "Фанто".
Много чего есть на Покровской толкучке, и вы представьте себе путь путешественницы-вещи, летящей из-за океана на плечо нашего юного сибиряка. Тысячи километров! Десятки тысяч! Ужас!
Но покупал Пауков не просто. Не был Пауков барахольщик. Пауков имел цель.
А цель его была отдаленная: разодевшись в импорт и получив первый в жизни очередной отпуск, отправиться на Аргуновскую улицу за Ликой. Увезти ее, а может, и самому поселиться в Москве.
Он так и сделал. Прибарахлился, получил очередной отпуск, встал, смотрит на себя в зеркало и не узнает.
- Да это ж прямо иностранец какой-то, а не Пауков, - восхитился Пауков.
И весь долгий самолетный путь всячески из себя корчил: то сигаретку держит с понтом в двух вытянутых пальчиках, то воды потребует, минеральной, и пьет ее мелкими такими культурными глоточками.
И к Москве он уж до того ошалел, что взял да и написал на бумажке:
МОСКАУ. АРГУНОВСКА. Надо.
И всем тыкал в нос эту самую плотную бумаженцию.
И все-то, дурачки, и показывали - как да куда ему, сибирской нахалюге, проехать.
Так он оказался на Рижском вокзале. Сел в троллейбус и вышел из троллейбуса, держа в кулаке букетик ландышей.
Вышел и оробел. Потому что дома кругом - еще крупней, чем в городе К., - громадные белые дома, и глазеют уже не тысячами, а миллионами одинаковых окошек. А под ногами еще и асфальта даже нету. Валяются лишь ржавые трубы какие-то да ломаные батареи парового отопления.
Оробел Пауков. Сунулся было туда, сюда. Не знает, куда идти. Робел, робел, а вдруг и видит - тихо сидит под деревом мужик в телогрейке и кирзовых сапогах.
Пауков и бросился к нему со своей бумажечкой.
А мужик он такой оказался очень сдержанный. Он бумажечку взял, почитал, повертел и спрашивает Паукова:
- Так и что?
- А не понимай я! - убежденно отвечает вошедший в
роль Пауков.
Мужик тут остро глянул на Паукова и говорит:
- Стало быть, фройндшафт, камарад?
Ну, Пауков на это промолчал. Рукой ландышевой махнул только, что - да, дескать. А мужик не отстает:
- Ду ю спик инглиш?
А вот это Пауков сразу понял. Он и в школе, и в институте английский изучал.
- Ноу, ит из нот, - отвечает.
- Парле ву франсе, - вязнет мужик. И взгляд у него определенно нехороший. Даже, можно сказать, злобный у
него взгляд.
- Нон, - покопался в памяти Пауков.
- Итальяно? - осклабился мужик. А Пауков уж тут ничего отвечать не стал, а просто протянул руку за бумажкой.
А мужик тот вдруг неожиданно быстренько вскочил и закричал тоненьким фальцетиком:
- Ах ты, курва! Штатника-фээргэшника из себя корчишь, курвища! Лифтеру с "Метрополя" мозги пудришь!
И, схватив кусок ржавой трубы, бросился на Паукова.
Завязался жаркий бой. Нервный патриот съездил Паукова по спине, отчего замечательная пауковская куртка сразу же лопнула, а нейлоновая рубашка треснула.
Пауков подставил врагу подножку. Падая, лифтер ухватился за пауковский карман и вырвал его с мясом. Обозлившись, Пауков пнул распростертого лифтера, и у Паукова оторвалась подошва.
Пауков, совершенно потеряв чувство меры, хотел и еще пинать подлеца, но тот сделал вид, что окончательно умер.
Пауков тогда пощупал себя и свою одежду, плюнул, положил на якобы умершего мужика букет и потащился обратно.
Он был мрачен. Он летел в город К. и был мрачен. Он открыл дверь квартиры своим ключом и был мрачен. Он снова смотрел в зеркало и был мрачен.
- А вот был бы ты, Федька, в телогрейке, например, так ничего бы с тобой и не сделалось. Я помню, папочку
нашего раз хотели подколоть в тридцать девятом году, а у них ничего и не вышло, - сообщила Паукову его старенькая мама, поднявшаяся с постели и тяжело передвигавшаяся на больных ногах.
Пауков мрачно глянул на нее и сказал:
- Дала б лучше чо пожрать, мама. А то второй день не жравши, с Москвой этой.
- А я щас супчик разогрею, - обрадовалась мама. - Вкусный супчик, с тушенкой.
И она обняла сына. И Федька обнял ее и прижался колючей щекой к ее морщинистому лицу.
- Ты жениться, что ли, ездил, Федька? – жалобно сказала старуха. - Так ты женись, на меня не смотри.
Я - как-нибудь. У меня тетка Катька пока первое время поживет. Ты о себе думай. Ты что быстро вернулся-то? Ты женись! Ты что?
- На хрен бы мне это сдалось, - пробормотал Федька, морщась.
Стыковка
Высоко, подобно птице, воспарил над крутым берегом родной реки Е., вечно текущей в мудрый океан, наш шикарный крупнопанельный пятиэтажный дом с плоской крышей. Дом, в котором мы все и живем, и дай-то нам Бог жить тут и еще тыщи лет: тихо, мирно и счастливо.
Красивый дом. А строил его выпускник строительного факультета и отчаянный игрок рок-группы молодой Вовик Лифантьев, сын самого Лифантьева, замечательного человека, который до всего дошел своим умом. И только одного, седой и мужественный, никак понять не мог: зачем это крыша может быть у дома плоская, когда крыша должна быть у дома двусторонняя и покатая, как всегда водилось у русских на Руси.
- Ты пойми, батя, - усмехался Вовик. - Прогресс не топчется на месте. Весь Запад давным-давно функционально использует высотное пространство: стоянки для автомобилей, бары, танцевальные площадки...
- Бары-растабары, - хмурился старый Лифантьев. - Вот в том-то и дело, а вдруг и у нас найдутся любители
сплясать на крыше... в голом виде? - испытующе поглядывал он на Вовика.
- Ну уж ты как загнешь, старик! - хохотал Вовик.
И на этом специфический их разговор обычно и заканчивался. Потому что хоть и хмурился старый Лифантьев в глубине своего громадного кабинета, но втайне был доволен успехами сына. Подумать только: казалось, еще вчера дед отбирал у злобных кулаков зерно, бессонный отец дни и ночи колесил по району, поднимая сельское хозяйство, а сын - вон куда шагнул! Сам строит громадный дом. Справится ли? Не подкачает ли? Ведь есть в нем еще определенная легкомыслинка: вот ввязался в дурацком оркестре участвовать вместе с другими патлатыми. Что в этом хорошего? Что красивого?
Сомневался, как видите. А Вовик взял да и справился - чего там... По камушку, как говорится, по кирпичику... Вознес с помощью рабсилы и чудной техники все эти пять этажей с плоской крышей. Стоял "худой плечистый парень в спецовке", как писали о нем в газете, стоял, смущенный, под взглядами зевак и объективами телерепортеров.
Ну, а сразу же после завершения строительства куда-то из города и исчез. Сразу же и пропал после небольшого митинга, знаменующего завершение стройки. После небольшого торжества, где пенсионер Фетисов рассказал всю свою нелегкую трудовую жизнь, а оркестр медных труб духовой музыки исполнил "Прощание славянки" - вот тогда он и исчез непосредственно после того, как ЖЭК тожественно приступил к раздаче населению квартирных ключей. И никогда больше в городе не показывался, хотя многие им интересовались.
И потекли, потекли в новом доме счастливые мирные дни сибирской золотой осени. По утрам туман стлался над голубенькой рекой Е., опадала, ставши желтой, зеленая листва, а люди, разместив свой скарб по приличным углам, радостно выходили теперь на балконы курить папиросы и сигареты. Вот уж и первые заморозки ударили, и вдруг потемнело небо, затянули его свинцовые тучи, и зарядил на землю нудный осенний дождичек. И лил, и лил, и лил. И тут-то все и началось.