Дело маленькое, а забыл, что стена домов бетонная и гвоздок, дело ясное, в такую стену мгновенно не лезет.
Гвоздок мгновенно согнулся пополам, а я, оскользнувшись на табуреточном льду, потерял равновесие. Пошатался я, пошатался я и стал падать вниз с балкона.
- Господи! Что же будет-то со мной? Не иначе как умру. Господи! Прощай все: любимая работа, будущая жена, на которой я бы мог жениться, бескрайние просторы родной Сибири, прощайте, и прочее все, что есть на земле и в Сибири, прощай тоже. Ах, зачем я не уехал в прошлом году жить в Москву или в Ленинград - глядишь, все бы обернулось по-другому.
Так я думал, а сам тем временем уже упал до окон восьмого этажа.
И тут же был вынужден отвести глаза от этих самых окон восьмого этажа. Ибо там, в слабой полутьме, просматривался вечный и торжественный, простой и сложный, как сама жизнь, процесс зачинания новой жизни. Я отвел глаза и поспешил лететь дальше.
В седьмом этаже я увидел уже родившегося ребеночка. Он тщательно сидел на синеньком горшочке. Его глазки были аккуратно выпучены, а ручки сложены на коленках. Ребеночек бормотал заумные слова: "Бека, мека, камбер-дека".
Вид окон шестого этажа от души порадовал меня. Невинное дитя играло там с котиком, водя перед носом животного конфетным фантиком. Умиляющиеся взрослые тенями колебались над играющими, а дитя и зверок баловались, ласкались. Я не на шутку растрогался. Я даже хотел подлететь ближе и остановить мгновение. Но Ф = М х А, где Ф - сила тяжести, М - моя масса, а А - ускорение. И моя масса ускоренно летела дальше вниз со страшной силой тяжести.
Как быстро бежит время! Вот уж и пятый этаж. Тоже мальчик. И занят странным делом. В руках у него книга "Декамерон" и карандаш. Язык свешен набок. Мальчик пишет на полях: "Выучить наизусть". Книга- библиотечная. Мальчик - хулиган.
В четвертом этаже мальчика со всех сторон грозно окружили родственники. Папаша машет ремнем. Мамаша плачет. Бабушка трясется.
Мальчик замахнулся на отца кулаком. Кулак - узкий. Лицо матери расплывчато, неясно. Грустная картина!
Третий и второй этаж я пролетел как-то очень уж быстро. И ничего определенного сказать не могу. Что-то там, по-моему, как-то так было довольно скучновато. Что-то он там такое писал. Стихи он писал? Да, стихи. Или нет - конспекты. Ходил. Курил. Вот он с букетом цветов. Ночь. Вокзал. Уходит поезд. Ходил. Курил. Думал. Фразы произносил. И был уже не юн. Да! Да! Не юн, не юн. Скучно!
Зато первый этаж ослепил и ошеломил меня. Я, признаться, никогда бы не подумал, что если буду падать с балкона, то меня ослепит и ошеломит именно первый этаж. Я всегда знал, что там помещается "Котлетная", где тесно стоят за окошком люди с подносами и ждут своей порции котлет. А тут - самый настоящий праздник для тела и души. Из окон "Котлетной" пробиваются бравурные звуки музыки. Молодежь, имея змеиную пластику, отплясывает современные танцы. Старейшие выпивают, закусывают и говорят о прошлом и будущем. Во главе сидит немолодой молодой человек в черном полуфрачке с красавицей по леву руку. Красавица в фате. Хари у многих красные. Свадьбы.
Я был ослеплен, ошеломлен и отчаялся.
- Неужели это все? - в отчаянии думал я. – Неужели это все! Ну неужели? Но ведь он же, так сказать, варил
сталь, сеял рожь, клал кирпичи и изобрел кибернетику.
Ну неужели же так?
И тут же понял, что неправомочен я желать неосуществимого. Ведь я летел с обычного балкона обычного крупнопанельного дома. Вот, допустим, лети б я вниз с трубы какого-нибудь завода - гиганта индустрии - или вывались я из окошка научно-исследовательского института, тогда - другой коленкор. А так - о чем говорить?
И я был полностью готов удариться о землю, испустить дух и пропасть, но тут, к вящему изумлению, обнаружил еще один этаж. Номер его мне неизвестен - нулевой, наверно, подвальный или цокольный. Не знаю.
Там, наверное, кочегарка помещалась. Хотя какие в новых домах кочегарки? Во всяком случае, этаж был залит серым отвратительным светом. И в этом свете находился человек, который, закатив левый рукав рубашки, занес над синею веной опасную бритву.
- Остановись! Что ты делаешь! Жизнь так прекрасна!
Несмотря ни на что! У тебя ограниченный опыт! Верь мне!
Жизнь - прекрасна! Умоляю! - хотел крикнуть я, но не успел, ибо раздался глухой удар, и мое тело вошло в соприкосновение с земной поверхностью.
И... я не умер. Да! Представьте себе. Видите ли, там, внизу, рабочие рыли теплотрассу (это в зимний сезон. Вот безобразие-то где). Вот. Они рыли теплотрассу, а трубы из теплотрассы исчезли. И этим, как вскоре выяснилось, уже занимался ОБХСС. Виновные, как вскоре выяснилось, были обнаружены и строго наказаны по соответствующей статье УК РСФСР.
А вырытая теплотрасса оказалась, на мое счастье, вся заполненная теплоизоляционным стекловолокном, куда я и попал, отделавшись легким испугом (мне стало немного страшно) и незначительным материальным ущербом (лопнула кожа правого ботинка).
Страх мой немедленно совсем прошел, ботинок за смехотворно низкую цену починил сапожник Арам, сам же я еще долго чесался от попавших на тело иголочек стекловолокна.
Кстати, памятуя обстоятельства своего ночного полета, я долго приглядывался к соседям и все выспрашивал про самоубийц.
Но соседи оказались обычными людьми. Некоторые из них работали, некоторые учились, некоторые занимались общественной деятельностью. Некоторые совмещали учебу, работу и общественную деятельность. Воспитывали детей. Водили их в детсад. Другие дети сами ходили в другие учебно-педагогические заведения.
И про самоубийц в нашем доме никто ничего не знал, а из покойников на последний момент имелась всего лишь одна, почившая от глубокой старости старенькая старушка.
Так что перед лицом неопровержимых фактов я должен признать, что большая часть из вышеописанного мне, несомненно, померещилась. У страха, знаете ли, глаза дикие. Летишь вниз, вот тебе и мнится всякая ерунда.
Но белье я теперь сушу на кухне.
Статистик и мы, братья славяне
Тут некоторое время назад один сукин сын крутился у нас, на улице Достоевского, по субботам и воскресеньям.
Летом был одет в молескиновый костюмчик, а зимой - в тулуп. Вернее, не тулуп, а как летчики носят - на меху и на брезенте. Купил, наверное, у летчиков на барахолке.
Ему сантехник Епрев говорит:
- Ты что это у нас шляешься, козел? Тебе что - других улиц мало? Иди отседова.
А он в ответ:
- Нет, я все-таки попрошу вас вспомнить национальность вашего дедушки. У вас правильное русское лицо, но
что-то все же вызывает мои сомнения.
Епрев тогда ему показывал кулак.
- Нет, вы не подумайте, что я... что-либо предосудительное. Меня даже и фамилия ваша не интересует. Но
скажите честно - ваш дедушка, случайно, не был еврей?
Или грек?
Епрев, хорошо себя зная, после этих слов сразу же уходил, опасаясь, что не выдержит и потом до конца дней своих будет петь лагерные песни.
А субъект разводил руками.
- Видите. Никто не хочет помочь мне в моем важном
деле.
- Да кто же ты все-таки есть такой? - интересовались мы.
А вот этого-то вопроса тип терпеть не мог. Он тогда сразу складывал все свои инструменты. А они у него были: карандаш и ученическая тетрадка за две копейки. И начинал плести чушь, вроде:
- Я? Вы спрашиваете, кто я? Я - обыкновенный статистик.
Но я его для ясности все же буду называть сукиным сыном, а не статистиком. Так оно вернее, да и впоследствии подтвердилось.
Вообще-то его в милицию пару раз сводили, конечно, потому как ошибочно думали - вор. Его мильтон спрашивает:
- Вы с какой стати ходите по дворам, гражданин?
А тот бормочет под нос, что известно-де, с какой целью.
Тут ему Гриня (мильтон) и выкладывает:
- А вот граждане считают, что вы хочете чего-нибудь спереть, с той целью и шатаетесь.
И смотрит на него очень внимательно, впиваясь взглядом, как гипнотизер.
Сукин же статистик ему очень спокойно:
- Да. Это очень распространенная ошибка. Меня часто принимают не за того, за кого надо. А я - ученый.
- А документики у вас есть, уважаемый гражданин ученый?
- Есть.
И достает паспорт.
Ну, Гриня смотрит. Паспорт как паспорт. Прописка есть, судимостей нету.
- Ступайте, - говорит. - И смотрите, чтобы люди на вас не жаловались.
А ему только дай волю!
- Так вы утверждаете, что ваш дедушка – сосланный донской казак чистых славянских кровей? Но ведь ваша
прабабушка - тунгуска, как вы выразились на прошлой неделе.
Все, язва, помнил. У него на каждого было заведенное дело, где имелись родственники в старину до пятого человека. Дальше никто вспомнить не мог.
Раз статистик Орлова попрекнул, что тот ничего не знает про свою прабабушку. Орлов обиделся и кричит:
- Отвали ты, волк! Я про своих псов все тебе расскажу. Они - колли, сеттер и пинчер. Они медали имеют.
И могу тебе хоть до пятого, хоть до десятого кобеля. А ко мне ты чо привязался? Я тебе чо - кобель?
И тут вы можете заметить, что мы с ним разговаривали довольно грубо. Это верно, грубо. А как еще прикажете с ним разговаривать, когда он шатается под окнами и если кто выйдет, так он сразу к нему:
- Скажите, пожалуйста, ну а сами вы что думаете?
Считаете себя славянином?
Как бы вы ответили на подобный идиотский вопрос? Ясно, что и отвечали по-разному. Кто - не знаю, кто - подумать надо, кто - какая разница.
А Шенопин, например, долго не думая, взял да и завез статистику в глаз. Он, правда, потом долго извинялся. Пьяный, говорит, был. Простите-извините, товарищ статистик. И все ему рассказал про своего прапрадедушку - пленного француза.
- А прабабушка у меня была донская казачка.
- Что-то вас тут шибко много, донских казаков, - только-то и заметил сукин сын, трогая пальчиком незаживающий шенопинскии фингал.
Уж его и жалели.
- Ты бы шел куда на другую улицу. Ты ведь нас уж вдоль и поперек изучил.
- Почти! - статистик поднимал палец. - Почти, но не совсем. Вспоминайте, вспоминайте, граждане. У меня - теория.
Уж его и умоляли:
- Да ты глухой ли, что ли? Иди на другую улицу.
- Не мешайте мне работать! - сердился этот паразит. - На другие улицы я хожу по другим дням. Вы, может, думаете, что вы у меня одни?
Уж его и жалели:
- Может, тебе денег дать?
- Не надо мне ваших денег. Мне их платит государство, - отвечал этот наглец, заползший к нам, как гадюка, на теплую грудь.
Вот таким манером он, значит, шнырял, вынюхивал, выспрашивал, а потом исчез.
Да! Исчез - и все тут. Будто его и не было. Только хрена он совсем исчез. Вот вы сейчас увидите.
Мы сперва даже немножко загрустили. Привыкли-таки. Раз собрались все, в домино стучим, и кто-то говорит:
- Интересно, куда это наш дурак задевался?
- Какой еще дурак? Толя-дурак? - не разобрался Епрев.
- Да нет, статистик.
- А-а, статистик. А я думал - Толя. Помните Толю?
Приедет с веревкой на водокачку. Длинная веревка и намотанная на руке. Ему Лизка воду в кадушку льет, а он
веревку разматывает. Вода налитая, веревка размотанная.
И пока веревку назад не смотает - не уедет. Фиг его с места сдвинешь.
- Уж это точно, - поддержал Епрева Герберт Иванович Ревебцев. - Сильный был черт, а добрый. Одного не
терпел. Мы его, пацанята, спросим: "Толя! Жениться хочешь?" Тут он сразу нас догоняет и рвет уши.
- Рвал, рвал, - поддержали бывшие пацанята.
- А где он?
- Статистик?
- Нет, Толя.
- Толя умер.
- А-а. Точно. Толя умер. А где же статистик?
Где статистик? А вот слушайте, где статистик.
Раз Епрев получил хорошую премию и купил на ее основную часть транзисторный приемник ВЭФ-201, очень замечательной конструкции. Вышел вечерком во двор и включил для молодежи современную песню:
Говорят, что некрасиво, некрасиво, некрасиво
Отбивать девчонок у друзей своих.
А наша молодежь, блестя фиксами и тряся патлами, прыскает, потому что они во дворе все подряд перекрутились, не говоря уже об улице.
Катрин у них такая есть, так она с Ропосовым-сынком гуляла, а потом приходит к Ропосову-старику и - в слезы. Так, мол, и так. Ропосов сына - за хобот, а тот - я не я и собака не моя. А дело это заделал дворника Меджнуна племянничек Рамиз. А моя, говорит, подруга, милый папочка, - тетя Зина из "Светоч" магазина. Но она к вам жаловаться не придет, не боитесь. Рифмач! Все друг с другом перекрутились. Тьфу!
И вот кто-то из них говорит товарищу Епреву:
- Пошарь-ка, отец, на коротких. Битлов послушаем.
А Епрев - человек добрый. Он включает короткие, но и там то же самое:
Ну, а только ты с Алешкой несчастлива, несчастлива И любовь (что-то там такое) нас троих.
- А почему здесь то же самое? - интересуется Епрев.
- Да не базарь-ка ты, дядя Сережа, а дай нам послушать, - отвечает молодежь, и воет, и подпевает, и качается.
Тогда Епрев, назло молодежи, передвинул рычажок, и вдруг мы все слышим ужасные следующие слова:
- В частности, обследование ряда улиц города показало, что среди его жителей очень мало славян. А на улице
Достоевского, например, процент неславян достигает ста процентов.
- Это у нас-то, сукин ты сын! - взревели мы.
- Интересно, что все они, считающие себя русскими, на самом деле являются...
И тут - хрюк, волна ушла.
- Крути, Сережа, верти, Епрев, - закричали мы.
- Крути! Братья славяне, да что же это такое? Прямая обида! - закричали мы.
Крутил Епрев, вертел, лазил по эфиру, но волна оказалась уж окончательно ушедшая.
Он тогда перевел на средние, и там в одном месте была тишина и треск, а потом говорят:
- Работает "Маяк". Сейчас на "Маяке" вальсы и мазурки Шопена.
А на кой нам, спрашивается, эти вальсы и мазурки, когда заваривается такое дело? Если всех нас, достоевцев, обвиняют, что мы - не русские. А кто ж мы тогда такие?
- Так дело не пойдет. Мы так не оставим. Надо написать куда следует, чтоб ему указали, если он ученый, что
так себя вести нельзя. Чтоб его пристрожили, заразу, - так порешили мы.
И написали бы единодушно, если бы не Ревебцев. Он слушал, слушал, а потом повернулся и молча пошел к себе домой.
- Ты, Герберт Иванович, куда же это? А писать письмо?
- Не буду я писать письмо. Коли вы такие писатели, так вы и пишите. А я пойду спать.
Но мы попридержали его и велели объясниться. А он уже глядел на звезды.
- Что тут объяснять, - пробурчал Ревебцев, глядя на звезды. - Вы о том не подумали, а вдруг он - оттуда?
- Это еще откуда оттуда?
- А вот оттуда. Вы ж не знаете, что это был за человек и что это была за волна. Волны разные бывают.
- Боже наш! Неужто и в самом деле мы проявили слепоту и близорукость? А вдруг он и правда какой шпион?
Все хиханьки да хаханьки, а он - шпион, а? - зашептали мы и тоже стали глядеть на звезды.
Небо было черное, звезды - белые. А за воротами уже визжала молодежь, принявшись за свои обычные ночные штучки.
Столько покойников
За 150 рублей в месяц я уже который год изучаю жуков в одном из научно-исследовательских институтов местного значения.
Работа мне нравится. Жуки не разбегаются, сидят в клетках. Иногда умирают, и нам привозят новых жуков.
Тихие жуки. Вялые жуки. Бодрые жуки. Я прихожу на работу, скушав булочку с помадкой и стаканчик кофе с молоком. Надеваю халат - и скорей к жукам.
А тут у нас помер один одинокий сотрудник. Мы, посовещавшись с товарищами, организовали комиссию, чтобы похоронить его чин по чину. Коллектив пошел навстречу: были собраны немалые деньги, причем многие добавляли от себя лично, невзирая на довольно низкие ставки нашего института.
И я был направлен в морг, чтобы, произведя необходимые формальности и заплатив, подготовить тело нашего коллеги к захоронению.
А была зима. И вечер. И, знаете ли, неуютно так дул ветер и сдувал с крыш тучи снега, создавая искусственный снегопад.
А морг помещался на улице Карла Маркса.
Я толкнул калитку и по протоптанной тропе пошел к домику, светившему желтенькими окошечками.
В первой комнате было тихо и чисто. Среди сугубо медицинской обстановки, положив голову на кулаки, дремал мужчина, который потом оказался нервным.
Я в кратких выражениях объяснил ему цель своего визита.
- У вас гробы есть? - спросил я.
- У нас гробы есть, - ответил служитель, не меняя положения.
Тогда я объяснил ему, что его труд будет хорошо оплачен. Что я располагаю специальными суммами, которые будут вручены ему без каких-либо квитанций либо расписок.
При слове "суммы" глаза мужчины широко открылись. Он встал и сказал дрогнувшим голосом:
- Да. Они - конечно. Мы ж - люди.
- А он - сирота, - сказал я. - У него никого нету.
У него была мать, но она умерла. У него была жена, но она
его бросила.
- Конечно, конечно, - бормотал служитель. И, накинув халат, стал идти в другую комнату. Я хотел последовать за ним, но он остановил меня властным жестом.
- Вам туда не надо.
- Почему? - возразил я. - Я - нормальный человек.
Я сам многое пережил.
- Дух там особенный, и часто не выдерживают, - тихо сказал служитель, оглядевшись по сторонам.
Я тогда еще подумал, что определенно работа накладывает отпечаток на человека.
- Нет, знаете ли. Я - не мальчик. А потом - вы там один долго провозитесь. Разве вам легко одному его опознать?
- Уж, наверно, опознал бы, - вздохнул служитель, пропуская меня вперед.
Скажу сразу, что я ничего не помню, как там внутри все устроено. Столы помню. Освещение тусклое. Зябко. Формалин. И - дух.
- Вот этот, пожалуй, - сказал я, осторожно убрав с лица покойного простыню.
- Ну, стало быть, сделаем, - бормотнул санитар и резко дернул труп за ноги.
Голова ударилась и стукнулась.
- Осторожней же вы! - невольно прикрикнул я.
А я и не знал, что санитар нервный.
Нервный санитар опустил руки по швам и расплакался.
- Вы знаете, сколько их у меня? А? Оглянитесь вокруг! Оглянитесь!
- Я не хочу оглядываться. Я вам плачу деньги, а вы делайте свое дело.
- У меня ж их массы. Вы знаете, сколько их у меня? И сколько всего на свете покойников? Вот мы сейчас с
вами тут стоим, а на земном шаре - миллионы покойников.
- Но ведь в этот же момент родились и миллионы новых детей, - возразил я, но санитар не слушал.
- Что я могу поделать? Я стараюсь, но столько покойников! Или вот при вскрытии иногда тоже ругаются. Так ведь вы вот рыбу, например, на кухне потрошите - у вас и то... Вот возьмите, например, столовые, вы бывали в столовых на заднем дворе?
За эти слова я размахнулся и сильно дал ему в зубы. Несчастный горько зарыдал, прикрывшись рукавом серого халата.