поймите, что все это делается мной сознательно. Во имя моего, то есть нашего дела. Это - реализм, друзья, реализм нашей сознательной жизни! Ведь мы с вами делаем одно большое дело и должны убрать все преграды с пути нашего большого дела. Ведь чем больше я якобы забочусь о себе, тем лучше я выступлю и тем больше народу услышит, как я правдиво и интересно обо всем рассказываю!
Понятно? Понято, друзья?
Вот тут-то наши и разинули рты. Да! Им, мелким сошкам, еще много чему надо было бы подучиться у важного гостя, чтобы достичь его высот! Так я им всем об этом и сказал. А они меня, как всегда, поняли неправильно! Взяли за руки и выкинули вон из паскудного кабака на улицу! И это уже в который раз!
Метаморфозы
Вариации на тему, заданную М.Булгаковым
Скромный студент Миша, уроженец села Кубеково, К-ского края, сидел на весенней скамеечке около Речного вокзала и зубрил лекцию по философии.
- ...они утверждают, будто коллектив подавляет личность, обедняет ее духовный мир, что личность якобы растворяется в коллективе, а ее интересы приносятся в жертву коллективу...
Молодость, молодость! Весело пригревало солнышко. Студент прищурился и замурлыкал:
Я помню те часы и дни,
Когда ты радостно встречаешь.
Я отращу себе усы,
И ты с трудом меня узнаешь.
После чего заметил, что рядом с ним развалился какой-то субъект в щеголеватых одеждах. Субъект не сводил с Миши счастливого взгляда.
- Ты что вылупился? - удивился Миша.
- Зовут Василием, - сказал субъект и быстро стал раскрывать свою звериную сущность.
- Я вижу - вы культурный и, таким образом, интеллигентный человек. А я вот был в Москве, и там на Кузнецком мосту, за большие деньги, конечно, хулиганы продают книги Ницше и Шопенгауэра. Скажите, эти имена вам что-нибудь говорят? - вопрошал он, сладко улыбаясь и обнимая Мишу за плечи.
Вследствие этих жестов Миша понял его неправильно.
- Да. Говорят, но я не знаю, что, - пробормотал он, холодея и пытаясь отстраниться от возможного негодяя.
- Я понимаю. Вы инстинктивно не доверяете мне. Не бойтесь, я - ваш друг. Я просто хочу сказать вам, что
идеи всех без исключения философов - это сырая масса вроде теста. Неплохо бы из этого теста слепить громадный колобок и испечь на наши именины огромадный каравай, включив сюда даже, может быть, Троцкого, а может быть, даже и Герберта Маркузе, - лепетал Василий, доверительно заглядывая в Мишины кари глазки и хватая его за коленку.
- Он самый и есть, - в отчаянье и тоске подумал Миша и сухо ответил:
- Троцкий был разоблачен задолго до моего рождения, а реакционное учение Маркузе мы еще не проходили.
Василий нахально подмигнул студенту.
- Я прекрасно вас понял. О! Я понимаю. Я всегда поражался широкому кругозору и начитанности русских людей. По-моему, это оттого, что они читают в очереди, - высказался он.
Вот тут-то Мишеньку и осенило.
- А! Вон ты кто! Да это же идеологический диверсант, товарищи! Хватайте его! - вскричал молодой человек.
Лицо разоблаченного незнакомца исказила злобная гримаса.
- Тише! Ну, тише! - зашипел он.
- Нет, негодяй! Я не буду тише! Я не буду тише! Хватайте его! Что же вы смотрите! - во весь голос крикнул
смелый студент, обращаясь к уже скопившейся некоторой публике.
И тут щеголь Василий выхватил из-под дакронового пиджака кривой самурайский меч. С криком "банзай!" и со свистом он взмахнул мечом, срубив советскому студенту голову.
Отрубленная голова покатилась по заасфальтированному склону и утонула в реке Е., а сам студент погрузился в глубокое забытье.
Когда он очнулся, то прошло уже довольно много времени, потому что за окном была глубокая ночь. Многие больные храпели, а над Мишиной головой склонился дюжий санитар. Его простое лицо лучилось добротой.
- Очнулся, голубчик, - ласково сказал медицинский работник.
- Я очнулся, но где же он? - хватая воздух запекшимися губами, пробормотал студент.
- Кто он? - вроде бы не понял санитар.
- Диверсант, бандит и шпион.
- Бог с тобой, голубчик, - перекрестился санитар. Но молодой человек не поддался на крест, а, вскочив в одном исподнем, заорал:
- Сбежал! Японец сбежал! Его с ходу надо ловить!
Остальные проснувшиеся больные были очень недовольны нарушением их постельного режима. Они даже хотели бить Мишу, но санитар деликатно и вместе с тем решительно прервал их неправильные действия. Он позвал медсестру, и та уколола больного длинным шприцем, отчего тот и уснул с легкой улыбкой на устах.
А проснувшись утром следующего дня, он узнал, что попал на улицу Хабаровскую в К-ский сумасшедший дом.
Там было очень много интересных людей. Один изобрел шрифт зеркального отражения, другой полюбил гуся и привел его венчаться в ЗАГС Центрального района, третий сделал себе из консервной жести медаль "За освоение целинных земель". Были там писатели, были там и поэты. Они сидели на корточках и читали друг другу свои замечательные произведения. И никто их не обижал.
Настало время обеда. И тут Миша увидел своего знакомого, Васю-самурая. Тому было поручено раздать больным красивые алюминиевые миски, с чем он и справлялся весьма успешно. Пока на него не налетел сияющий Миша.
Он обнял разносчика мисок и закричал:
- А я-то подумал! Я так рад, так рад! Вы, оказывается, не идеологический разбойник, а натуральный псих.
А мне любой наш псих милее человека чуждой идеологии.
Разносчик же, вопреки ожиданиям многих, не трахнул студента мисками по голове, а просто сказал:
- Брат! Вот ты и узрел истину! Давай же запоем вместе!
И они запели вместе, Василий и юноша. Звуки лились и плыли над бедными головами, над сумасшедшим домом:
Скоро увидим царя царей
И ты, брат, и я.
Скоро араба обнимет еврей,
И ты, брат, и я.
И они запели. Звуки лились и плыли над бедными головами, над сумасшедшим домом, над улицей Хабаровской, над Советским Союзом, над земным шаром. Плыли и затухали в межгалактических пространствах.
И на этом мы, автор, оставляем наших героев. Злые языки скажут, что делаем мы это зря, что нам и самим бы неплохо там остаться. Что ж, по-видимому, они правы, но всякому овощу - свое время.
Под солнцем
Был месяц июнь, начало. Уж и зазеленела листва на тополях, уж и небо заголубело. Оно стало совсем-совсем голубое-голубое. Такое совсем-совсем голубое-голубое и радостное-радостное, что дальше уж и некуда. И если бы даже бы какой-нибудь другой бы захотел бы, чтоб оно стало еще более голубое-голубое и радостное-радостное, то уж и фиг ему с маслом. Потому что существование в природе неба голубее существующего невозможно да и, пожалуй, не нужно.
С такими мыслями стоял я под солнцем в небольшой извивающейся очереди за симпатичными огурчиками. Огурчики были зелененькие и по цене 3 рубля 50 копеек килограмм. Но не это важно.
Стою. А одна женщина другой тихо говорит:
- Замечайте, Нина Сигизмундовна! У ей в левом ящике огурчики-то посимпатичнее будут, чем в правом.
А Нина Сигизмундовна ей отвечает:
- Тише вы, Фекла Карповна.
А инвалид один куражится, поет:
Аи и настает зи-и-ма лютым ма-ро-о-озом!
Ай-ди-ри-ри! Ай-ди-ра!
А студент прижал к груди свежий номер журнала "Огонек" (редактор А.Софронов) и смело вглядывается в окружающий мир пытливыми глазами.
А мне, наверное, солнце голову напекло.
- Как бы пробуя окружающий мир на зубок, - забормотал я. - Каков он? Как примет взятого на баланс
молодого человека? Куда? Как? Зачем? Почему?
Сто дорог тут на пути, и все смогу пройти! –
запел чистый голос из ближайшего транзистора.
- Всюду! Всюду жизнь! Все живут! Все действуют! Все поют! А я? Кто я? Человек мягкий, робкий до идиотизма, путаник. Но с другой стороны - как бы даже и украшение. Я и честный, я и - соль, я и - кит, а также я и - ось. Но ведь и это - ошибка. Тут бедой пахнет! Тут - зыбкость! Тут от зыбкости беда выйти может! - продолжал бормотать я.
И ведь действительно солнцем сильно напекло мне голову, потому что лишь дошла до меня очередь, так и я решил пошутить вместе со всеми.
- Свешай-ка мне, доча, огирков полкила - похуже да покривее! - лихо крикнул я.
Очередь и златозубая продавщица разинули рот. Блестели под солнцем зубы, а золотые - нестерпимо. А я, выдержав эффектную паузу, добавил:
- ...для моей тещи!
Очередь расхохоталась, а златозубка, трепеща крашеными ресницами и грациозно оттопырив мизинчик, стала отпускать мне товар.
- Аи да парнишка лихой! - сказала очередь.
- Лихой парень! - повторила очередь.
- Все они лихие, - вздохнула очередь.
- Надо ж такое придумать - для тещи похуже да покривее! - восхитилась очередь.
А я скромно потупился и добавил:
- И чтоб в одном был еще и червяк.
И тут случилось вот что. Одна маленькая такая высохшая старушка, как-то ушедшая из поля моего зрения, сильно засуетилась. Она подскочила ко мне, тряся птичьими кулачками, и спросила серьезно:
- Это почему?
- Что "почему"? - растерялся я.
- Это почему? Что она тебе такого сделала?
- Так я ж пошутил. У меня и тещи-то нету. Я - холостой. Как говорится - неженатый, - оправдывался я.
- Дай мне свой адрес! - бушевала старуха. - Я поеду к ней сказать про твое поведение! Ты - кто?
- Я? - пискнул я. - Я - это я.
- Ты - паразит! - крикнула старуха. - Ты зачем врешь?
Я остолбенел.
Остолбенела и очередь.
Все остолбенели. Лишь продавщица не растерялась.
- А ты, бабка, не вмешивайся в чужую семейную жизнь! - звонким голосом сказала продавщица.
Тут-то старуха и заплакала. Она плакала и вытирала слезы выцветшим ситцевым платочком. И у ней кривились потрескавшиеся губы. И седые космы разметались. Очередь молчала. Я бросился утешать старуху, но она оттолкнула меня и ушла.
Я был сильно сконфужен, а она вроде бы потом повесилась.
Да-да, повесилась, потому что я слышал - у нас в городе недавно повесилась какая-то старуха.
Впрочем, что же это я вру? И вовсе она не повесилась, а выкинулась из окна. Это в троллейбусе рассказывали, что, понимаете ли, жила вот такая тихая старуха в городе, на сундуке, проклеенном изнутри картинками времен коллективизации. У ней дочка в городе была замужем, вот она и жила. Слушала радио, как там поет Муслим Магомаев, полы мыла да белье стирала. Обижали ее или не обижали, а так вот она и жила. А раз принесла из молочной домой детское питание, пошепталась в уголке с Иисусом Христом, раскрыла окошко да и упала вниз головой с пятого этажа.
Впрочем, что же это я вру? И вовсе она не с пятого упала, а с четвертого. Опять я все перепутал. Действительно ведь я - путаник, человек мягкий, робкий до идиотизма! Господи! Как мне грустно! Я бы с удовольствием попросился, чтоб меня расстреляли, да знакомые говорят - это очень больно.
Одеяло Сун Ятсена
В возрасте от десяти до четырнадцати лет я сильно страдал от расстройств и затруднений речевой функции. Я в возрасте от десяти до четырнадцати лет сильно заикался.
Я стал заикаться, и родные меня тут же сразу взялись лечить. Они перво-наперво повели меня на улицу Достоевского, в деревянный флигелек, где скромно существовала расторопная старенькая бабенка.
Родные изложили ей суть вопроса, и бабенка согласилась. Она сказала, что пойдет и лишь приготовит лечение, от которого речь моя польется полным потоком.
И она ушла, а родные стали вполголоса обсуждать достоинства и недостатки надкроватного крашеного ковра. Там лебедь с лебедушкой свились белыми шейками на зеленой воде близ розового замка, и душно, и сухо было в деревянном флигельке на улице Достоевского.
Скрипя половицами, я скользнул вслед за бабенкой. И увидел - бабенка сыплет в стеклянный стакан обыкновенную поваренную соль, цена которой 6 копеек пачка. И заливает соль обыкновенной водой из кадушки.
- Ц-ц! - сказал я.
Бабенка разохалась, швырнула стакан и заматерилась русским матом. Прибежали родные, а бабенка им нахально объявляет:
- Ваш щенок уже заранее сглазом сглазил все мое приготовленное лечение...
- ...цена которому - дерьмо, - мысленно продолжил я, взятый родными за ухо и выведенный из флигелька на
пыльный простор тихой улицы Достоевского.
А потом обратились к ученой девице. Она приехала из Москвы с запасом свежих знаний, и ее аккуратненькая причесочка светленькими колечками спадала на ее розовые ушки. Девица, мило улыбнувшись, сказала:
- Ну и как же нас зовут?
Опешившие родные поспешили объяснить молодому специалисту, что сам я, безусловно, не в состоянии ответить на и столь даже простой вопрос, что мне нужна врачебная помощь. Но девица махнула пухленькой ручкой с золотым перстеньком и мигом развеяла их темноту.
- Как нас зовут? - настаивала она, впиваясь в меня зеленым пронзительным глазом.
- Женя, - выдавил я и, к своему удивлению, заговорил легко и свободно: - Меня зовут Женя. Я все четыре
класса был отличник.
- Вот оно как! Видите? - сияла девица. - Вот как славно!
И, выслав изумленных родных за белую дверь, раскрыла передо мной длинную книгу с цветными картинками.
- Голод гонит волка’ в лес. Повторяй, - сказала девица.
- Не волка’, а волка, - поправил я, глядя на девицу с восхищением.
- Почему волка? Волка’! Читай, - пока еще улыбалась девица.
- Голод гонит волка в лес! - крикнул я.
- Я же сказала что не волка, а волка’!
- Нет, не так! - обозлился я.
- Волка’!
- Волка!
- Слушай, что тебе говорят старшие!
- Хорошо, - согласился я, но, открыв рот, вдруг снова обнаружил полное отсутствие речевых способностей.
Будучи ребенком нервным, я тут заплакал, зарыдал, был уведен, видел во сне фашиста в каске, кричал, шумел. Нехорошо вышло!
Но зато вскоре после этого нехорошего инцидента и состоялось мое знакомство с владельцем одеяла Сун Ятсена.
Я пришел к нему сам. Меня направили, и я пришел сам. Он встретил меня сердечно и энергично.
- Болеешь, мальчик? Ничего! Быстро подштопаем!
Стихи пишешь? Пиши, брат, полезнейшая вещь! Раз ехал в троллейбусе. Мотор загорелся. Все спаслись. Хромаю.
Пион лучше розы. Роза - эстет. Тебе не понять. Мальчонкой жил в Харбине. Ночевал Сун Ятсен. Осталось одеяло. Наследство. Повезло - музеи не знают. А то заберут одеяло.
Стрекотал, а сам был низенький, толстенький, с четкой щеточкой усов. Жилет, цепочка.
- ...мальков зеркального карпа! Представляешь, мальчик! Наука! Завозят самолетами. Самолетами же гасят лесные пожары. Наука!.. Иногда думаю - если бы Иисус Христос не умер так рано...
- Вы-ыже-едок-тор? - спросил я.
- Да! - важно ответил доктор, он же владелец одеяла Сун Ятсена. - Я - доктор, и мы сейчас же начинаем сеанс.
Он напыжился, надулся, растопырил короткие пальцы и страстно зашептал:
- Спать! Спать! Вы ничего не видите, ничего не слышите, ничего не чувствуете! Вы расслаблены. Вас ничего
не волнует. Я повторяю - ни-че-го не волнует. Ни-че-го.
Спать! Спать! Спать!
Исключительно из вежливости я опустил веки и ровно задышал. Довольный владелец одеяла подошел к окну и закурил вонючую сигарету "Памир".
Покурив, он вынул из шкапчика прозрачную колбу на длинном шнуре. Он включил колбу в электрическую сеть, и колба наполнилась голубым сиянием. Повеяло озоном. Доктор поднес колбу к моему темечку. Повеяло озоном. Голову приятно покалывали неведомые мне, миру и доктору искорки. Тут-то я якобы и проснулся.
- Сладко ли спалось, мой мальчик? - лукаво осведомился доктор.
- Я спал? Я заснул? - исключительно из вежливости не поверил я. - Мне казалось, что лишь только что вы
мне говорили про одеяло Сун Ятсена.
- Ты спал целых десять минут! - торжественно воскликнул доктор. - Ты спал десять минут, а это отнюдь не
мало!
Понятно, что к такому замечательному человеку я повадился ходить. Вернее, даже не ходить, а ездить. Я ездил к нему в больницу на старом велосипеде "ЗИФ" до самой осени, до сентябрьского ледка в лужах, до первого пара изо рта, до тех пор, пока не схватил воспаление легких и лег дома на улице Засухина в железную кроватку, где над кроваткой - радиодинамик, а на стуле - пилюли, а в руках- книжка "Гекльберри Финн".
А когда встал с постели, то была уже полная зима. Белые хлопья облепили кудрявое лицо В.И. Сурикова в одноименном сквере. Ветви сквера трещали под снеговой тяжестью. Дети прикручивали к валенкам коньки.
А доктора-то уже и не было. Я пришел, а никто и не знает, где доктор есть. Сказали только, что он уже больше не принимает и принимать не будет и что он уже не состоит в штате. И что его уже нет. Нет его - и все! Вот так!
Вот так! Надо ли говорить, что общение на заре мышления с подобными выдающимися личностями не довело меня ни до чего хорошего?
Надо ли говорить, что заикаться сильно я, конечно, перестал и нынче заикаюсь умеренно?
Надо ли говорить, что к своим двадцати семи годам я весь совершенно и облысел, как шарик, и переменил одиннадцать мест работы? Облысел, в чем тайно обвиняю вышеупомянутую колбу.
Надо ли говорить, что вокруг меня всю жизнь кружат какие-то странные фигуры, которые мне несут всякую чушь и дичь? Свежий пример: недавно в Москве одна девушка звала меня в общество дружбы с неземными цивилизациями, где уже есть многие, которые видели марсиан, а летающие тарелки в этом обществе видели все.
- Вы спите! Проснитесь! - кричала девушка, тряся меня за плечи около здания Московского университета на Ленинских горах. - Вы делаете не то! Вы спите! Вы думаете не о том! В вас нет и одного сантиметра глубины! Мне жалко вас! Вы читали Карла дю-Преля, его "Философию мистики"?
И она заставила меня прочитать толстый том, из которого я запомнил только: "Мир и человек - вот две загадки, вокруг которых..."
А дальше я ничего не помню.
А дальше я ничего не знаю.
Не знаю, например, куда девался мой последний доктор, владелец одеяла. В городе поговаривали, что он хранил дома завернутый в грязную тряпочку фабричный слиток золота размером 10 на 2 см., слиток, на котором было вычеканено Аи-99,99.
Но также и говорили, что он хранил дома пулемет, из которого чечены убили учителя, который был сначала бедный и честный, а потом возил в "Москвиче" наркотик анашу, которую выращивают дехкане на тихих делянках счастливого Узбекистана...
Какие чечены? Который учитель? Который пулемет? Которое золото? Вы скажите - разве можно всему этому верить?
Я не знаю. И меня это не тревожит! Меня многое не тревожит. Меня это не тревожит.
Меня тревожит другое. Одеяло! Да-да, одеяло!