Зашел, посветил и увидел один маленький рубильничек. Там было много рубильничков, рычажков и кнопочек на мраморной доске, но я увидел только один. Маленький рубильничек, а от него слева ВКЛ., а справа - ВЫКЛ. И я дернул рычажок сначала на ВЫКЛ., а потом на ВКЛ. Установил на ВКЛ., и синей змейкой мелькнула в полутьме искорка, и свет, и тепло опять с радостью залили комнаты НИИЭППОИЗСа.
Свет и тепло с величайшей радостью залили помещение, и все сотрудники радовались, и все сотрудники хвалили меня.
Машинистки принесли мне стакан чаю, а завхоз - конфету "Белочка".
Но я есть и пить отказался. Я подождал, когда свет и тепло окончательно укрепились, и лишь тогда пошел прямо в дирекцию.
Там и говорю:
- Знаете что, давайте я лучше буду работать у нас электромонтером.
А мне отвечают:
- Да вы знаете, мы сегодня внимательно наблюдали за развернутой вами деятельностью, сами хотели вам это
предложить, тем более что та работа, которую вы исполняете, есть никчемная и никому не нужная, так как предприятия отдыха и зрелищных сооружений могут работать и без ваших идиотских советов. Сами хотели предложить вам вечно чинить электричество, сами хотели, да стеснялись.
- Чего тут стесняться? Бросьте вы! Я хочу быть электриком. Только, чур. Числиться и получать зарплату я
буду по-прежнему как младший научный сотрудник.
Смеются.
- Ах, зачем вам вся эта мишура? Ведь, будучи электриком, вы будете получать на двадцать рублей больше
плюс премиальные плюс калым.
Тут я немедленно стал электриком и работаю им до сих пор. О том, как я работаю, свидетельствует моя фотография на Доске почета. А недавно про меня была заметка в стенгазете. С фотографией тоже. Заметка называлась: "ОН ДАЕТ НАМ СВЕТ И ТЕПЛО", а на фотографии я был изображен в рабочем комбинезоне и с гаечным ключом. Вот как в жизни человеком играют случаи и внезапная любовь. Ведь если бы Оля не зашла, то я, наверное, и сейчас сочинял бы что-нибудь про изменение плановых показателей производства согласно приказам руководителя предприятия. А так - даю свет, тепло, нашел свое место в жизни, тем более что НИИЭППОИЗС наконец-то расформировали за полной его ненадобностью, и я опять оказался живущим впереди прогресса.
Там в океан течет Печора...
- Вот же черт, ты скажи - есть справедливость на этом свете или ее совсем нету, паскудство! - ругался проигравший битву с крепкими картежными мужиками неудачливый игрок, бывший студент Струков Гриша, тридцати двух лет от роду, обращаясь к своему институтскому товарищу Саше Овчинникову, когда они возвращались глубокой ночью от этих самых мужиков в Гришин "коммунал", где Овчинников хотел переночевать, так как явился он из Сибири, определенного места жительства в Москве пока не имел и квартировал далеко за городом, у тетки.
Цыкнув на соседей, которые, недовольные поздним визитом и грохотом отпираемых засовов, выставили в коридор свои синие морды, Гриша с Сашей оказались в струковской узкой комнате, основной достопримечательностью которой являлись специально сконструированные полати, куда вела деревянная лестница и где еще совсем недавно, подобно неведомому зверю, проживала под высоким потолком Гришина старенькая теща. Пока Гриша окончательно не расстался со своей Катенькой по причине вскрывшихся ее отвратительных измен. И пока Катенька, проявляя неслыханное благородство, не выписалась честно с Гришиных тринадцати метров и не переехала к "этому настоящему человеку", прихватив с собой и прописанную в городе Орле "мамочку".
- Нет, это мне не денег жалко, - заявил Гриша. - Хотя мне и денег жалко тоже, но в гробу я видал эти двадцать рублей, - бормотал Гриша. - Но что тот левый козел мог меня пригреть на пичках, так этого я, по совести,
ни от него, и от себя никак не ожидал. Скажи, друг, у вас в Сибири бывает такое свинство?
- У нас, Гриша, в Сибири все бывает, - сказал Саша, зевая. - У нас вон ломали на Засухина дом и там нашли
горшок с деньгами от купца Ерофеева, и через этот горшок сейчас одиннадцать человек сидят, потому что они золото не сдали, а напротив - принялись им бойко торговать, возрождая на улице Засухина капитализм. Вот так-то...
- Ух ты черт, кержачок ты мой милый, - обрадовался Гриша. - Вот за что я тебя люблю, дорогой, что вечно
у тебя, как у Швейка, есть какая-нибудь история. Хорошо мне с тобой, потому что ты еще не выродился, как эти московские стервы, падлы и бледнолицая немочь.
В стенку постучали.
- Я вас, тараканов! - прикрикнул Гриша. И продолжал: - Веришь, нет, а боятся меня - ужас! Я по местам
общего пользования в халате хожу, а им - ни-ни! Запрещаю. Нельзя, говорю! Не-лъзя! И все! Некультурно! Они меня за то же самое боятся, за что я тебя люблю. Я ж с детства по экспедициям. То у меня нож, то у меня пистолет, то я тогда медведя на веревке из Эвенкии привез, и полтора месяца он у меня отпаивался - соской, водкой, чаем.
- Медведя? - оживился Саша. - Я в Байките - аэропорту тоже там, когда ночевал, то там лазил медвежонок между коек, маленький такой, совсем с кошку. Цапнул одного дурака, он пальцами под одеялом шевелил. Тот
ему спросонья переломал хребет. Мы все проснулись, взяли гада, раскачали хорошенько и выкинули в окно. Летел вместе с рамами...
- Хребет сломал? А медвежонок что? - заинтересовался Гриша.
- Что... Подох. Он же, ему же несколько дней всего и было. А гада потом вертолетчики посадили в самолет и говорят: "Мы тебя, вонючку, административно высылаем, пошел отсюда, пока самому костыли не переломали".
- Вот же хрен какой, - опечалился Гриша. - Это ж нужно - беззащитного медведя! Стервы, есть же стервы
на белом свете! Вот Катюша моя была - это уж всем стервам была стерва! "Знаешь, милый мой, если ты - мужик, так и бери себе мужичку! И потом, если б ты меня хоть немного уважал, ты бы не вел себя как скотина". А я ее не уважал? Старуха год на полатях жила - я хоть раз возник? А то, что я пью, так я - не запойщик, я - нормальный. Пью себе да и пью. Вот так. И пошли-ка они все куда подальше...
- Стервы. Это верно, - равнодушно согласился Саша, прицеливаясь к полатям. - Не могу тебе возразить, друг,
сам неоднократно горел. Сейчас вон - еле выбрался.
- Слушай, а ты помнишь эту харю? - внезапно разгорелся Гриша. - Ты помнишь, у нас на курсе ходила одна
стерва, у ней еще ребенок был, она все всегда первая лезет сдавать и говорит: "Мне маленького кормить надо".
- Ну, - сказал Саша.
- А-а, ты ведь у нас появился на втором, так что не знаешь всех подробностей. С ней до всех этих штук ходил
несчастный этот... Клоповоз... Клоповозов, что ли, была его фамилия. Или Клопин? Не помню...
- Не важно, - сказал Саша.
- Вот. И она раз подает в студсовет на него заявление, что, дескать, тити-мити, скоро будет этот самый "маленький", а что он, дескать, не хочет жениться, хотя он был у ней "первый" и всякие такие по клеенке разводы. Прямо так все и написала в заявлении...
- Ну и дура, - сказал Саша.
- Да конечно ж, дура! - вскричал сияющий Гриша. - Потому что собрался этот студсовет, одни мужики,
и спрашивают ее эдак серьезно - опишите подробно, как это было! Ну, умора!..
- А она что? - заинтересовался Саша.
- А она опухла и говорит: "То есть как это "как"?" - "Ну, - говорят, - расскажите, как. Во сколько он к вам,
например, пришел?" - "В десять вечера", - говорит.
"Ане поздновато?" - спрашивают. А она: "У нас в общежитие до одиннадцати пускают..."
- И вы, - говорят, - до одиннадцати успели?
- Успели, - она отвечает.
- А что так быстро? - один говорит.
- Стало быть, он правила посещения общежития не нарушил? - другой говорит.
- Нет, товарищи, вы посерьезней, пожалуйста, - стучит карандашом по графину третий. - А вы не отвлекайтесь от темы. Вы лучше расскажите, как было все.
- Ну и что? - улыбался Саша.
- Да то, что она не выдержала этого перекрестного допроса и свалила не солоно хлебавши. Но... - Тут Гриша
значительно погрустнел. - Бог - не фрайер. Клоповоз в Улан-Удэ схватил какую-то заразу и совсем сошел с орбиты. Говорят, он в прошлом году помер. Или в окошко выкинулся. Хотя, может, он и не помер, и в окошко не выкинулся, но все же он с орбиты сошел, так что верховная справедливость оказалась восстановленная.
- А ты считаешь, что была допущена несправедливость? - хитрил Саша, любуясь Струковым.
- А как же иначе? - уверенно сообщил тот. - Форменное же издевательство над девчонкой, несмотря на то
что она - тоже стерва. Нашла куда идти и кому рассказывать. Бог - не фрайер, вот он и восстановил баланс. Эта
теперь маленького в музыкальную школу водит, а Клоповоз в гробу лежит.
- Ну уж, это неизвестно, кому лучше, - вдруг сказал Саша.
- Нет уж, это ты брось и мозги мне не пудри, - сказал Гриша. - Философия твоя на мелком месте, как, по
мнишь, всегда говорил тот наш идиот-общественник, старый шиш?
- Помню, помню, - вспомнил Саша. - Я еще помню, помнишь, он к нам когда первый раз пришел в пятую аудиторию... в зеленой своей рубашке и, нежно так улыбаясь, говорит: - Ну, ребятки, задавайте мне любые вопросы. Что кому непонятно, то сейчас всем нам станет ясно... - Любые? - Любые. - И через десять минут уже орал на Егорчикова наш мэтр, что он таких лично... своими руками... в определенное время... на крутом бережку... Красивый был человечище!
- Да уж, - хихикнул Гриша. - Задул ему тогда Боб.
Я как сейчас вопросики эти помню, вопросы что надо, на засыпон. Этот орет, а Боб ему: - То, о чем я спрашиваю, изложено, кстати, в сегодняшней газете "Правда"...
И вдруг страшно посерьезнел Гриша.
- Знаешь... понимаешь...- внезапно зашептал он, приблизив к Саше думающее лицо. - Мне кажется, что...
что разрушаются какие-то традиционные устои. Понимаешь? Устои жизни. Как-то все... совсем все пошло враз
брод. Как-то нет этого, как раньше... крепкого чего-то нет такого, свежего... Помнишь, как мы хулиганили, лекции пропускали? А как с филологами дрались? А как пели?
Там в океан течет Печора, Там всюду ледяные горы, Там стужа люта в декабре, Нехорошо, нехорошо зимой в тундре!
В стену опять застучали, но Гриша даже и не шевельнулся.
- А что сейчас? - продолжил он. - Какие-то все... нечестные... Несчастные... Мелкие какие-то все. Что-то
ходят, ходят, трясутся, трясутся, говорят, шепчут, шуршат! Чего-то хотят, добиваются, волнуются... Тьфу, противные какие!..
- Постарели мы, - сказал Саша. - Вот и всего делов.
- Нет! - взвизгнул Гриша. - Мы не постарели. И я верю, что есть, есть какой-то высший знак, фатум, и все!
ВСЕ! - в том числе и моя бывшая жена-стерва, будут строжайше наказаны! Я не знаю кем, я не знаю когда, я не знаю как. Я не знаю - божественной силой или земной, но я знаю, что все, все, в том числе и ты, и я, все мы, вы, ты, он, она, они, оно, будем строжайше, но справедливо наказаны. Э-э, да ты совсем спишь, - огорчился он.
- Ага, - признался Саша. - Совсем я устал что-то, знаешь, как устал.
- Ну и давай тогда спать, - сказал добрый Гриша. - Я полезу наверх, а ты на диване спи. Тебе простыню по
стелить?
- Не надо, - сказал Саша.
- А я тебе все-таки постелю, - сказал Гриша. - У меня есть, недавно из прачечной.
И постелил ему простыню, и погасил свет, и полез на полати.
- Саша, ты не спишь? - спросил он через некоторое время.
- А? - очнулся Саша. - Ты что?
- Извини, старик, я сейчас, еще секунду...
Он спустился вниз и забарабанил в стену к соседям.
- Надо им ответить. Чтоб знали, как лупить. Совсем обнаглели, сволочи, - удовлетворенно сказал он.
И мурлыкал, карабкаясь по лестнице:
Там в океан течет Печора...
А Саша спал. Ему снились: ГУМ, ЦУМ, Красная площадь, Третьяковская галерея, Музей Пушкина, певица София Ротару и поэт Андрей Вознесенский. Легкий Саша бежал вверх по хрустальным ступенькам и парил, парил над Москвой, над всеми ее площадями, фонтанами, дворцами. Скоро он устроится на работу по лимиту и получит временную прописку, а через несколько лет получит постоянную прописку, и тогда - эге-гей! - все держитесь!
- Все хорошо, - бормотнул он во сне.
Ну, хорошо так хорошо. Утро вечера мудренее. А пока - спи, спи, молодой человек, набирайся сил. Жизнь, наверное, будет длинная.
Запоздалое раскаяние
Шел я как-то по улице, радуясь великолепию летней утренней погоды и солнечным лучам, отвесно падающим на мою побритую безопасной бритвой голову.
И не знал, и не ведал, и не подозревал о воистину трагико-драматических событиях, поджидающих меня за углом, как своего свидетеля и соучастника.
Вот. Шел. Аза углом, во дворе гастронома № 1 "Диетпитание", где обычно происходит в порядке очереди продажа куриного яйца из ящиков со стружками, как всегда, толкался различный народ, желающий продажи.
Видите ли, это, может быть, в Москве или в Ленинграде куриное яйцо продают свободно и на каждом углу, а у нас яйцо очень любят есть, поэтому и стоят за ним в очереди за углом во дворе гастронома № 1 "Диетпитание".
И нечто мне сразу же в очереди резануло глаз, и, как выяснилось это вскоре, я не ошибался.
Понимаете, дело в том, что поскольку за последнее время значительно выросла культура населения, то все теперь себя в очереди ведут прилично, культурно и спокойно.
Все тихо ждут, когда подойдет их время, и, когда подходит их время, без волнения и с уверенностью в будущем берут тот самый продукт, за которым они и встали в очередь. Например, куриное яйцо.
Это раньше, тогда действительно наблюдались эксцессы: крик, вой, шум, ругань, иногда и до мордобоя дело доходило, а теперь все это кануло в прошлое. Вы вот посмотрите внимательно кругом и с удовольствием убедитесь в том, что я не вру.
Вот почему мне сразу, я говорю, резануло глаз, что очередь как бы вернулась к старым временам и порядкам.
Столпились. Размахивают руками. Кричат. Вопят. Затевают потасовки. Хватают друг друга. Ругаются.
Я тогда быстро, я - мигом, я, увидев нарастающее безобразие, мигом вклинился в толпу с мыслью: "Эх, была не была. Тряхну стариной, попытаюсь навести порядок".
С этой мыслью и со словами: "Люди! Что вы делаете? Опомнитесь!" - я вклинился в толпу и тут заметил еще кое-что интересненькое.
Заключавшееся в том, что, во-первых, толпа охотно, хотя и туго, пропускала меня вперед, но смотрела не по-человечески изумленно.
А во-вторых, все они - и мужчины, и юноши, и дети, и дамы, и безусые подростки, и старушки, и старики - были одеты в какие-то неописуемо устаревшие лохмотья: сюртучки, гимнастерки, толстовки, фраки, куртки, рваные тельняшки.
Заметил девушку, которая нацепила такую устаревше короткую юбку, какие только сейчас, по слухам, входят в моду на прогнившем, отцветшем и облетевшем Западе.
Другая, по возрасту старушка, держала на глазах пенсне. Сама в суконной одежде, на ногах солдатские обмотки.
Кто-то к кому-то на моих глазах лез в карман, кто-то кричал: "Па-азвольте!", а у одного мужчины средних лет я увидел на боку, я увидел... что бы вы думали?
А револьвер я увидел у него на боку, у мужчины с рожей красной, озверевшей от водки. Вот как. Или маузер. Я в марках огнестрельного оружия разбираюсь весьма слабо, хотя носил.
Факт, конечно, неслыханный и небывалый для наших условий, вопиющий, чтобы даже в очереди за куриным яйцом люди стояли с револьверами, но я даже и этой дикости не успел удивиться.
Потому что, протиснувшись наконец в голову очереди, я не нашел там милых сердцу ящиков с яйцом и продавщицу в белом халате, а обнаружил себе на диво свою бывшую ученицу Ариадну Кокон, которая за время учебы у меня показала чрезвычайно низкую успеваемость по физике и вела себя из рук вон плохо: слишком увлекалась мальчиками, танцевала на вечере, прижавшись к ним животом, и была замешана в какой-то дачной истории.
И вот сейчас эта несчастная стояла на коленях в нелепом рубище с полуобнаженной белой грудью, была крашена помадой и имела под правым глазом синий синяк. О Господи!
Палящие лучи солнца немилосердно пекли ее кудрявую головку, глумящаяся толпа травила это беззащитное и заблудшее существо оскорбительными выкриками, предложениями и намеками. О Боже ты мой!
Я рванулся, я вскричал:
- Ариадна! Ариадна! Что приключилось с тобой? Почему ты стоишь здесь в такой нелепой позе и полуголом
виде?
Ариадна подняла на меня свои бездонные голубые глаза и прошептала, еле заметно краснея:
- О, это вы мой учитель. Я сразу узнала вас. Как прекрасно, что я вас встретила. Сейчас я расскажу вам все.
Я могу довериться вам?
- О, разумеется. Я защищу тебя, малышка. Я не дам тебя в обиду. Хоть я и стар, хоть я и сед. Хоть я и немощен, - сказал я, чувствуя, что предательский комок уже застывает у меня в горле, сказал я, обводя мрачным взглядом враждебную толпу.
- Как вы знаете, я еще в школе имела довольно низкий моральный уровень, - начала свой рассказ несчастная Ариадна. - Я танцевала, прижавшись животом к мальчикам, и была замешана в дачной истории.
Поэтому сразу же после школы я попала в компанию стиляг и тунеядцев.
Жуткая это была компания.
Днем мы отсыпались, по вечерам скупали у иностранцев ихние тряпки, сигареты, пластинки и жевательную резинку. А по ночам устраивали оргии. Танцевали голые рок-н-ролл, буги-вуги, твист, шейк и цыганочку с выходом, а также пили из туфля шампанское. Там я получила кличку Халда.
Она перевела дух. Скупые слезы холодили мои глазные яблоки.
- Но, как говорят в народе, сколько веревочке ни виться, а конец будет. Настал конец и нашей "шикарной"
жизни, о которой я вспоминаю сейчас, стоя на этой площади, гонимая и опозоренная, с ненавистью и омерзением. Мы были обнаружены органами общественного порядка и высланы в отдаленные места нашей необъятной Родины для трудового перевоспитания. Меня, например, выслали в г. Североенисейск Красноярского края.
И хотя там я тоже не работала, но я там настолько много думала о себе и своей жизни, что решила, вернувшись с трудового перевоспитания, начать новую жизнь, пользуясь поддержкой родителей и настоящих друзей, то есть поступить работать кассиршей в посудохозяйственный магазин "Саяны".
Но увы! Жизнь так жестока! Настоящие друзья отвернулись от меня. Мои бедные родители умерли, не вынеся позора, свалившегося на их седые головы, а в посудохозяйственный магазин меня не берут ввиду того, что у меня нет прописки. Толпа, как вы замечаете, глумится надо мной, и, между прочим, правильно делает, так как это безобразие - находиться в нашем счастливом городе одетой в рубище и на коленях. Так мне и надо. Я поняла наконец, что нельзя прожигать жизнь, а нужно ровно гореть во имя человечества. Так я говорю, ибо ко мне пришло запоздалое раскаяние.
И несчастная, закрыв лицо ладонями, горько-горько заплакала.
Плакал и я. Мы долго плакали. Плакали все, и я сказал сквозь слезы:
- Милая моя Ариадна! Теперь ты видишь, к чему привело нарушение тобой моральных запретов, твое нежелание прислушаться к советующему голосу старших. Твоя собственная изломанная жизнь - вот тому живой пример.