"Я знала от Нели, знала, что он поправился. Вчера вечером они гуляли у моря. Он не дал о себе знать. Наверное… наверное, у него не было возможности, я понимаю и тогда понимала. Но мне все равно не дал он о себе знать. Ничем. А вчера вечером они гуляли у моря. А перед этим, днем, около четырех, его жена обедала у нас в стекляшке. Соседка ей сказала про меня или она сама почуяла, а может быть, он покаялся, а может, ничего этого не было и все это казалось мне, - не знаю, но только невыносимо все это было. Вошла, встала в дверях - смотрит на меня. А у меня рыбацкая компания, три стола сдвинули, орут, стакан в руку суют, гоняют туда-обратно, за юбку хватают.Она смотрит. Потом села. Я минут пятнадцать к ней не подходила. Молчит. Смотрит. А может, не смотрит - под очками не видно, но нацелены окуляры вроде на меня. Потом я подошла.
- Слушаю вас…
Она смотрит, молчит. И вдруг сняла свои темные очки. В первый раз я ее глаза увидела - большие, плоские, в морщинках, и на правом весь белок в кровяных прожилочках. У меня сердце захолодело - показалось, что она мне сейчас что-то страшное скажет. А она заказала обед с пивом и снова очки надела. И как подойду, она все смотрит на меня, вот-вот что-то скажет. Так ничего и не сказала. А вечером они гуляли у моря.
Стекляшка стоит на маленькой горке, лысой, без деревьев. Если выйти из двери кухни и идти прямо, не сворачивая, через кустарник, то потом перейдешь дорогу, там тропа через рощицу, подъем небольшой и вниз - море. Семь минут ходу, если медленно. А из главных дверей если выйти, то вниз через двести шагов остановка дальних автобусов. В город ходят пять штук в день. В пятницу, в воскресенье вечером и в понедельник утром всегда битком. Поэтому записываются заранее. Прямо к столбу прикноплен листок - и пишут. Я иду мимо, всегда читаю - почерки такие разные и фамилии смешные попадаются. В понедельник шла к девяти и прочла:
"1. Ротова - 3 чел.
2. Поповцев
3. Розеноэр
4. Иванов - один
5. Бахрамов - 5 билет.
6. Вангель - 2 чел…"
Дальше я не читала. Список списком, а приходить все равно заранее надо. Они пришли минут за сорок и сели на скамеечку. Без вещей. Только портфель и сумочка - и то и другое она принесла. Сидят рядом и молчат. Он подпер подбородок кулаками, локти на коленях, а она, наоборот, - откинулась, вроде загорает. Потом народу вокруг стало много - их не видать. Я спустилась от стекляшки, подошла поближе - сидят. И не говорят и не шевелятся. Я еще подумала: почувствует он, что я на него смотрю, или нет? Обернется или нет? Не обернулся. Потом что-то сказал ей, встал и пошел в другую сторону. Я кинулась к стекляшке. Жду. Минут пять ждала. Нет. Потом смотрю - возвращается. Снова сел и кулаки в подбородок. И вдруг почувствовала, что перегорел во мне интерес, что сидят на скамейке двое чужих, непонятных пожилых людей. И пусть сидят. Ладно, черт с вами, живите. Я даже не поглядела, как они уехали. Услышала по звуку, что автобус тронулся, глянула в окно - он уж на Морскую заворачивает.
В первую субботу августа в общежитии рыбсовхоза случилась драка. Стекла били, орали, комендант свистел. Я вышла поглядеть - это рядом совсем. Наш дом 3, общежитие - З-б, а 3-а так и не построили - фундамент и какие-то обломки железные, так что видно насквозь. Дома однотипные, трехэтажные, из белого кирпича. Подошла. Там уже потише. Милиция разбирается. Говорят, троих забрали, увезли, а теперь еще виноватых ищут. Стекла на первом этаже в трех окнах выбиты, и под одним окном много крови. И рама запачкана. Комендант стоит на табуретке, остатки стекла выдергивает и бросает на землю, прямо в кровавую лужу, даже брызги летят. А в другом разбитом окне, смотрю, - трое незнакомых, пьяных, двое знакомых, тоже выпивши, и милиционер Володя Гущин в книжечку подробности пишет. Двое знакомых - культорг общежития, Эльмар Симман, возмущается чем-то, и Валька, подружка моя из бакалеи, накрашенная, у платья правый бок выдран, и плачет. Сходила в гости, дура. Я зашла, перекинулась с Гущиным парой шуточек и увела Вальку к себе. Подходим к нашему дому. У парадной на скамейке баба Надя сидит курит.
- Тебя, - говорит, - спрашивают.
- Кто?
- Незнакомый, - говорит, - с портфелями.
У меня сердце екнуло.
- Где он?
- Вон пошел, - и в темноту показывает.
Я дала Вальке ключ и побежала. На даче в его половине темно, заперто. До стекляшки дошла - никого, кошка на ступеньке лежит. К морю сходила, к нашему месту, - ни души. И дождь заморосил. Пошла домой. Прохожу мимо общежития, а там опять шумят.
Права качают. Карелин вернулся, один из трех забранных, отпустили его. Зря. Бандит из бандитов. Наверняка он все и начал. В моем окне свет, а идти неохота - копаться в дурацких Валькиных делах, утешать, советовать… Покурила… Да и тут стоять противно - больно уж матюгаются, и кажется, опять драка будет. Потопала домой. Звоню. Валька в моем халате, умылась уже, губы еще сильнее накрасила и улыбается… Дура… Вошла в комнату - сидит на диване Вадим Александрович, а на столе бутылка, сверточки и гвоздики в пол-литровой банке. Ваза прямо перед носом на серванте стоит, Валька, идиотка, не догадалась.
Он сидит, ссутулился…
- Здравствуйте! - говорит.
Я тоже говорю:
- Здравствуйте! - и понесла свертки и гвоздики на кухню. Выкладываю на тарелки сыр, колбасу и спрашиваю себя: где же моя обида? А нету ее. Открываю банку скумбрии и смотрю в окно на общежитие - там под желтой лампочкой опять друг друга за грудки хватают. Слышу, Валька в кухню вошла. Смеется и шепчет в затылок:
- Мне уйти? А мне ж домой не попасть. Поздно… Они ж на крюк заперли…
- Так чего спрашиваешь? Оставайся.
- Ой, как я коньячку хочу… Он две бутылки "Юбилейного" привез… Вам все равно вдвоем не выпить…
Я не обернулась, режу колбасу.
- Посмотри, - говорю, - это не твоего там опять мутузят?
Валька говорит:
- А ну их к черту. Слушай, а это кто?
- Серое пальто, - говорю.
Она заржала в голос и вышла. Потом он вошел.
Я не обернулась, а в темном стекле увидела его отражение - стоит в дверях.
Он говорит:
- Вы не сердитесь?
Я взяла четыре тарелки, по две в каждую руку, и пошла к дверям. Подошла близко и поцеловала его, в губы. Он не ответил. Стоит растерянный… смотрит. Красные жилочки в глазах. Давление, наверное, высокое. Дверь узкая. Я протиснулась, грудью его коснулась и пошла в комнату. А он в кухне остался.
Я поставила пластинку "Падает снег" Адамо. Вава прямо зашелся. Говорил, что в первый раз слышит, и опять ее поставил. На третий раз он разобрал кое-какие французские слова и передал нам. Валька, пьяная дура, стала приставать, чтобы он все дословно перевел, и мы крутили "Снег" без конца. Черт меня дернул к общежитию выйти и завести к себе Вальку. Но, с другой стороны, повезло, что соседей дома нет - уехали на неделю в Таллинн. Так что ночка была полосатая - что-то хорошо, а что-то плохо.
Вава разошелся и много говорил, но все с Валькой. На меня только поглядывал удивленными своими глазами. Валька, дура, кокетничала, хохотала, закидывая голову, и с жутким, ни на что не похожим акцентом рассказывала анекдоты про армянское радио:
- Может ли "Запорожец" развит скоруст сто киламетрув в час? Атвичаим: можит, если спустыт его с гары Арарат.
Вава от этих старых анекдотов смущался и только говорил:
- Сила… сила…
Я сказала:
- Валя у нас вообще сила - из-за нее сегодня двоих в тюрьму посадили.
Валька закричала:
- Брось! Я тут при чем? - К Ваве повернулась - Понимаете…
И начала длинную историю, как пригласил ее Симман потанцевать в общежитие, потом зашли к его дружку Таамму в комнату выпить "сухого вина", а там сидели Зальц и Рубцов и играли в шахматы, а потом ввалился Карелин, а она с Карелиным прошлую субботу танцевала… Я так и знала, что все из-за Карелина, бандит, сволочь, зачем они его выпустили…
Вава стал подремывать, и уже светлело за окном. Я подняла рюмку и сказала ему:
- За ваше здоровье!
Чокнулись.
Я спросила:
- Как здоровье-то?
Он сделал гримасу, что, мол, "так себе", но сказал.
- Ничего.
Я говорю:
- Вам пить-то не надо, наверное…
Он говорит:
- Мало ли что… Мне и приезжать сюда не надо было, наверное.
Я говорю:
- Вот как?
И он:
- Вот как!
Я спрашиваю:
- У вас от дачи ключа, что ли, не было?
Он:
- Да не в этом дело. Видеть я никого не хочу. И меня чтоб никто не видел.
Я спросила… Я чувствовала, что не надо это спрашивать, и все-таки спросила:
- А в городе знают, что вы сюда уехали?
Он говорит:
- Поставь про снег еще раз.
Вдруг ни с того ни с сего в первый раз на "ты" меня назвал. И кажется, в последний.
А Валька в это время свое бормочет. Про то, что эстонцы, даже пьяные, - вежливые, но скучные, а Карелин - хам и похабник. Потом вспомнила про платье, достала его и стала рыдать над дыркой.
Я начала посуду убирать. Они мне не помогали. Несу тарелки по коридору мимо запертых соседских дверей - у них две комнаты, у меня одна, - и какие-то обидные мысли в голове: почему у меня своей квартиры нет? Почему детей нет? зачем я Вальку притащила… и Вава… Столько вечеров я одна просидела дома… Может, и ждала его… хотя не думала, что ждала… Именно сегодня приехал… А у меня больные дни начались… Четыре рейса в кухню сделала. Каждый раз возвращаюсь - та же картина: Вава сидит поджав губы, глаза выпучив, Валька бормочет, а Адамо крутится… Достала раскладушку соседскую с антресолей, постелила в кухне. Вхожу в комнату - Вава дремлет. Я ему по голове рукой провела. Открыл глаза.
- Выгоняете? - спрашивает.
Я говорю:
- Идите в кухне ложитесь, а мы с Валькой на диване.
Встал. Я вперед пошла по коридору, а он сзади. Обнял со спины. Полтора раза всю меня обхватил ручищами своими длинными. Голову мне на плечо положил. Постояли так. Я открыла дверь в кухню.
- Спите, - говорю. Он еще ждал… моргал нерешительно. А я опять:
- Спите!
В комнате Валька коньяк допивает и слезы утирает.
Я вдруг завелась, крикнула:
- Кончай ныть, растяпа, кровать постелить не можешь! Вон белье! Присосалась к коньяку. Куда в тебя лезет?
Валька губы облизнула. Молчит. А глаза моргают, закрываются. И вдруг язык мне показала. Ну до того по-идиотски, что я засмеялась.
- Иди ты в жопу, - говорю, - ложись, я скоро.
Вышла на улицу покурить. Моросит. Дошла до общежития. Лампочка еще горит, противная такая при дневном свете. Из разбитого окна храп, и лужа под окном стала серая. А в ней стекла.
О радостях не напишешь. Радость всю сама сжираешь. Ничего не остается. А дни у нас были хорошие. Даже не дни, почти целая неделя. Он был такой умный, такой сильный все эти дни и ночи, что мне удивительно было, как это я угадала - я не надеялась на такое. Он так все сказать и сделать умел, что мне стало казаться: поняла я жизнь и мир, и смерти нету".
Вот что написал Вадим Александрович Вангель на двух листках почтовой бумаги 13 августа:
"Во-первых, не пугайся, я не исчез. Я уехал и вернусь вечером. Если придешь раньше, чем я вернусь, прочтешь эту записку. Если позже - я порву ее и скажу тебе все сам. Скажу все, о чем ты так и не спросила.
Говорят, что любовь требовательна. Теперь я знаю - врут. Любовь - не взрыв, а смирение. Любовь - это поступиться своей свободой ради свободы того, кого любишь. Любовь - это не научить, а пойти в ученики. Восхититься и поверить. И воздастся тебе. И мне воздалось.
Ни одно твое слово, ни одно твое движение не показалось мне чужим. Я будто знал их заранее и ждал их. Дожидался. И снова было чего ждать и чему удивляться - удивляться, что так хорошо знаю незнакомое.
Ты ни о чем не спросила. Ты терпела. А я молчал, потому что все, что я должен тебе сказать… про себя, про свою жизнь, про жену, про будущее, про решения, - все это совсем другая жизнь, нам с тобой далекая, и я ничего не знаю про нее. Обязан знать. И не знаю. Я не обманываю тебя. Я учился у тебя всему заново - засыпать, просыпаться, думать, любить, быть. Прежнюю науку я забыл. Это слабость. Нельзя забывать прошлое. Я ведь старый, у меня длинное прошлое. В прошлом я умел мыслить, читать, писать, бороться, добиваться… "изучать"…. Разучился. Это слабость. И может быть, слабость смертельная.
Я не раздваиваюсь. Больше не раздваиваюсь. Я не навестил тебя перед отъездом. Не попрощался. Ничего не сказал жене. Тогда я раздваивался. Уравновешивал моральный ущерб. Я знал, что люблю тебя, и считал (именно "считал", как на счетах), что мыслями о тебе оплатил твои тревоги. Жену не любил. Мучился. Но мне было стыдно, что я мучаюсь с женщиной, так долго бывшей рядом. Свою нелюбовь я оплачивал вниманием и послушанием. Я хотел отыскать прежнее русло жизни и жить в нем, тайно присвоив твою любовь и спрятав ее там, в привычном, чтобы веселее жилось.
Потом я решил заехать к тебе и украсть еще чуть, чтобы еще веселее потом жилось там, в моей прежней жизни. Но здесь, в твоем обшарпанном доме, я пошел к тебе в ученики. Я остаюсь. Только старый я - вот что скверно. И недолго мне учиться осталось. А ты то как же тогда? (Это зачеркнуто.)
Милая, я у тебя узнал все, чего не знал, - любовь, тюрьму и суму. Кому рассказать, как ты меня прячешь неделю, - смешно. Мне рассказывали об одном писателе, который узнал в тридцать пятом, что его собираются арестовать за бывшую причастность к меньшевизму. Он пришел к своей любовнице и прожил, не выходя из ее квартиры, двадцать лет. Я думал - врут. Теперь верю - можно.
Но узнал я и суму. Деньги кончились. Я поехал в город за деньгами. На ужин все куплю. Ты только возьми масла и яиц, а то трудно это из города тащить: масло растает, яйца побьются.
Кланяюсь вам.
Целую тебя. Жди меня. Не встречай. Приеду на 7.10 или, в крайнем случае, на 7.46.
P. S. Я тебя заставляю это читать в наказание за то, что ты порвала мой дневник.
В."
Запись, сделанная Вадимом Александровичем Вайгелем в больнице имени Ленина и переданная 22 августа медсестре первой хирургии Люде Спивак:
"То, что было, счастьем не назовешь. Наверное, счастье - это в конечном счете то, чего хотелось. А здесь все было заново. Неожиданно все было каждую минуту. И фон слишком уж убогий, шалашный. Мне не по возрасту и не по характеру назвать эту неделю счастьем только потому, что дело было в шалаше. Не рай, не рай это был. Сильно опоздала моя первая любовь.
Я должен досказать все, что узнал об этой женщине^.
…Ее послали обслуживать большой официальный банкет на уровне областного начальства. В ресторане "Взморье" два банкетных зала - большой, человек на шестьдесят, и малый - для послеобеденного отдыха. Там чай, сладкое, напитки… Ее поставили на малый зал. Женщин на банкете было мало, а в малом зале вообще сидели одни мужчины. На нее обратили внимание. Подшучивали, говорили грубоватые комплименты. Она не стеснялась - отвечала. Это нравилось и раззадоривало. Сыпались вежливые приказания - то одно, то другое. Она все исполняла. Улыбалась, бегала взад-вперед, сверкая своими красивыми, всегда высоко открытыми ногами, слепящей улыбкой и этой копной волос на голове, душистой, переливающейся, от которой действительно с ума сойдешь.
Один молодой спортивного вида блондин вышел за ней в буфет. Приблизился к лицу маслеными глазами, пригласил пойти потанцевать в общий зал, где простой народ. Она сказала, что она на работе - нельзя.
Он улыбнулся: "А если через нельзя?"
Она сказала: "Запрещено!"
И пошла. Он ей вслед бросил: "Это мы устроим".
И вроде отстал, ушел обратно. Через минуту она снова влетела в буфет (за спичками послали) - ее директор ресторана ждет. "Можно, - говорит, - потанцуй с Валерием Ивановичем". Она: "А обслуживать кто будет?" Директор говорит: "Да не бойтесь, я все устрою, подменим. Надо уважить Валерия Ивановича". Она сказала: "Знаете что, вот вы пойдите и станцуйте с Валерием Ивановичем, так мы его еще больше уважим, на уровне дирекции, а я буду своим делом заниматься".
Директор зашипел, как масло на сковороде. А дальше - хуже. Входит в зал - Валерий Иванович шепотком, но все настойчивее: "Не надо со мной шутить, на моей службе шуток не любят". Идет в буфетную - директор: "Я вас от работы отстраняю…" В зал - Валерий Иванович: "Здесь не хотите, поедем в другое место потанцуем, я тебя в машине жду…" Она осмотрелась и подошла к самому лысому и на вид одному из главных. Говорит: "Извините, тут ваши подчиненные мне проходу не дают. Ничего страшного - чуть подвыпили. Вы не могли бы меня до дому подкинуть, когда уезжать будете? Мне страшновато одной". Тот улыбнулся… по-доброму… вроде даже польщен был.
"Это кто, - говорит, - себе позволяет?" - "Да неважно, просто боюсь одна…"
Краем глаза увидела - оскалился и потух в углу Валерий Иванович. Главный руку с часами к глазам вскинул: "В 22.00 отъезд. Жду".
Директор растерялся. В десять часов она, не спросясь, ушла, и большой начальник доставил ее на черной "Волге" домой. На прощание крепко пожал руку: "Спасибо за угощенье".
То ли начальник сказал кому надо пару слов, то ли самого его поступка было достаточно, но отношение к ней переменилось. Ее оставили в покое. Тогда же она, минуя все очереди, получила комнату… в которой я жил еще неделю назад…
Господи, неужели прошла только неделя? Восемь дней назад я лежал в этой комнате утром… один. От воды в вазе, стоявшей на серванте, метались солнечные зайчики по потолку и по стене. Стол был покрыт толстой зеленой клеенкой. На ней чередовались квадратики трех оттенков зеленого - темный густой еловый цвет, потом пожиже - болотный, потом светлый капустный и опять густой. Клеенка была потная - неестественно крупные капли лежали и подрагивали на ней. На дальнем от меня углу стола стояла запечатанная бутылка кефира и рядом с ней - толстостенная чашка светло-кофейного цвета. Бутылка тоже была в каплях. Я смотрел на эти предметы и думал о том что их касалась моя любимая. Только что. Она вытирала клеенку жирноватой мокрой тряпкой, она только что достала кефир из холодильника и поставила на стол. Она достала чашку из серванта, и когда задвинула резко стекло, шаткий сервант мелко затрясся. И вот до сих пор не успокоились зайчики на стене. Я спал. А она только что была здесь. Сейчас тихо в квартире. Я дождусь ее. Я не пошевелюсь, пока она не вернется… моя любимая. Мне приятно писать это слово. Любимая… Любимая… Любимая… Любимая…. Лю-би-ма-я. Очень далеко жужжит, а потом взвизгивает электрическая пила.
Вот что она рассказала мне, когда я лежал скорчившись и росла моя боль, а она сидела рядом и гладила меня по голове.