5
Галия Хасановна Янбаева (заслуженная артистка Татарской АССР, по мужу Спелова, по сцене Галина Спелова) в этот день решилась на разговор. Но с первого мгновения встречи на вокзале муж начал говорить сам и говорил не умолкая. Это раздражало. Все раздражало. Безнадежно-дурацкая пьеса, которую играли сегодня. Искреннее виноватый тон мужа. Предстоящее сидение у Лисянских с вечными разговорами о пользе бега. Она тоже заметно старела и боролась со старением как могла. Но тайно. Говорить обо всех этих ухищрениях, как говорить вслух о женских недомоганиях. Андрей так часто говорил о своем старении, что через эти разговоры она догадывалась о своем собственном увядании. И почему-то именно ему не могла этого простить. Жизнь кончалась. Она чувствовала это и злилась. Когда она заметила перемену в муже и буквально вычислила его роман с Аллой - только удивилась. Она спросила его напрямик - с насмешкой и любопытством. Но когда он в ответ сразу все разболтал и начал плакать и каяться, в ней взыграла почти ненависть. Она терпеть не могла мягкости, податливости. Ее предки - мужчины - никогда не стали бы извиняться перед женщиной. Полковник отступал. А в ней росло брезгливое чувство, и она мстила за мягкость жестокостью. Он подозревал ее в изменах, и не без оснований. На гастролях, на съемках случались всякие мимолетности. Но главной местью был К. Н. Ее муж не мог предположить даже, что она знакома с ним. Великий К. Н., знаменитый дирижер, три четверти года проводящий в заграничных гастролях. Только раз они с Андреем были на его концерте, и Андрей плакал от восхищения… Как он мог предположить, что уже шесть… нет, почти семь лет в каждый приезд К. Н. в Москву они встречаются все в том же "люксе" гостиницы "Ленинградская" в темных высоких покоях. Этой зимой умерла жена К. Н., и их связь, кроме прелести тайны и привычки, вдруг обрела перспективу. Ей померещилась другая жизнь. С заграничным паспортом. С однодневным выездом из Триеста в Венецию… Со счастливой, улыбающейся Викой, идущей рядом с ней по зимнему Мадриду. К. Н. тоже был мягок. Таков уж ее удел. Она командовала и в назначении встреч, и в конспирации, и в постели. Но К. Н. был гений, он был победитель. Ему мягкость прощалась. Она решилась. И это определяло жизнь всех троих. С К. Н. разговора не было еще. Сперва надо было резко объясниться с Андреем. И вот он шел рядом, и клялся, и извинялся. Ее решение крепло с каждым новым его признанием - неважно в чем - в любви, в измене.
Когда полковник схватил ее за руку и приказал бежать, когда потом толкнул и она почувствовала его напряжение и страх, она только еще больше раздражилась. Но потом, идя одна в темноте, невольно стараясь ступать тише и все-таки пронзая тишину стуком своих шагов, она почувствовала, как тревога охватывает ее. До этого все было чужим, не касающимся, как в плохом фильме, и вдруг, рывком, она оказалась внутри событий. Здесь! Рывком переменился ход мыслей. Как будто по ошибке выдрали здоровый зуб и там, где был покой и уверенность, вдруг открылась боль. Галия вдруг очутилась над неожиданной бездной предчувствия. Просеку она перешла быстрым шагом. Несколько раз оборачивалась. Раз даже пошла было назад. В гору уже побежала… Задохнулась, захлебнулась с непривычки. Возле развилки у школы увидела приближающегося прохожего.
- Товарищ! - крикнула она.
Человек - приближался, глухо постукивая какими-то деревяшками.
- Товарищ!
Человек нес под мышкой шахматы. Внутри коробки погрохатывали фигуры.
- Товарищ!
Свет из окошка школы упал на него, и она интуитивно почувствовала: "Ошиблась, не товарищ".
Узкие одутловатые глаза. Белые вспухшие полоски. Начес на низкий лоб.
Испугалась. Замерла. Вплотную с тоже замершим шахматистом. И тут полыхнуло по ним обоим фарами. Машина сворачивала на шоссе. Уходила. Она вскинула руку, что-то крикнула. Машина уже прошла. Но с визгом затормозила. Взревев, подалась назад. Распахнулась дверь.
- Подвезу, Галия Хасановна.
(Сосед по Цветочной улице, дом 11, имя забыла, полковник, желтый "жигуленок", большая скучная семья, растит цветы, носит ей букеты: "С Международным днем ребенка, Галия Хасановна!")
Кинулась на сиденье. Прочь от белых глаз. Захлопнулась дверь.
- Скорее, пожалуйста!
6
Сперва мы бежали шеренгой. Переговаривались, перешучивались. Потом замолчали. Только топот и дыхание. Стали перестраиваться "гуськом".
- Не гнать! Договорились! - кричал сзади Клейман.
Самый трудный участок от последнего дома до трансформаторной будки. Скучная дорога. Но ночью - ничего. Топочем. И все больше растягиваемся. Я шел первым. Коля прямо за мной. Чуть поотстала Нина. Она все покрикивала сквозь задыхание:
- Что, Шальнов, слабо? Слабо, Шальнов?
Остальные где-то сзади. Издалека Клейман:
- Все! Мы встали! Лисянскому хватит!
Вот и будка.
- Подождите! - Это Римма крикнула. - Подождите, мне страшно.
У будки встали. Ф-фу-у-у. Нельзя все-таки бегать после коньяка. Я расстегнул молнию на куртке. Теплый вечер какой. Даже душный. По одному подбегали.
- Николай Владимирович! Хоп-хоп! Идете?
- Идем, идем, не падаем! Надо бы Спеловым засаду в лесочке устроить.
- Ах, черт, шампанского не взяли! А то бы бабах! Из-за кустов!
- Ага, и в психушку обоих! Здорово придумал.
Наконец все подошли. Тут из лесочка выехали двое
на велосипеде. Второй сидел на багажнике и болтал ногами. Хрипло побрякивал звоночек. По корням, по корням. И проехали мимо.
- Ну что, бежим?
- Хватит в молодость играть. Пойдем мерным прогулочным. За мной!
- Ой, как темно!
- А-а-а! Попалась!
- Отпусти! Упаду я.
- Не трогай меня. Я сама.
- Осторожно, тут ветка торчит. Давай руку.
- Да это уж не рука, котик.
- Как дышится, Коля?
- Нормально. Все нормально. Надо бегать. Обязательно надо бегать.
- "Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья! - ну-ну, - чтоб не пропа-асть поодиночке". "Возьмемся, - Коля, замолчи, фальшивишь! - за руки, друзья!"
- Нет, это не под ногу. "Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой".
- Ну вспомнил. Как с того света песенка.
- "Глобус крутится, вертится, словно шар голубой".
- Ой, что это?
- Это веточка, моя девочка.
- Да нет, вон, вон!
- Тихо, ребята! Да подождите!
- Вон как народ гуляет. Это я понимаю.
- Да подождите. Тихо, ребята!
Лежал человек под деревом в неудобной позе.
7
- Чего ты вес время улыбаешься? - спросила Вика Спелова. - Злишься на меня, а улыбаешься.
Вадик побледнел и еще шире раздвинул губы в улыбке.
- Эт-т-то входит в систему обучения каратэ. Европейцы думают, что это улыбка, а это м-м-мимика внимания и ат-т-таки.
Вика рассмеялась и легко провела по струнам гитары. Сидели на крыльце. На ступеньках. Теперь уже в полной темноте. Повеяло прохладой.
"Облака плывут над морем, с ветром никогда не споря", - напевала Вика.
Вадик сидел на ступеньку ниже, опираясь локтями о широко расставленные колени, плотно сцепив длинные пальцы. Рубашка на нем была черная, как его колючая шевелюра. Бескровные кисти рук неприятно белели в темноте. Белое лицо с редкими толстыми пружинками волосков.
- "Облака плывут над морем…"
- Ты д-д-д-до утра вчера сидела у них? - не оборачиваясь, спросил Вадик.
- Почти. - Вика перестала играть. - Вбей себе в башку: я не хочу терять год. Я должна поступить. Александр Федорович меня готовит. А он это умеет.
- Вы что же, ночью реп-п-петируете?
- Вчера мы в карты играли. С ним и его женой.
- Его жена с собакой взад-вперед по улице ходила.
- Походила - потом вернулась. Слушай, не дави на меня. Я не люблю этого. Мне с ним интересно. И домой идти не хочется. Я так жалею отца, что начинаю злиться на него. И тебя еще за забором увидела. Ты что, до часу маячил там?
- Попозже.
- Вот и не маячь. А то вообще не выйду в другой раз.
Вадик захрустел суставами пальцев.
- Не смей! Ненавижу!
- Чай будете еще? - спросила из окна Нина Владимировна.
- Потом, - сказала Вика, - когда наши вернутся.
Через окно веранда выглядела уютной. Старомодный натюрморт с абажуром, чайной посудой, остатками торта, четвертинкой несезонного арбуза и ярким ковриком пасьянса, который выложила Ольга Сергеевна.
Пенальтич в углу под лампой пыхтел, курил, листал книжку. Впустую беззвучно мелькал телевизор. Несколько известных артистов с перемазанными лицами ползли среди взрывов по тщательно искореженной земле.
Вика спросила:
- Ну а практические результаты есть? Ты что, с любым можешь справиться?
- Если с одним и не в-в-в-владеющим техникой, то с любым.
- Ас двумя?
- Это по об-б-бстановке.
Пенальтич швырнул книжку и подошел к окну.
- Молодые, вы про что хотели бы прочесть? Заказывайте. Ну, про что?
- Не знаю, - сказал Вадик, - подумаю.
- И мы не знаем, про что писать. А все равно пишем и пишем. А вы читаете и читаете. Или не читаете?
- "Облака плывут над морем, с ветром никогда не споря".
Засигналила машина. Резко и тревожно. И сразу появилась из-за поворота - вывернула с шоссе на Лесную. Во всю длину полыхнуло фарами дальнего света. Галина выпрыгнула из машины. Не крикнула, а сказала звучно и хрипло:
- Где все? Вика! Папу убивают.
- Что? Боже мой, что? - рванулась к окну Ольга Сергеевна.
Но уже бежали. Вадим впереди.
- Где? Где? - кричал он, оборачиваясь.
"Жигуль" крутился, пытаясь развернуться в узкой улице. Но не ждали. Бежали.
- На тропе! За трансформаторной будкой!
8
- Андрей! Андрей! Что случилось? Кто тебя? Андрей, ответь. Ты же слышишь меня, Андрей! Да уведите ее куда-нибудь. Перестань визжать! Андрей, кто тебя?
- Ну что вы стоите!!! - надрывалась Римма. - Бегите же. Зовите! Не стойте, не стойте, не стойте.
- Римка, кончай истерику! - Шальнов обхватил ее и поволок в сторону, с трудом справляясь.
- Андрей, кто тебя? - Клейман сорвал с себя рубашку и обтирал кровь с лица. - Что? Что? Да заткнитесь же! Тихо!
Распухшими кривыми губами прошамкал:
- Часы… Касио…
- Что часы?
- Часы японские… Касио… снял… с шахматами. К школе пошел. Белые волосы… глаза белые…
Как мы бежали! Шальнов отстал, но то, что его шаги стучали сзади, придавало уверенности. Мы были едины - Коля, я и Шальнов. Добежали до школы. Никого. И ни одно окно не горит. К станции! Дальше, уже на открытом месте, на шоссе, увидели освещенного луной человека со свертком под мышкой. Нас было слышно. Он обернулся. Побежал к станции. Он был далеко. И тогда мы сделали рывок.
9
Вадим миновал последний дом поселка - мертвый, заколоченный - и сбавил темп. Он слишком оторвался и почувствовал себя неуютно. Хрипло звякнул звоночек, и мимо него проехали двое на велосипеде. Вадим перешел на шаг. Сзади вывернулась машина и длинным прожекторным светом проявила двух приближающихся женщин и двоих удаляющихся на велосипеде. Разминулись. Вика бежала. Что-то крикнула мать Вики. И задний ездок соскочил с багажника. Машина встала возле заколоченного дома - тут дорога кончалась, начиналась тропа, но фары светили. Мать Вики снова что-то крикнула, и Вадим понял. Резко рванул обратно, на дальние фары. А Вика уже вцепилась в того, что соскочил и метался от болотца к болотцу. Клубок. Визг. И развалился клубок. И полетела Вика на землю. Прямо под ноги бешено мчавшемуся Вадику. Перескочил и в том же прыжке - с лету - ногой! И попал! Четко, как на тренировке, но не сдерживая мах! Есть! Покатился гад к краю дороги. Кинулся Вадим к Вике, и вдруг "звяк" рядом - и больно повалился на ногу велосипед. И мягкая рука, как щупальце, как хобот слоновый, с чудовищной силой надавила на лицо, ухватила в ладонь подбородок и нос. Потянула.
И вот тут налетел Пенальтич. Набежал и, короткий, стокилограммовый, пустил себя! Вошел головой в поддых! Ххххх-а-ак! Брызнули очки о камень. Распались кольца удава. И заверещал истошно тот, первый, подымаясь с земли:
- Да вы что?! Да вы что?!
А к нему уже снова бежал Вадик. И шофер давил и давил на сигнал.
10
Как мы неслись! Какая обжигающая радость была, когда поняли, почувствовали - догоняем! Сперва коробка упала и посыпались шахматы. А потом он сам споткнулся и, уже без скорости, запрыгал, заземляясь. Зашарил по карманам суетливо. Но нас же трое! И… все вместе. Выпал ножик. Ах, гад! В первый раз в жизни я ударил человека. Так вышло… в первый раз только. И как это оказалось здорово! Как смачно вошел кулак между носом и выступом подбородка. По губам! Хлллюм! И более опытный Коля - ыыыых! Обмяк.
- Где часы?
- Какие часы? (Глаза врут! врут! Он!)
Хллюм!
- Там валяются.
- Сволочь вонючая!
И Шальнов кинулся.
11
Ах, ночка! Лучше не бывало. Жутко хотелось есть. И опять варили картошку, шпроты открывали. Водка была вкусная и не пьянила. Смеялись неостановимо. Все было смешно. И даже Андрей, он, полулежа на диване, улыбался кривыми губами. Пили за всех и за каждого. Все молодцы. Всё сами! Справились. Без милиции, без жалоб. Со своим врачом. Свезли Андрея в соседний дом отдыха. Разбудили сестру, открыли кабинет, и Клейман сам все обработал. Уверенно, быстро, с шуточками.
Светало. Спать не хотелось. Галя держала голову Андрея на коленях, гладила его нежно, шелково. И он улыбался распухшим ртом.
Вика в открытую целовалась с Вадиком.
Пенальтич прикладывал к голове утюг.
Владимир Николаевич утирал кулаками слезы и хохотал. Вспоминались все детали, все миги. И все было смешно. Даже Нина Шальнова улыбалась снисходительно и с одобрением смотрела на мужа.
У меня была ссадина через все пальцы - от зубов. Болело. Но как-то приятно. И тоже весело.
- Нет, но Андрей, Андрей! А? Грудь в грудь, и женщин долой с поля боя.
- А человек без паспорта! А Драгомир-то? Он же говорил, что мы тело тренируем, а он голову. Вот голова и сработала.
- Ну, Вадик, не зря, недаром…
- Вика, отпусти его.
- …Но когда Галя подлетела…
- …А я сперва подумал…
- …А вдруг мы их…
- Да бросьте вы! Еще пойдите спросите, не надо ли им чего! Выпить сюда позовите!
- …А ведь они нас запомнят. Ведь могут…
- …Не могут. Не смогут! Только так! Больше не сунутся.
- …Но когда Андрей…
- …А знаешь, такой азарт возникает… такой…
- Утюг согрелся! Давай другой! - Это Пенальтич с синяком. (Хохот.)
Какие мы! Как мы восхищались друг другом! Какая красивая наша татарочка! А Вадик! А Вика? Наша молодежь! Сила в нас! Первый раз это чувство. Общее дело! Дело? Да, дело! Самое главное, человеческое. Защитить себя и своих! Как мы их! А? Все вместе!
Совсем рассвело. Какая ночь. Ведь успели. Слава бегу!
12
Новый год я встречал в новой компании. Какие-то дизайнеры - экстрасенсы, почти незнакомые. Говорили о медитации. Было нудновато. Даже не пилось. Я сидел в стороне и в ритме музыки стучал ножичком по столу. Вспоминал нашу летнюю ночь у Лисянских. Тогда точно договорились - Новый год вместе. Но вот не вышло. Все повалилось. И как-то сразу. Будто мы тогда до конца выложились. И ничего не осталось. В ноябре мы похоронили Андрея Спелова. Андрюша погиб. Глупо, случайно, на ординарных военных испытаниях в Кубинке. Галя через месяц вышла замуж за дирижера. По-моему, поторопилась, даже если… Но, с другой стороны, надо было оформляться в поездку в Швецию и тянуть было нельзя. Неделю назад они уехали. Вадима взяли в армию. Вика поступила. У Лисянских внук родился - Игорь. Им не до встреч. И Николай Владимирович опять стал прихварывать. Пенальтич выпустил новую книжку стихов. В хорошей обложке и в хороших, как он говорил, переводах. Неделю ходил в Дом книги и наблюдал - покупают или нет. Не купили ни одной. Он запил. Римма моталась с какими-то иностранцами переводчицей и в Москве почти не бывала. Шальновы ссорились, мирились, опять ссорились, рассказывали про свои ссоры. С ними было скучно.
У меня что-то с ногой. Встану утром - ничего. А часа два походишь - немеет. Прямо не ступить. И как иголками. Надо стоящему врачу показаться. Клейман говорит - ерунда. А мне кажется, что нет. Но, конечно, надо преодолевать. Понимаю, что все это мелочи. Но если нет крупного ничего. Надо держаться. Распускать себя нельзя. Хороший лыжный костюм купил. Финский. Надо опять начать бегать.
Ялта,
август 1983 г.
РАССКАЗЫ
БОЛЬНИЧНЫЕ ИСТОРИИ
(С натуры)
В канун нового 1976 года я угодил в больницу с тяжелым переломом плеча. Сделали операцию. Наложили аппарат по методу Илизарова - проткнули правое плечо толстой иглой и к ней привесили тяжелую металлическую подкову. Боль была сносная, но рука двигалась очень плохо. Нелепо все получилось. Я сломал плечо на сцене, во время репетиции. Десятки раз уже я совершал это падение на правый бок, и все было нормально, а тут… Дело было, конечно, в том состоянии психологической разлаженности, которое охватило меня в последнее время. Ленинградские власти невзлюбили меня. Начались запреты, отказы. Глухая и все более высокая стенка росла вокруг. Планы рушились, любые начинания не имели продолжений, любая инициатива уходила в песок. Я оказался в черном списке, возник страх. Я казался себе очень несчастным, а тут еще это дурацкое падение… перелом… больница.
Когда-то, лет восемьдесят назад, при строительстве здания эта палата была предназначена для одного больного. Теперь нас в ней лежало шестеро. Нас оперировали, нас кололи, за нами ухаживали, как могли. Мы и сами старались помочь друг другу. И помогали! Больше всего - разговорами. Одним необходимо было выговориться. Они раскрывали душу с той откровенностью, которую можно себе позволить только с совершенно случайными, незнакомыми людьми. Другие слушали и сравнивали свою судьбу с чужими. Я принадлежал ко вторым. Рядом с тем, что я услышал, мои собственные беды начали казаться мне гораздо менее значительными. Я стал выздоравливать, страх исчезал. Навсегда запомнились мне человек двадцать из больных. Когда-нибудь я расскажу о них. Но две истории особенно поразили меня. Я решил их записать тут же, на месте. Рука почти не шевелилась, пальцы не держали перо, но я заставил себя коряво, медленно, но в тот же день зафиксировать на бумаге эти монологи со всеми их тогда еще свежими подробностями и особенностями речи. Я помню их фамилии и имена-отчества. Имена и отчества оставлю, а фамилии опущу - кто знает, как отнесутся мои герои к публикации слишком внимательного слушателя?
Вот эти истории.