При входе брали плату ("Западные штучки!"). Бросали мелочь в здоровую ржавую копилку. Виктор Георгиевич тоже бросил - чего позориться? Подавитесь! Потом почему-то мыли руки в каменной ванночке. Не стал Виктор Георгиевич. В первом этаже универмага стояло много скамей. Это было удобно. Но зато с товарами было слабовато. Практически вообще не было. Виктор Георгиевич стал искать лифт. Не нашел. Поднялся по каменной лестнице, глянул сверху. Оказалось, не универмаг, а церковь. И уже начинали. Виктор Георгиевич крепко протер глаза - наваждение не таяло: служили культу, и народу было много. Подумалось: "Боже мой, что за хреновина". Виктор Георгиевич на цыпочках спустился вниз, боком, боком, никем не замеченный, юркнул из каменного мешка на волю. Смачно плюнул на мостовую, растер. Закурил жадно.
Потом нашел наконец универмаг, уже пустеющий, даже страшноватый в своем невероятном количестве товаров при малом количестве людей. Вбежал в громадный зал женского готового платья. Совсем пустовато. Вот момент! Здесь! Сейчас! Без юбки я отсюда не уйду! Неужели из этих тысяч нет хоть одной пятидесятого размера? Уже шла навстречу улыбающаяся в халатике. Уже близко!.. Сзади накрыл, как обухом, омерзительный визгливый надоевший голос Николая Ивановича: "Витек, а Витек! Подкинь до гостиницы семьдесят пять этих ихних… как их… шнацеров или люмпенов… отличный макинтош своей Нинке нашел, чек в руках, и не дотягиваю".
Конечно, дал! Не скажешь же - с собой не захватил! - чего, спрашивается, тогда тут ошиваешься? Дал. Заметил, что деньги тают, хотя все же пачка была еще приличная. Но вдруг расхотелось! Все расхотелось - юбки щупать, без конца говорить "добрый день" по-иностранному, тем более что уже наступил вечер, а как "добрый вечер", он не знал. На волю. На воздух!
Кинулся к лестнице. Николай Иванович что-то кричал - не слушал. Уродка переводчица вслед зазывно засюсюкала, - на хрен, на хрен, на волю!
Виктор Георгиевич выскочил на улицу. Три раза быстро свернул наобум в узкие улочки, вышел на какую-то площадь и уже спокойнее пошел вокруг старинного замшелого собора. Райончик был незнакомый и глуховатый. За маленькими раскрытыми дверцами в первых этажах ступеньки вели не вверх, а вниз, в подвальчики, полуподвальчики, и оттуда, из глубины, из-за бархатных шторочек, из-за склизлых стеночек несло чем-то тревожным и запретным. Да и фотографии в маленьких витриночках были ой-ой-ой!!! Были и надписи, но малопонятные. Слово "КЛУБ" Виктор Георгиевич разобрал, но остальные слова оказались недоступными, а в них-то и было все дело. Подумалось: "Какой там, твою мать, клуб!"
За спиной забренчало. Повернулся. Шел парень, весь увешанный цепочками, - на шее штук десять, на плечах… к брюкам тоже цепурки пришиты… и все позвякивают. Покачивая бедрами, парень проценькал последние шагов пять, вошел в круг света… Мамочки! - весь накрашенный, глаза подведены, блестят, губы красные - полуоткрыты… и в губах орешек… или пуговица… Вурдалак!
Парень вопросительно и, как показалось Виктору Георгиевичу, угрожающе уставился на него. Виктор Георгиевич не выдержал взгляда. Отвел глаза и напрягся. Пальцы левой руки в кармане пальто поплутали в месиве кальсон и нащупали тяжелый ключ от номера, который Виктор Георгиевич не сдавал никогда… Крашеный глядел не мигая.
- Что, сынок? - хрипловато спросил Виктор Георгиевич.
Парень по-сумасшедшему засмеялся и почапал, звякая своими медяшками, вниз по лесенке.
"Вот те и клуб. Вот те и Дом культуры. Вот те и место отдыха. Ай да райончик! Куда же это я попал?"
Виктор Георгиевич хитрил сам с собой. Он прекрасно понял уже, куда он попал, догадался, что за райончик. "Держись, Витек, ты здесь как в разведке!" - сказал сам себе и тронулся дальше по улице, сжимая кулак с ключом внутри шелковистой массы кальсон.
Пусто. Тихо. Звуки были… вроде голоса и вроде музыка… но ВРОДЕ не поймешь что и не поймешь откуда. И глухо. Звуки эти и создавали большую тишину, в которой часы на соборе с кастрюльным звуком пробили восемь.
Что-то кралось сзади. Слева. Большая машина бесшумно обогнала его и мягко остановилась впереди. Открылась дверца водителя, вынырнула женская фигурка и развернулась к нему. Женщина что-то говорила, но он не слышал. Он глядел на нее, освещенную красноватым светом соседней рекламы, и пропадал. Это был его идеал. ТО САМОЕ. Недостижимое и, вместе, знакомое… По снам, что ли? Эти волосы… эти губы… глаза, одежда, шея… особенно шея… ШЕЯ! "Я ее видел… - мучительно крутилось в мозгу. - Видел в… видел на… видел около… где я ее видел?.. Да, кажется… Ой… на картинке три дома назад в маленькой фотовитринке видел я ее… голую… в шляпе… и в сапогах".
Он еще машинально двигался вперед, а она договорила, снова села в машину, и тогда распахнулась дверца, ближняя к нему… Он подошел… Она одна в машине… и смеется, и зовет… его… и мелет, мелет… и ручкой, все ручкой, садись, дескать!
То, что мелькнуло в голове Виктора Георгиевича, можно назвать одним словом - "разное". Мелькнул кусок то ли сна, то ли виденного когда-то в кино, - ослепительный, нарядный, с цветочками кафель, чистое, фигурно вырезанное зеркало, под ним широкий мраморный подзеркальник и баночки, флакончики, гнутые, тянутые, с цветными, большими в полбутылки пробками… шум душа и голый силуэт с распущенными волосами сквозь полупрозрачную пленку… и так четко виден каждый изгиб, потому что она руки подняла к волосам, и приподнимает их, и приподнимает… и все четко - одна колба на мраморе особенно здоровая, с синей, с кулак пробкой… и даже чужие буквы видятся, помнятся и сами складываются в неизвестное Виктору Георгиевичу слово "Desodorante".
Мелькнул короткий кошмар: вожделенное барахтанье в какой-то чистой темноте - и внезапно рубанувший луч из щели, дверь приоткрылась - и жуткая улыбочка Николая Ивановича из-за двери.
Мелькнул портрет жены - Веры Никитичны, в серо-стальных тонах, с жесткими металлическими складками возле рта и с грозно поднятой рукой, - выразительны были в общей серой гамме красноватые короткие растопыренные пальцы.
На мгновение - длинный низкий северный пейзаж с лесоповалом.
Потом - дача, приезд шурина на машине, богатый стол, батарея водочных бутылок, салат с крабами под майонезом, и домашние грибы в миске - гриб мелкий, ненабрякший, в меру скользкий, в меру плотный - хороший, не черный гриб, и хлеб черный - теплый… (Виктор Георгиевич не ел с самого завтрака, никуда не звали. До этого вроде каждый день то прием, то банкет, то встреча, но и на встрече… все же… как-никак… худо-бедно, но… и бутерброды, и чаю-кофе, и хоть пару рюмок… а сегодня как отрубило.)
Мелькнули вперемежку какие-то отрывочные фразы, вроде: "НИКОГДА НЕ ЗАБЫВАЙТЕ…", "ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ!" - и одна подлиннее: "В ВАШЕМ, ВИКТОР ГЕОРГИЕВИЧ, ВОЗРАСТЕ ЭТО НЕ МОЖЕТ СЛУЖИТЬ ОПРАВДАНИЕМ", - та самая фраза, которую он, как заместитель председателя комиссии народного контроля, недавно сам произносил, но только он говорил не "ВИКТОР ГЕОРГИЕВИЧ", а "НУКЗАР ШАЛВОВИЧ", и обращался не к себе, а к проворовавшемуся развратнику Околошвили.
Время неслось. А может быть, стояло на месте. Не исключено даже, что время поехало назад. Во всяком случае, оно измерялось какими-то новыми, неведомыми Виктору Георгиевичу единицами. Пока "разное" мелькало в голове, перед глазами уже мелькали огни, подъезды, площади, жирные кругляши светофоров. Машина слаломными зигзагами ввинчивалась в узкие улицы. Из хаоса мыслей Виктор Георгиевич спустился в разноцветный космос чужого и чуждого города. А из космоса вдруг, в одно мгновение, еще ниже - на грешную землю. И все заслонил простой земной вопрос: "А сколько это может стоить?" Очень своевременный вопрос, потому что время совсем раздвоилось, и, пока сознание металось, тело жило своей жизнью, на совсем иных оборотах. Он уже подержал чуть излишне костлявую, но все же завлекательную коленку, прикрытую невесомой серебристой тканью длинного платья. Уже получил по лапе ручкой в перчатке - маленькой ручкой, на секунду оторвавшейся от руля. Получил порцию смеха (с обнажением ослепительных зубов). Он уже выслушал птичий концерт милейшего щебетания, из которого не понял ни хрена. (Ему даже показалось, что развратная водительша среди своей белиберды как-то ломано произнесла его имя и отчество, чего уж никак не могло быть.) Виктор Георгиевич и сам уже высказался - пропел по-иностранному "добрый день", "здравствуйте" и сразу "до свидания", чем вызвал одобрительный хохот оторвы, а потом сказал на родном языке пару-тройку более раскованных слов. А чего стесняться? С одной стороны, не поймет, а с другой - да хоть бы и поняла! Он же не в обиду. Он от чистого сердца. Он и грудь ее опробовал рукой - маленькая, но плотная. Водительша ахнула, но руки от руля не оторвала - больно сложный поворот намечался, машин много.
Многое уже было, и вопрос "сколько стоит?" замаячил ко времени. А когда Виктор Георгиевич схватил веселую девицу второй раз за коленку и машина с мягким лязгом шмякнулась в зад другой, вопрос "сколько стоит?" встал ребром. Пока водительша выскочила и вступила в объяснения с шофером из передней - погнутой - машины, Виктор Георгиевич быстро и справедливо прикинул, что:
первое - за рулем она, и отвечать ей;
но:
второе - его вина есть: отвлек;
третье - даже если за погнутый бампер платить пополам, неизвестно, хватит ли всей пачки (на всякий случай он пощупал пачку в кармане - на месте).
Чужой мир показывал не только свои язвы, но и отдельные положительные стороны. Вместо того чтобы орать друг на друга, водители (шофер передней был невзрачный мужик, куртка на нем хорошая, а сам мужик - дерьмо), так вот, вместо того чтобы орать, оба поглядели на свои бамперы, побалакали минутку (не больше!), показали друг другу документы, чего-то записали и руки друг дружке пожали. Виктор Георгиевич даже крякнул. Подумалось: "Что значит на нетрудовые деньги живут!" Но все же это ему понравилось, смотреть приятно. Он было вспомнил, как однажды сам врезался в продуктовый "пикап" на углу Обводного и Боровой, но остановил себя - даже вспоминать не хотелось.
А потаскуха уже сидела рядом. Строго, но без злобы погрозила пальчиком и как ни в чем не бывало опять зарулила, заюлила по улицам. Оба молчали. И тут в мозгу Виктора Георгиевича всплыло откуда-то еще одно иностранное слово - "извините". Он произнес его. "ПАТРОН", - сказал он негромко. Водительша оторвала правую руку от руля и слегка коснулась его левой.
И от этого легкого касания, от этого явного прощения колыхнулось в косматой, забытой, заброшенной душе Виктора Георгиевича что-то такое, чему и название он уже давно забыл.
Осторожно втиснулись в узкую щель между двумя машинами. Остановились. Вышли. Свернули за угол. Шли рядом. Хотел взять под руку, но раздумал - может неверно понять. Шли так. Парадная с высокой дверью из цветных стеклышек. Поднялись по чистой деревянной лестнице без ковров. Большая пустая передняя. Вешалка, и штук тридцать пальто на ней. Мужских и женских. И никого! Ни души! И за стеной слышна музыка.
"Бардак", - понял Виктор Георгиевич. Обдало потом. Но не назад же идти. Здесь-то уж не бормотать "извините" на иностранном языке, тем более и слово опять куда-то провалилось и никак не вспомнить. Да и потом… когда сняли пальто и он увидел ее в серебристом… "Ой, да что ж, мы не люди, что ли? Камни мы, что ли?"
Виктор Георгиевич обхватил ее, тоненькую, и сказал сдавленным голосом: "ЛЮНЯ МОЯ!" Черт его знает, почему "ЛЮНЯ", но все равно - хорошо. Как-то ведь надо называть ее, что ж, мы не люди, что ли?
Люня хохотнула и вырвалась. Вошли в смежное помещение. Пустая зала с диванами и креслами. Лампы на стенах под горчичными абажурчиками. И опять никого. Но музыка ближе. И тут же из противоположной двери скользнул официант с подносом, а на подносе рюмочки, фужерчики… и все полные… ну не все, но больше половины полные… то есть полные в ИХ смысле - до половины налито. Официант к ним с улыбочкой и предлагает.
"Бардак!" - снова подумал Виктор Георгиевич, на этот раз с какой-то даже удалью.
- Добрый день, - сказал он официанту на родном языке служителя непристойного места и взял два фужера с красным. Один протянул Люне, с сильным звоном чокнулся и опрокинул залпом. Питье недурное, но слабоватое - градусов восемнадцать двадцать, не больше. Поставил фужер, взял рюмку с белым, и оказалось… вот не ожидал… - нормальная "Столичная".
- Водка! - сказал он весело.
- Водка, - одобрительно захохотала оторва.
- Водка, - прошептал служитель бардака.
Потеплело внутри, и в душе, и в желудке, и как-то сразу "повело". Неудивительно - с утра ни крошки во рту. И такие переживания. А может, и к лучшему? "ПУСКАЙ ВЕДЕТ, СКАЖУ-ПЬЯН БЫЛ, - подумал Виктор Георгиевич, а потом с опозданием удивился: - КОМУ СКАЖУ?"
Уже шли дальше. Комнатки… тут уже и люди попадались, парочками… в уголках, рюмочки в руках… бала-а-а-кают! У-у-у-у! Развратники… а строят из себя… "Большой вальс!" И опять официант, другой… и опять фужерчик красненького и рюмочку беленькой… ан хрен! - на этот раз не водка, а что-то чудовищное - пламенем по кишкам. "ОДЕКОЛОН, - мутно сообразил Виктор Георгиевич. - ОПАИВАЮТ"… Еще одна комната. При входе сильно ляпнулся об косяк… "НЕХОРОШО…" Люня пропала. Какая-то красная харя надвинулась с рюмкой и понесла околесицу. Розовые губы улыбаются, а глаза жуткие и вроде ненавидящие, и рукой куда-то показывает, вроде зовет или приглашает.
И тут колоколом в голове: "Шпионы… ловушка… Ай, Витька, куда ж тебя?!.. Ах ты сука, Люня! Ой!.. Ведь предупреждали же на собеседовании. Ни слова не скажу! Пусть консула вызывают, тогда скажу… НЕТ! И тогда ничего не скажу… Дочку жалко - вышибут ее из института, как пить дать вышибут… Ну, где эта харя красная, резидент? Где он? - А его нет… А Люня тут как тут… и тарелку несет с бутербродами… - Ах ты, милая… Ах ты, наводчица… Но запах от нее… запах - сон!.. или это от бутербродов? С утра ничего не жрал… А волосы, а кожа!.. А спина полуголая… Нет, Люня, я не такой, не думай… Я, может, пропал, но ты от меня сегодня не уйдешь".
Взял за руку. Сильно, но чтоб не больно. Повел. И опять комнаты, комнаты… Где тут поукромнее? По дороге еще рюмку хватанул с первого встречного подноса - что-то запредельно ледяное. И… и… прояснело в голове, дурман сошел. Огляделся. "Вот глупый! Сдрейфил! Померещилось тоже - шпионы! Да кому ты нужен? Смотри, Витя, растопырь зенки - люди пьют, гуляют, а ты… Э-э-э-х! Откуда в нас эта подозрительность? Уже и в бардаки не верим! Во всем политику ищем. Какая-то в нас бездуховность!.. … …Люнечка моя!"
И тут вдруг опять накренилось в голове - мелькнул в дверях Николай Иванович, тоже с бабой и с уродкой переводчицей Евой. "Та-а-а-а-к!" - радостно хихикнул Виктор Георгиевич. Он почему-то нисколько не удивился и тут же сильно удивился тому, что не удивился. Пока все это путано колыхалось в мозгу, он уже тянул Люню влево за шторы. За шторой стоял бородатый в очках… улыбался, кланялся… Люня стала знакомить с сутенером… "После, после… Идем, идем… За мной, за мной… Куда тут, куда тут?" Обхватил, засунул руку крепко за пазуху… Она взвизгнула, отскочила. Скакнул за ней и влип в Афанасия Гавриловича. "И ЭТОТ ТУТ???"
Афанасия Гавриловича им представили на собеседовании. Объяснили, что он хорошо знает что к чему за границей и будет не то чтобы руководителем, а как бы помогать будет руководить. Но подчеркивать этого не надо… хотя помнить надо… а о самом предупреждении забыть.
Афанасий Гаврилович приобнял крепкого Виктора Георгиевича и тряхнул так, что у того лязгнули зубы.
- Ты где был? - спросил Афанасий Гаврилович.
Виктор Георгиевич стоял столбом.
- Пойдем домой, - сказал Афанасий Гаврилович.
В мозгу у Виктора Георгиевича навернулась мысль:
"Вызовите нашего консула, без него я говорить не буду". Но он оттеснил эту мысль - она пришла не вовремя.
- Все нормально, - сказал Виктор Георгиевич для пробы.
Афанасий Гаврилович бросил его обнимать - видимо, надоело. Внимательно посмотрел, как стоит Виктор Георгиевич. Тот стоял твердо.
- Ну, погуляй. Через сорок минут все поедем, - сказал Афанасий Гаврилович. - Пойди поешь. Разговор потом будет.
Подбежала Люня, таща за собой одной рукой бородатого, а другой уродку Еву. Ева заверещала, запереводила:
- Госпожа Шпинделькранц хочет познакомить вас со своим мужем, господином Шпинделькранц…
Не Шпинделькранц, конечно, но разве запомнишь? Разве разберешь? Чего, чего? С МУЖЕМ? Ну люди! И он ей позволяет? А на карточке у подвальчика? В сапогах и в шляпе? Голая?
Помутилось, помутнело опять. И пошло все с провалами.
Стою у стола. Ем горячее мясо с перцем. Перец жжет десны.
Провал.
Беру рюмку. Наливаю из графина сок. Вижу жуткие глаза Афанасия Гавриловича. Показываю ему графин - сок это, СОК!
Провал.
Лысый… тот, который встречал на вокзале неделю назад, говорит речь… Ева блекочет по-русски… "Укрепление дружеских связей"…
Провал.
- …Очень важно понять друг друга…
Провал.
- …Контакты, несомненно, были полезны для обеих сторон…
Провал, провал, провал.
Провал.
В углу, возле зеркала, - опять Люня. Опять Ева:
- Госпожа Шпинделькранц в восторге от знакомства с вами. Она и ее муж надеются увидеть вас скоро, они собираются в вашу страну…
Полный провал.
И еще один.
Сидят с Николаем Ивановичем на диване. У каждого в руке горсть чищеных орехов. Грызут.
- Ты чего, Витек, кривишься? - спрашивает Николай Иванович.
- Живот болит, - врет Виктор Георгиевич.
Живот не болит. Он кривится от ломанувшего голову прозрения: не на голой карточке видел он Люню, не на карточке в витриночке. Видел он ее на вокзале… в день приезда… была она с тем лысым… и с цветами в руках… и им объясняли, что она что-то вроде секретаря в ихнем объединении профсоюзов… знакомили… Но действительно была в большой шляпе и в сапогах.
Провал.
- Где мы? - спросил Виктор Георгиевич у Николая Ивановича.
- Чего? - спросил Николай Иванович и сунул всю горсть орехов себе в пасть. Зажевал с треском. Не переставая жевать, хлопнул себя по лбу, полез в карман, достал конверт, протянул Виктору Георгиевичу. - Жабыл шовшем, - прошамкал сквозь орехи.
Виктор Георгиевич достал из незапечатанного конверта скользкую белую картонку, на которой типографски было отпечатано (читал через пятое на десятое):
"УВАЖАЕМЫЙ ГОСПОДИН…….В. Г.
……ОБЪЕДИНЕННЫЙ ПРОФСОЮЗ…..
……имеет честь пригласить по случаю Рождества
…… на коктейль….
……состоится……В ДОМЕ ПРИЕМОВ
МИНИСТЕРСТВА ТРУДА……..
……..к 8 часам вечера….
(……..)"
Провал.
Брно,1979 г.