- Эта, худенькая, что к тебе приходит, очень приятная девочка, - вспомнил он, чтобы что-нибудь сказать, и отхлебнул горьковатый напиток. - Я раз поздоровался с ней за руку - у нее кожа такая шелковистая, как замша.
- О! - сказал Мукумба. - Я ей оченана любю. Когда уехиваю, она плачется.
- Она верна тебе?
- Да, мбана.
- А что делают у вас с женщинами, пойманными на измене? - с интересом спросил он.
Негр улыбнулся:
- Что хотиши… У нам черны Африк люди глупы, женчин как коров коза цена. Всяки делать…
- Ну что? Например?
- Ноги ломать, саванна бросивать. Иля земли живой копать. Иля камняня бить. На деревью весить, кусочка-кусочка режить. Или на мешка - и на вода…
- А не сжигают? - спросил он, вспомнив о канистре. - Огнем?
- Ведьмама да, мбана, - убежденно ответил Мукумба.
- И много ловят?
- Мног, мног, - повторил негр. - Там людя нет читать-писать, веривают на черту, на шайтану, мертвы кушивают…
- А как их отличить - которая ведьма, а которая нет? - продолжал выспрашивать он, чувствуя, как бодрящий напиток освежает изнутри горло и душу.
- Ведьма глазза светит.
- Э, у всех светятся, если им хорошо. Особенно в постели.
- А чего, заболела?.. Вечера вчером я на стенка слышу, как твоя сама собой ругал.
- Это от одиночества. Ты тоже, я вижу, не очень весел. И очки треснуты.
Мукумба невесело усмехнулся:
- Вечера вчером чуть-чуть полиси не пошелся.
- Как так? Ты же спокойный человек?.. И не пьешь как будто?..
Негр присел на край стула и взволнованно поведал о том, что одна дама-немка из Отдела эмиграции пригласила его пойти на дискотеку. Хоть он таких мест и сторонится, но он все-таки пошел (ему что-то было надо от неё). А в перерыве, чтобы выйти, надо печать на руку ставить. На контроле стояли какие-то верзилы. Три или четыре раза они ставили ему печать и с хохотом говорили, что не видно, потому что кожа слишком черная.
- Вота! Вотата! - Он вытянул руку, где, правда, виднелись какие-то слабые чернильные следы (кожа была очень уж темной и лоснилась, как баклажан).
Начали они над ним издеваться и спрашивают, может, есть где-нибудь более светлые места, где было бы видно?.. Дама уже вся красная. Публика смеется. Кто-то из толпы советует печать на нос ставить. Хохот. "Угораздило же тебя таким черным родиться, - говорит один из вахтеров, - вон, кажется шея чуть светлее, давай туда шлепнем", - а второй наглец добавляет: "Нет, пусть лучше он штаны спустит, очко-то у него точно розовое!" Ну, Мукумба и кинулся на него…
- Не может быть. Немцы бы такое себе не позволили.
- Не немца был, мбана, а румынца или сербца. Тут Бабилон теперся, - возмущенно начал Мукумба, но запнулся и перевел разговор, указывая на "Беса":
- На африк-маска такой. У нам такой магия хорошо, гуд. - Исподволь оглядел стены и заторопился уходить: - Если что-то-то - стучай на стена!
"Стучай на стена!.. - усмехнулся он, когда негр ушел. - А лучше - бейся башкой
- может, духи цемента услышат, помогут."
Мукумба, черти, Бабилон.
Он отхлебнул еще. От негритянского напитка стало клонить в дрему.
"Уж не опиум ли дедушка-шаман туда кладет?" - понюхал он горький отвар, от которого стало как-то теплей.
Да, у него тоже есть свой Вавилон - тост "за башню", который любили произносить во дворе соседи, когда садились за общий стол на праздники. Начинал, как всегда, дядя Михо:
"В древности Тбилиси был город, в котором всех и всего было поровну - и счастья и несчастья, и людей и зверей, и еды и питья. Если, к примеру, три человека входили в город, то с другой стороны тут же три человека обязательно выходили… Бог любил наш город и хотел, чтобы в нем всего было поровну…"
"И цыплят? И котят?" - уточнял какой-нибудь малыш.
"И цыплята, и котята были у бога на полном учете! - Дядя Михо в душевном порыве погружался в детали: - Вон, видите, кошка наша сидит, Писуния?.. И даже последняя кошка стояла у бога в ведомости!.. И если кто-то умирал - то в ту же секунду рождался другой. И что самое интересное - все говорили на одном языке. Общий язык! Все понимали друг друга, а значит, и любили!.. И люди, и звери!.. Но вот однажды, когда любовь стала очень уж сильной, посмотрели люди вокруг и видят: всё хорошо, всё спокойно, все дружно живут, работают. И решили тогда люди и до неба дойти, чтобы и небо было ихнее…"
"И с богом познакомиться?" - предполагал другой смышлёныш.
"И это тоже, - соглашался дядя Михо. - И вот начали они строить башню. Хотят посмотреть, как дела на небе, все ли в порядке, то да се, с ангелами поздороваться… Да… И так хорошо строили!.. Все вместе!.. Не то что людей - ослов и быков не надо было понукать: они сами носили грузы. Верблюды месили в бочках раствор. Кони копытами колотили щебень. Кошки пекли лаваши. Собаки жарили шашлыки. Коровы сами доились и хвостами сбивали масло и сыр. И вот так хорошо они строили, что бог увидел это сверху и испугался: вот, думает, люди сюда залезут и меня на землю стащат или, чего доброго, вообще убьют - от них всего ожидать можно. И он, испугавшись, взял да со злости и разбил общий язык на много-много разных язычков, чтобы люди перестали понимать друг друга. И что же?.. Стройка тут же накрылась, материал растащили, быков разворовали, собаки и кошки разбежались кто куда, и овцы стали бродить без хозяев, пока их не перерезали волки. И начались с тех пор войны, склоки и драки - что чьё, что куда и что откуда. А бог сидит себе наверху в безопасности и радуется…"
"И стало всё совсем не поровну", - вставлял в жесткой винной угрюмости дядя Васо, на что дядя Михо тоже довольно жестко отвечал:
"Да, может быть. Но у нас во дворе всё будет по-прежнему. Как было. Поровну и по-братски. Если у тебя нет - я тебе дам. Если у меня нет - ты мне дашь. Если у него нет - мы ему дадим…"
"И Писунии дадим?" - спрашивал самый маленький, играя с кошкой.
"И ей, обязательно, а как же: она же с нами живет, мышей ловит, пользу приносит. Пису, Пису, Писуния!.. Вот, дай ей этот кусочек!.. Так жили наши предки. Так и мы должны жить. А что творится там, в сумасшедшем мире, - нас не касается. Тут (дядя Михо тыкал в землю, вызывая интерес детей к травинкам меж камней, на которые указывал его волосатый палец) - тут, в этом дворе все должно быть поровну, по-братски и по-человечески. А ну, за Тбилиси! aba, Tbiliss gaumar…"
- "jos!", - хором договаривали все, сдвигая бокалы в единый букет.
А потом шли долгие дворовые предания: о том, как один сосед-меньшевик прятал у себя соседа-большевика, а потом наоборот; как во время войны кормили и поили в подвале немецкую семью из Болниси, пряча её от выселения в Сибирь; как чей-то дядя вынес из огня чью-то бабку; как летом ночью во двор влезли с улицы воры, и больная старуха Амалия, сидя в бессоннице у окна, застучала крышкой от горшка и закричала громовым голосом: "Ружье заряжено, стрелять буду!"
- чем обратила воров в бегство.
Когда доходило до рассказа о том, как в молодости на охоте дядя Васо спас дядю Михо от раненого вепря: "Вот так зверь стоял, я дал из двух стволов - один жакан в голову, а другой прямо в сердце!.." - было ясно, что назрел очередной тост - за хорошие воспоминания.
Всё это в прошлом. Сейчас же - темнота, и страх, и мрак. И любливая люблядь, с которой надо кончать, но нет ни сил, ни мужества, ни воли.
В безысходности он смотрел на свои работы. И неожиданно для себя стал мысленно (а потом и вслух) просить у них помощи:
"Спасите!.. Помогите!.. Верните её!.."
Другой защиты и надежды ждать в этом холодном мире было неоткуда. И нет поводыря, даже слепца, чтобы уцепиться за него и ползти дальше. А как было бы хорошо, если бы открылась вдруг дверь и вошел кто-нибудь сильный, всевластный, и сказал бы:
"Ну, чего тебе надо? Говори, всё исполню!"
Да, он бы тут же подчинился ему, и пошел бы за ним, если бы видел свет. Это же так правильно - идти за тем, кто ведет!
"Я не могу без неё! Без неё нет жизни! Помогите!" - молил он до тех пор, пока одна из досок не сорвалась с гвоздей и не грохнулась об пол.
Тогда он в испуге съежился и затих, свернувшись, как зародыш.
Напиток грел все сильнее. Жар растекался по телу. И привиделся опять Варази, который всегда очень разъярялся, когда его спрашивали, почему он так мало работает в последнее время.
Авто вскакивал на жилистые ноги и вопил, слепо поводя руками:
"Писать?.. Бороться с Богом?.. Я еще не сошел с ума!.. Что я могу дать людям такого, чего Бог не дает?.. У Него и лазури в избытке! И охра есть! И кадмия достаточно!.. А вы, великие мазилы!.. - подступался он к углу комнаты, где его ждала обычная компания. - Да кто вы все такие?.. С Богом тягаться вздумали?.. Посмотрите на себя - пьяницы, убийцы, игроки, наркоманы, психи и маньяки, с кем вам спорить - с Богом?.. Не только уши вам отрезать, а головы поотрывать не помешает! Вот ты, Гойя, открыл людям наши сны - зачем?.. Предатель, иуда!.. - Пиналась бутылка. - Ты, Босх, водился со всякой нечистью и исчез в огне! - Бился стакан.
- Ты, столетний Тициан, научил нас обходиться без кистей, писать пальцами - вот краски, вот рука, вот холст! Но если в магазине нет красок, то чем прикажешь писать, уважаемый Тициан?.. Своим дерьмом?.. В моче разводить, а хером царапать, потому что кистей в продаже тоже давно нет?.. А?.. - саркастически повернув ухо к углу комнаты, хитро вопрошал Авто. - Не завезли большевики краски. Нету. Не нужны пролетариату краски. Вначале сталь, чугун, пшеница, а потом уже краски и кисти. Как без красок рисовать, дорогой учитель?.."
Не получая ответа, Авто кидался на мнимого Тициана. На шум приходил сосед, толстый добрый Абессалом, говорил:
"Хватит, Авто! Мой хороший, мой золотой, не гневи Бога! Вот жена хачапури испекла, поешь, не нервничай!"
И Авто сникал, утихал, вползал на лежбище и просил пойти за вином, которое единственно примиряло его с несносной жизнью, из которой постепенно исчезли краски, кисти, деньги, здоровье и здравый смысл. Кто-то бежал в магазин, где продавец Гивия кивал головой:
"Слышу, слышу. Авто сердится. Святой человек! - Из отсека холодильника-морга выставлялось вино, сгущенка, сыр или "сайра": - Вы его покормите, а то он всё время пьет и не закусывает! Святой человек!"
"Всё любить, что пишешь, говорил Варази. Значит, если я Страшный суд захочу рисовать - я чертей и ведьм полюбить должен?.. И разве нельзя писать то, что ненавидишь?.. Или ревнуешь?.. Как у Гойи или Босха. Надо написать её портрет и сжечь…" - опять начало мутиться в голове.
Вряд ли есть аргументы против измены. И невозможно внушить, что ты - самый лучший и другого не надо, если она этого не чувствует. Женщины независимы, как кошки, ходящие по острию своих вавилонских инстинктов, а мужчины внушаемы, как собаки… Да разве это ее вина, что она оборачивается по сторонам, ищет кого-то?.. Можно ли птице запретить петь или рыси охотиться?..
"Ты ее больше не любишь, раз можешь так рассуждать! - сказало что-то в нем. И добавило, ее голосом: "Финита, точка, конец!"
"Неужели?.. - как рыба в садке, затрепыхался ужас. - Уже все, конец?.."
А что-то другое отвечало:
"Почему? Зачем? Как?"
"Конец, ты этого просто не понимаешь, не хочешь понять!" - говорила логика жизни.
"Нет, это только начало!.." - упрямо твердила несчастная любовь.
9
23 декабря 1996
Устав от суеты, гостей, разговоров, чаепитий, в плохом настроении я лежала на диване в своей комнате на втором этаже. Рождество завтра, а совсем не весело. Снизу слышна вялая перебранка родителей. Да и о чем им говорить?.. Им уже давно не о чем говорить. И так все сказано и переговорено.
Мать становится все капризнее и грубее, без конца пьет кофе и вино, а отец
- все покорнее и тише, с пивом встает и ложится, потолстел, отяжелел. Спят они тоже порознь: мать - одна на двуспальной в спальне, а он, бедный, на диване у себя в закутке. У матери есть любовник, а отцу его пассия дала отставку (это рассказала Доротея - в маленьком городишке всё всем известно).
Я люблю папу, мне жаль его. А мать раздражает и злит. Сейчас меня уже не проведешь, я сама опытная. Сейчас я ее насквозь вижу. Женщина, баба, самка. Во всем. Вот так, мама. Раньше я была девочкой, а теперь, как и ты, женщина.
Недавно варвар возмущался, что в немецком языке слова "девочка" (das Mädel) и "баба" (das Weib) - среднего рода: "Как это может быть?.. Это же противоестественно!" Тут, говорит, глубинное презрение германцев к женщине - к среднему роду низвели.
Я ответила тогда:
"А почему слово "мужчина" кончается на женское окончание "а" в русском языке?"
"Ну и что, что кончается?.. Род-то у него мужской остается. И даже очень - от слова "мужичина", то есть огромный здоровый мужик, произошло. А вот как это в немецком языке слова с уменьшительными суффиксами все автоматически переходят в средний род - ты можешь объяснить?.. Как может "стол", мужского рода, "der Tisch", менять свой род и становиться "das Tischchen" ("столик")? Или "лампа", женского рода, "die Lampe", превращаться в средний род - "das Lämpchen" ("лампочка")?.. Это же маразм, нонсенс, извращение!".
Ну, пусть так. Пусть мы, немцы, извращенцы. Но, может быть, в этом "das Mädel" заложено, как раз наоборот, большое уважение к девочке, её почитание: мол, такая маленькая, что даже как на женщину еще нельзя смотреть - ребенок, дитё, поэтому и средний род?.. Страх за детей?.. Да, но почему тогда баба, "das Weib", среднего?.. Может быть, потому, что на бабу уже нельзя смотреть как на женщину, на даму?.. Нет, тут что-то другое… Во всяком случае, нечего над русскими смеяться
- своих глупостей хватает.
Вот бабушка недовольна, говорит, что пора закрыть границы: все долги отданы, дайте нам спокойно жить в своей стране. Уже всюду чужая речь - в автобусах, в магазинах, на улицах, в кафе.
С другой стороны - с нашими умрешь от тоски. Не было б мачо - что бы я последние несколько лет делала?.. С ним всегда было так интересно!.. Глупая ослиха!.. Может, он великий художник, а ты его мучаешь!.. Хотя, говорят, чем больше их мучить - тем лучше они творят. Вот русских мучили всегда, зато какое искусство у них появилось: Толстой-Достоевский, Чехов-Пушкин, Стравинский-Кандинский, Малевич-Растропович, Барышников-Калашников… Я много чего знаю, я совсем не толстая глупышка и злобная кубышка, как дразнит меня мачо!.. Впрочем, он над всеми издевается, не только надо мной!.. Пристал недавно:
"Почему нет ни одной достойной великой женщины в науке и искусстве, а великими называют только самых великих блудил?.. Сапфо, царица Савская, Клеопатра, Екатерина, Медичи, Борджиа?.. Пусти женщину во власть - она тут же и покажет себя… Сразу всю страну в лосины оденет!"
"Лосины" - это я знаю: это Катарина фон Анхальт-Цербст русских в такие трико одела, чтобы пенисы видеть… Очень даже неглупо… Конечно, бабушка права, что мужчины куда счастливее нас, потому что они сразу видят нас, женщин - и лицо, и фигуру, ноги, грудь, - а что мы о них можем знать, пока досконально не попробуем?.. Пока в штаны к нему не залезешь - неизвестно, стоит ли начинать. Но этого мало - его еще надо в постели проверить: а вдруг он гомик, слабак или садо-мазо-кролик какой-нибудь?.. Что же это значит: с каждым в постель ложиться на проверку?.. Нас проверять нечего. Сколько у мужчины сил - столько и у женщин найдется. От них все зависит. И все они разные, как это варвар не понимает!..
Нет, они доминанты, всегда думают, что умней. На самом деле я не меньше училась, не меньше знаю. И прилежней многих была!.. И языками владею, и книги читала!.. Бабушка заставляла, по театрам водила, на музыку гоняла и английский заставляла учить, хоть и ворчала, что проклятые англичане много хуже русских: всю Германию разбомбили, когда уже война была окончена и один беззащитный народ остался на дорогах. Люди-то при чем?.. Они сами от Гитлера больше всех страдали. Кому понравится, когда по воскресеньям партийный патруль по домам ходил и куски мяса в супе считал, чтоб никто лишнего не ел, а излишки в партийную кассу отдавал?.. Было и такое.
Мысли опять начали сползать в скользкое неуловимое сегодня, и что-то надо было решать. А что - неизвестно. "Неужели ты не можешь понять, с кем ты хочешь быть, дура ты, дура?.." - ругала я себя, удивляясь своей черствости, но упорно и тупо думала только о том, что лучше всего было бы сохранить их обоих. "Зачем издеваться над сумасшедшим старичком и рассказывать обо всех этих мужчинах-одноночках?.. Зачем?.. Чтобы сделать ему больно?.. Показать, что и я способна на многое?.. Показать свободу?.."
И отвечала сама себе:
"Да просто поделиться!.. Он же не только мой любовник, но и друг?.. Иногда я хочу рассказать ему что-то, что со мной было. Но он ревнив, ничего не понимает. Что же делать?.." Нет, так просто порвать с близким человеком - непорядочно, неправильно и непростительно.
А мучить его - простительно? Может, я действительно просто садистка?.. Варвар меня всегда, то в шутку, то всерьез, фашисткой называл, да еще дядей Паулем попрекал - на свою голову я ему про него рассказала!.. Да как дядя Пауль кончил свою жизнь?.. После войны спрятался в подвал и больше оттуда не вышел. Бабушка опускала ему каждый день корзину с едой, свежие газеты, пачку сигарет и бутылку шнапса. Так он и сидел, пока ловили нацистов. А потом, когда перестали ловить, он всё равно не захотел выйти, там и умер. А он разве виноват, что в СС попал?.. Кто тогда кого спрашивал?.. Я боялась в детстве подходить к люку в подвал, где он сидел. А бабушка объяснила мне потом, что у дяди Пауля было много грехов и поэтому он стал монахом. А мама ворчала, что он просто умер от шнапса и курева.
Да и хватит уже нас попрекать войной, пятьдесят лет прошло. Мы же другие люди. Ну при чем я - и дядя Пауль?.. У него своя жизнь, а у меня - своя: моя, личная, приватная, частная, скрытая, тайная… Я же не виновата, что не родилась, как бабушка, сто лет назад?.. Может быть, тогда и мне бы пришлось в какой-нибудь зондеркоманде служить, кто знает?.. Вот была же тетя Грета медсестрой в гестаповском лазарете?.. Если бы я родилась сто лет назад, тогда бы я была бабушкой, а моя мама - моей дочкой. Смешно! Тогда бы я, наверное, запрещала ей надевать мини, как это она делала со мной. Сейчас уже всё, никто ничего не запрещает - этого еще не хватало.
Тут я вспомнила о подарке, который сделала сама себе к Рождеству. Захватив сумку, перешла к зеркалам и села между ними.