Макенсен спрашивал нас еще о чем-то менее значительном, но основное в этом интервью, я, как мне кажется, передал точно. Я хорошо запомнил его потому, что оно было нашим первым интервью. Впоследствии количество просьб об интервью стало таким, что при всем желании ни я, ни Настя физически не смогли бы с этим потоком справиться. Впрочем, в этом и не было необходимости. Сортировкой просьб занимался Анри, подходивший к отбору весьма критически. Отвергая очередное интервью, он всякий раз повторял, что лучше не говорить ничего, чем сказать что-либо не тому, кому нужно. Одно из любимых его наставлений в те дни состояло и в том, что недосказать в нашем деле всегда предпочтительнее, чем сказать слишком много. Эти прописные, в общем-то, истины оставались в то же время истинами. Вероятно, неукоснительное следование им во многом и обеспечило успех на этом участке нашей деятельности.
Нашим первым интервью Анри остался чрезвычайно доволен. Мы неоднократно просматривали сделанную видео-запись, он делал кое-какие замечания (жесты, манера выражаться), но серьезных возражений не высказывал. Наибольшее впечатление на него произвело то, что, несмотря на жесткую режиссуру интервью, мы с Настей сохранили полную естественность. Вне всякого сомнения, для него это стало приятной неожиданностью.
Что касается режиссуры, то она, как мы узнали позднее, состояла в следующем. Зная мою скованность, Анри посоветовал Макенсену включить в интервью и более раскованную Настю. В случае моей полной зажатости такой ход был способен несколько оживить кадр. Кроме того, Анри очертил перед ним и круг интересных в таком интервью вопросов. Как объяснял нам впоследствии Анри, это вовсе не было давлением на Макенсена, его старого приятеля. Наоборот, тот был весьма признателен как за возможность открытия новой звезды, так и за данные ему для этого инструкции. Гораздо большая работа была проведена с нами. Анри тренировал нас не только по намеченному им кругу тем, но и сами вопросы задавал в манере Макенсена, о котором до интервью не упомянул ни словом. Интересно, что некоторые вопросы Анри угадал с точностью до формулировок.
Вообще же им была задумана цепь интервью, где последовательно излагалась суть созданного нами движения. Первые интервью были призваны дать негативную картину происходящего и состояли преимущественно из критики военных действий в Югославии. Это была начальная, "деструктивная" часть нашего проекта. С течением времени, когда приунывшим зрителем постепенно овладевала безысходность, в действие вступала "конструктивная" часть. На этом этапе интервью призваны были дать оптимистическую картину будущего - так, как представляло его себе наше движение: в гниющих североатлантических водах хрупким лотосом расцветала новая Европа, свободная и миролюбивая.
Война рассматривалась Анри как рычаг для "поднятия" движения. Инструментализация войны для достижения собственных целей является, по его словам, распространеннейшей политической практикой.
- Войны - нарасхват, - говорил он. - Значимые события в новой истории являются редкостью, и если уж они возникают, оседлать их пытаются все, кому не лень. Это как большая ставка: можно с треском проиграть, но можно ведь и выиграть. Столько выиграть, сколько не дадут и годы рутинной работы. Важно только правильно поставить.
Анри поставил на пацифизм. В отличие от других партий и движений, связанных властью, финансами или старыми счетами, мы могли предаться пацифизму со всей неистовостью, на какую были способны. В то время как нашу с Настей страсть питало искреннее неприятие войны, человек многих истин Анри к самой сути дела оставался безразличен: в этой борьбе его воспламеняло наличие новой и очень нелегкой задачи. Обличая войну, он занимался прямо противоположным тому, что делал прежде. Может быть, как раз это и было для него в нашем деле самым захватывающим.
В эти весенние дни мы окончательно расстались с Домом. Настя - потому что имела право работы только на время студенческих каникул, я - в результате вмешательства Анри. Моей альтернативной службой было признано лидерство в молодежном движении - занятие, может быть, и более зрелищное, чем присмотр за стариками, но по глубокому человеческому счету гораздо менее ценное. Не могу сказать, чтобы этой замены я как-то уж слишком стыдился, но все-таки был благодарен Анри за то, что мои бумаги из Дома забрал кто-то из его людей. Мне больше не хотелось переступать этот порог.
Несмотря на то что механика успеха была открыта мне во всех своих шестернях и маховиках, к свалившейся на меня популярности я оказался не готов. Разнообразных приглашений за день я получал больше, чем за всю мою предшествующую жизнь. Анри научил меня вежливо и твердо отказываться, не особенно при этом объясняясь. Оправдания искушают переубеждать, обтекаемое же "к сожалению, не могу" не предполагает никаких дальнейших обсуждений. Касаясь темы оправданий и по другим поводам, Анри неизменно меня от них предостерегал:
- Никогда не оправдывайтесь. Ни перед тем, кто вас любит, ни - тем более - перед тем, кто не любит. Тот, кто не любит, все равно вам никогда не поверит, а кто любит - он и сам придумает для вас оправдание.
Впрочем, из-за обилия приглашений у нас зачастую не оставалось времени даже для отказа. Бывали дни, когда мы просто не успевали просмотреть почтовый поток, Ниагарой обрушившийся на тихую Зондермайерштрассе. В конце концов я открыл несложный, но действенный прием обращения с письмами. Их следовало распечатывать не сразу, а, скажем, через неделю. Всего за такой малый срок более половины из них переставали быть актуальными. И хотя исследовать этот метод до конца мне так и не удалось (узнав о моем открытии, Анри тут же посадил за разбор почты специального человека), думаю, что через две-три недели требующих внимания писем осталось бы всего ничего.
Меня узнавали на улице, в кафе, кинотеатре. Мне улыбались продавщицы магазинов и полицейские. Как старому знакомому, махали мне руками прохожие и требовали автографов. Даже стоявшие у писсуаров общественного туалета отвлекались от своих прямых задач и таращились на меня во все глаза. Я не имел права споткнуться, икнуть, поправить одежду, наконец, просто остановить свой взгляд на чем - или ком-либо без того, чтобы все начинали внимательно смотреть туда же.
Пешие прогулки я свел к необходимому минимуму, и если уж выходил, то пользовался солнечными очками, смотревшимися довольно глупо и мало кого вводившими в заблуждение. Когда я догадался, что первое, что привлекает внимание, - это солнечные очки (особенно в помещении), я вынужден был сменить их на очки с простыми, слегка тонированными стеклами Они оказались в равной степени бесполезны. Не могу сказать, чтобы узнавание на улицах меня только раздражало. Наоборот, порой оно доставляло мне огромное удовольствие. Раздражало, а точнее пугало меня то, что в этом не был возможен ни малейший перерыв. Словно находясь в стеклянной комнате, я не имел возможности делать что-либо вне всеобщего обозрения. С постигшей меня своего рода антиневидимостью я никак не мог справиться, и потому эйфория от сознания своих успехов время от времени переходила у меня в приступы отчаяния и страха.
Я стал плохо засыпать, а заснув, нередко просыпался среди ночи. Никогда прежде еще не видел я столько цветных снов. Вспыхивавшие в них фейерверки без всякого перехода сменялись чем-то щемяще одиноким, оборачивавшимся то убранным полем, то зимним пляжем. Сны были разными, но все неспокойными, и, просыпаясь по утрам, я чувствовал себя, как с похмелья.
В одном из снов Анри, Настя и я ехали по Людвигштрассе на трамвае. Мы с Настей сидели спиной к водителю, на двойном сиденьи. Единственное сиденье против нас занимал Анри. Он ехал развалясь, и колени его время от времени касались наших. Анри что-то говорил, но отменное изображение сна совершенно не соответствовало качеству его звука. Это был почти немой сон. То, что говорил нам Анри, сливалось в негромкое монотонное дребезжание, почти неотличимое от гула трамвая. Не исключено, что произносимое в данном случае и не было так уж важно (я вообще считаю, что роль текста часто преувеличена). Были важны движения, выражения лиц, легкая качка вагона и проплывающие за окнами дома.
Собственно, по выражению лица Анри я и понял, что происходит что-то необычное. На лице Анри не было испуга: оно лишь перестало быть беззаботным. Глаза Анри не отрываясь смотрели на кого-то за нашими спинами. Я медленно обернулся. У ближайшего к нам сиденья стоял человек в черной шерстяной маске. Сквозь неправильной формы отверстия на Анри смотрели два серых бесстрастных глаза. Вопреки желанию, взгляд мой съехал на правую руку стоявшего. Мне захотелось зажмуриться, но я не смог. Я продолжал смотреть на эту руку. В ней чернел направленный на Анри пистолет. Окно вагона было до отказа заполнено помпезным зданием университета. От ужаса происходящего трамвай замер, но здание все еще продолжало катиться. Когда оно тоже застыло, раздался выстрел.
- Хлопнуло окно, и ты закричал, - шепнула мне Настя, покрывая поцелуями мой лоб. - Что с тобой, мой маленький?
Я с трудом открыл глаза. Оставленное открытым на ночь окно безжизненно подрагивало на ветру. Теплый и ласковый вечер, не обещавший ничего, кроме безмятежности, сменился грозовой ночью. На фоне далеких, еще беззвучных вспышек то и дело отпечатывались сплетенные ветки сада.
- Мне приснилось, что застрелили Анри.
Я рассказал Насте свой сон, все еще стоявший передо мной во всех подробностях, и заплакал. Я плакал от яркости его красок, от жестокости произошедшего, наконец, от жалости к Анри. Мне вспомнился Настин вопрос о том, не рискует ли Анри, водя за нос столь могущественные организации, и я подумал, что нарисованное сном будущее не так уж невероятно. Настя слушала, крепко обняв меня, сплетясь со мной ногами, касаясь прохладными губами моего мокрого от пота виска. Ее поцелуи гасили разрывавшие мое сознание молнии, мне было также легче оттого, что разыгравшаяся во мне буря уравновешивалась происходившим за окном.
Впоследствии N называл мне какого-то русского философа, разбиравшего опыт сна, удивительно сходного с моим. Хлопок окна (у него, кажется, двери) можно было бы признать в отношении сна чистой случайностью, по-своему осмысленной сном, - если бы не строгая логика событий сна, приведшая к этому хлопку. Насколько я понял, суть его объяснения состояла в том, что время реальности и время сна разнонаправленны. Сон и реальность существуют как две параллельных действительности, они отражаются друг в друге, а главное - идут навстречу друг другу, сближаясь, почти встречаясь в одном общем событии - например, в хлопке окна, звучащем во сне как выстрел. В пересказе N мне запомнилось выражение, что время сна "вывернуто наизнанку".
Успокаивая меня в ту ночь, Настя нашла другое объяснение. Для начала она напомнила мне, что никогда еще мы не видели Анри не только в трамвае, но и в любом другом виде общественного транспорта, а потому убить Анри именно в трамвае представлялось ей затеей совершенно безнадежной. Другим важным ее замечанием было то, что по Людвигштрассе трамваи не ходят уже много десятилетий. Очевидным образом, связь моего сна с реальностью не могла быть такой механической, какой она представлялась мне в моих страхах. Характер этой связи был блистательно установлен той же Настей, недаром изучавшей германистику. Убийство в трамвае - причем как раз на Людвигштрассе, возле университета! - описано в "Докторе Фаустусе". Пытаясь оказать помощь расстрелянному персонажу, его вносят в главное, стилизованное под Ренессанс, здание университета.
Я читал этот роман давным-давно и не помнил даже имени главного героя, не говоря уже об остальных. И ничто мне о нем не напоминало. Несколько раз я ожидал Настю в огромном прохладном холле университета, но кроваво-литературный призрак мне так и не явился. В каких глубинах подсознания он прятался тогда?
19
Все, что включало в свое название слово "Европа" или от него производные, стало тянуться к нам и искать нашей дружбы. Впервые за многие века своего существования географическое понятие обрело, казалось, и вполне осязаемого представителя. В отличие от уносимой быком дамы, я был доступен для участия в рекламах и фуршетах, открытиях и презентациях, не говоря уже о футбольных матчах и интервью. Мы с Настей (неизменно в сопровождении Анри) посещали, может быть, сотую часть из того, что предлагалось нам в пахнущих свежей краской приглашениях, и все-таки это было чрезвычайно много. Мы присутствовали на благотворительных балах и юбилеях концернов, партийных вечеринках и открытиях заводов. Это позволило нам перейти на двухразовое питание, потому что третий и самый вкусный раз почти всегда гарантировался одним из приглашений. Большинство из таких посещений вознаграждалось пожертвованиями в пользу нового движения. За тем, чтобы жертвователи по рассеянности не забыли перевести свои пожертвования на наш счет, строго следил Анри. Нередко он требовал документы о денежных переводах еще до нашего появления на мероприятии.
Пожертвования осуществлялись не только деньгами и производились не только в Мюнхене. Рекламируя в Гамбурге круиз вокруг Европы, помимо денежного чека я получил на этот круиз два люксовых места (нам так и не удалось ими воспользоваться), а на одном из автозаводов Вольфсбурга мне вручили ключи от микроавтобуса "Европейский". Как рассказывал мне Анри, передача самой машины оказалась куда сложнее передачи ключей, но в итоге она все-таки состоялась. Разбив в Ростоке шампанское о борт рыболовецкого судна "Европеец-2", я стал обладателем замечательного офисного оборудования, которое очень пригодилось при открытии офиса нашего движения на Людвигштрассе. Не миновали нас, конечно же, и конфеты "Огни Европы". Кульминацией сладкой жизни стал огромный торт, присланный вслед за нашим посещением кондитерской фабрики - если не ошибаюсь, из Ландсхута. Самым обидным было то, что уже во время посещения, переходя из цеха в цех в белых халатах и колпаках, мы так наелись сладостей, что еще долго не могли на них даже смотреть. Большой радостью для Насти стало общение с французским парфюмерным представительством в Берлине по поводу туалетной воды "Европейский стиль". Жизнь наша была в те дни не только сладка, но и пахуча. Нам с Настей вручили потрясающие наборы французской парфюмерии.
Особо запомнилось мне открытие в Бамберге скульптуры Ботеро "Похищение Европы". Когда с нее сдернули покрывало, у меня закружилась голова. Не будучи знаком с манерой Фернандо Ботеро, я ожидал чего-то стройного, изящного, гармонирующего, прошу прощения, со мной. Даже когда в утро нашего прибытия в Бамберг Анри бросил на ходу, что Ботеро "любит толстых", я не придал этому значения, считая, что речь идет не о скульптурных пристрастиях.
Извлеченная из-под покрывала женщина была до того толстой, что персонажи Рубенса в сравнении с ней смотрелись жалкими дистрофиками. Это была очень сытая, довольная собой Европа - каковой она, по сути, и является. Подобно настоящей, она давно уже созрела для похищения, и утонувшие в щеках глаза ее не выражали ни малейшей тревоги. Тревожился, скорее, несший ее бык - тоже толстый, но какой-то очень уж маленький, явно переоценивший свои возможности бык. "Зачем это ему?" - думал я, с грустью глядя на неосмотрительное животное. Уж не поддался ли он на уговоры стать лидером парнокопытных? Но тщетно пыталось отрезвить меня произведение искусства.
Присутствовавший на церемонии открытия Ботеро подарил мне свою картину. Без всяких намеков с нашей стороны, как знак своего расположения. Картина также называлась "Похищение Европы" и была живописным вариантом скульптурного шедевра. Вернувшись в Мюнхен, мы повесили картину в нашем новооткрывшемся офисе. Она располагалась за моим стулом, напоминая посетителям о сути и трудностях предпринимаемых движением усилий. Всякий раз, сидя в офисе (что случалось не так уж часто), я чувствовал спиной тепло этой картины. Настя говорила, что по принципу контраста мы с изображенной оттеняем лучшие качества друг друга. Это иллюстрация того, добавляла она, что у Европы разные лица.
Самым сильным впечатлением тех дней стала для меня краткая поездка в Петербург. Поводом для нее послужило открытие нового банкетного зала в гостинице "Европейская" - лучшей, может быть, из всех виденных мной гостиниц. Говорю это, находясь сейчас там, где за рекламу мне уже никто не заплатит, а значит - вполне бескорыстно (впрочем, реклама, которую мы сделали гостинице, прилетев тогда в Петербург, не осталась без вознаграждения). Едва переступив порог нашего "люкса", я почувствовал острое, как приступ аппендицита, желание. Ампирная мебель, благородные цвета гардин и даже сама просторность помещения по-настоящему возбуждали. Отдельно стоит отметить качество освещения, слегка авангардного и поддающегося регулировке. Когда на торжественном банкете я упомянул о стимулирующей роли интерьера, я знал, что говорю.
Окончательно наше благоразумие было сломлено обилием зеркал, фокус которых как бы случайно сходился на огромной, тщательно застеленной кровати. И хотя, ведя нас по коридору, нам успели сообщить, что в гостинице останавливались Стравинский, Шостакович и Елизавета Вторая, эти имена были уже не в силах остановить нас. Не тратя времени на подробное раздевание, мы с Настей сорвали с себя одежду и предались одному из самых неистовых наших соитий. Мы побывали во всех уголках нашего номера, прочувствовав обнаженной кожей шелк простыней, ворс ковров и эмаль ванн. Мы занимались любовью у окна с видом на Филармонию, сменив его позже на окно с Русским музеем, у фасада которого, понимающе разведя руки, нас приветствовал бронзовый Пушкин. Единственный, кто мог видеть нас со своего пьедестала, он словно бы приглашал меня в мою новую русскую семью. Здесь, в чужой и даже чуждой мне вроде бы России, физическое единение с Настей я ощутил как мое единение с этой землей, и это было главным содержанием моего экстаза.
Полчаса, предоставленные нам, чтобы освежиться, протекли со скоростью неимоверной. Наспех собравшись, мы появились внизу с опозданием. Анри окинул нас чуть странным взглядом и выразил уверенность, что мы освежились в полной мере. В ответ на его нескрываемый сарказм я хотел было произнести что-то недоуменное, но, заметив в зеркале (это было царство зеркал!) наши с Настей неестественно алые губы, промолчал. Кроме того, при новом освещении на Настиной шее, как на снимке "Полароида", стали проявляться плохо припудренные розовые пятна.
Помимо презентации банкетного зала - мероприятия скучноватого и для нас почти рутинного - у нас было еще полдня на осмотр города. Мы отказались от всех предложенных нам встреч и профессиональных экскурсоводов, предоставив Насте показать нам с Анри город таким, каким она его любит. Сидя рядом с водителем роскошного гостиничного лимузина, Настя сообщила нам массу подробностей, из которых я запомнил только то, что Петербург построили на болоте.