- Я больше не могу, - глотая слезы, проговорила Олбрайт. - Если мы не прекратим игру, все подумают, что мы в чем-то раскаиваемся.
Не отрываясь от саксофона, Клинтон пожал плечами.
- Может быть, они даже решат, что мы - военные преступники, Билл…
Но Билл не отвечал. Мысли его были далеко - в пяти, может быть, тысячах метров над землей. Даже с головокружительной этой высоты боялся он посмотреть вниз - туда, где среди ромашек лежали нарядно одетые трупы вышедших к церковной службе. Двигаясь в Троицын день по обочине дороги…
- Так ведь они и решат, Билл.
Зеркала еще хранят их примятые сном лица, небогатую мимику, сосредоточенные движения. Эхо их голосов все еще блуждает по их домам в утренней спешке, в запахе дешевых духов. Глохнущее в ромашках пение дальнего колокола.
- Знаете, Мадлен, - сказал Клинтон, оторвавшись от саксофона, - мне пришла в голову странная мысль. Трава, ее качание на ветру… Мне кажется, что задача травы - оттенять неподвижность лежащих в ней тел. Неподвижность и вообще - отсутствие.
- Да, они любят это в Голливуде, у них есть еще масса разных фишек. Например, муравей, ползущий по лицу убитого. А кто-то стоит рядом абсолютно живой и смотрит на это с мужественным прищуром. Через два такта - вступайте.
- Нет-нет, вы меня не понимаете… Нечто настоящее. Ну, июнь, запах полуденного поля. Кузнечики, наверное. Подрагивание челки на мраморном лбу ребенка. Его можно было бы принять за спящего, если бы не раскрытые в ужасе глаза. В голубой сетчатке все еще отражается наш бомбардировщик.
- Вы - неисправимый романтик, - покачала головой госсекретарша, не прекращая играть. - Нафантазировали себе всю эту красоту, не имея ни малейшего представления о том, что остается после наших бомб. Выбросьте все это из головы! Никаких нарядных крестьян, никаких трепещущих прядей. Оторванные головы и разбросанные потроха - больше ничего.
Губы президента виновато приникли к мундштуку саксофона, но ноты выдувались уже без прежнего вдохновения. Чувствовалось, что после всего сказанного исполнение было ему не в радость.
- Только головы и потроха, - мрачно повторила пианистка. - А вы как хотели? Как, спрашиваю я вас? Молчите, раз уж вы выбрали такой инструмент, что у вас все время занят рот.
Но Клинтон уже перестал играть. Положив саксофон обратно под стул, он поклонился публике и широким жестом показал на Олбрайт. Госсекретарша с достоинством наклонила голову. Подойдя к президенту, она встала на цыпочки и потрепала его по волосам.
- Не расстраивайтесь, друг мой. Все эти детские трупы не стоят ни единой вашей слезинки. И потом - подумайте, какая чаще всего из детей вырастает мерзость. Если представить, что лежащий в траве ангелочек - допустим даже, что он у вас там в полном комплекте, - превратился бы в заскорузлого от пыли грузчика, в алкоголика-маляра, куда делись бы все ваши сантименты?
На своих щеках я почувствовал слезы. Это были Настины слезы, беззвучно слетавшие из-под ее полуприкрытых ресниц. Не знаю, отчего она плакала и кого жалела - убитых ли войной детей, их ли убийц, нас ли самих, сидевших перед экраном в полумраке гостиной, - в конце концов, это было не так уж важно. Теплые Настины слезы стали неоспоримым признаком ее жизни.
23
Они пробудили к жизни и меня. Первым, что я увидел, открыв глаза, было заплаканное лицо Насти. Она стояла передо мной на коленях, и руки ее поддерживали мою голову. Осознав, что я очнулся, Настя молча прижалась ко мне. Она пыталась удержать забрезжившую во мне жизнь, не дать ей уйти туда, откуда та сейчас вынырнула с таким усилием. Так хватают тонущего, висящего над пропастью, грозящего прыгнуть из окна.
Настя тревожилась напрасно. Повествование от первого лица тем и хорошо, что лицо это гарантированно выживает. Оно может преодолевать шторм на плоту, бросаться в атаку первым, за ним могут охотиться, поить отравленным вином, стреляться в десяти шагах - у него иммунитет. Его умение не умирать феноменально. В этом умении нет ничего сиюминутного, связанного лишь с описываемыми событиями. В пределах своего текста повествователь приближается к бессмертию. Ведь даже если предположить, что, выйдя с честью из своих перестрелок, в каком-нибудь негероическом месте (в доме престарелых, например) он попадется-таки даме с косой, - он об этом уже никогда не скажет. Никогда. Его смерть так и останется предположением. Конечно, литературе известна пара-тройка завершающих потусторонних репортажей, но это - исключение, то, чего я как повествователь от первого лица ни в коем случае не приветствую. Человек, посвятивший себя Ich-Erzählung, не может сказать о себе "я погиб": он может сказать только противоположное.
Я не погиб. Раненый, обессиленный, но вполне живой я лежал на дорожке Английского сада. Попытавшись сесть, почувствовал резкую боль в плече. Такой же болью отозвалась мысль, что не далее как сегодня был убит Анри. Господи, только сегодня… Я нарочно переспросил об этом Настю.
Вместе с сознанием ко мне возвращалось ощущение времени. Я хотел было облечься в мое время, как в привычную разношенную одежду, но не смог. Не знаю, кто из нас изменился - оно или я, - только мы были уже не соизмеримы. Все пережитое мной в течение нескольких мгновений не желало соединяться с огромным, бесконечно продолжавшимся днем. Настя говорила с кем-то по мобильному телефону (подаренному Анри телефону!), а я полусидел, прислонившись здоровым плечом к ее колену.
Мне приятно повторить это еще раз: я не погиб. Я не погиб благодаря Насте, моей жене, сестре и матери. В этот день она подарила мне жизнь, и это стало ее материнством. Свернув с аллеи после прогоняющего моего взмаха, Настя не пошла на экзамен. Когда вдалеке она заметила фигуру несостоявшегося убийцы - в своей полноте, кстати говоря, а вовсе не зловещую - в ней шевельнулись какие-то сомнения. Эти сомнения ни на чем не основывались и ни к чему ее еще не побуждали. Увидев, однако же, мой сердитый жест, она встревожилась не на шутку. Вместо того чтобы идти в университет, Настя свернула на параллельную аллею и незаметно (чтобы не раздражать тебя, милый!) стала по ней возвращаться. Сойдя с аллеи, она пробралась сквозь кустарник и появилась точно в том месте, где меня собирались убивать. Тогдашнее Настино появление можно было расценивать как первый привет того неизвестного мира, куда я, по всей вероятности, переходил. Кажется, я уже упоминал, что именно так я его и расценил. Не скрою, мне было приятно, что и в нематериальном мире меня встречает самый дорогой из всех мыслимых призраков. Мое обессиленное сознание покинуло меня еще до выстрела.
Так бывает. Я где-то читал, что, будучи помилованы уже с петлей на шее, осужденные часто падают в обморок. А этот тип в меня еще ведь и выстрелил. Он выстрелил, но промахнулся, потому что Настя успела ударить его по руке. Пуля попала мне в левое плечо. Как я понимаю, к этому скорбному мгновению я начинал уже потихоньку падать, что, возможно, тоже сбило прицел стрелявшего. Так или иначе, он не только промахнулся, но и выронил свой маленький блестящий пистолет.
По моей просьбе происшедшее Настя описывала мне несколько раз. Не меньше Настиного мужества меня поражало согласованное взаимодействие деталей - немотивированное беспокойство Насти, своевременность ее появления из-за кустов и несколько счастливых сантиметров, отделивших рану от моего сердца. При подобном развитии событий уже не удивительно, что к упавшему пистолету первой успела опять-таки Настя. Ей удалось ухватить предмет прежде, чем армейского образца ботинок прихлопнул гравий, густо усыпанный липовым цветом (почему злодею хотелось убить меня именно под липой"’). Приподняв дрожащие руки, обезоруженный сигнализировал готовность к компромиссу. Медленно, не делая резких движений, он стал приближаться к Насте. Вероятно, так его учили в приславшем его ведомстве. Когда в надежде получить назад оружие он протянул к Насте руку, она ему ее прострелила ниже локтя; Посмотрев на меня лежащего, прострелила и вторую. Вскрикнув, в один прыжок он оказался в тех же кустах, из которых вышла Настя. Она выстрелила по кустам и, судя по рычанию, попала ему в какое-то третье место. Зная непреклонность моей русской девочки, могу предположить, что она запросто догнала бы бежавшего и всадила в него всю обойму, но - любовь победила ненависть. Услышав удалявшийся хруст веток, Настя бросилась ко мне. Я лежал на дорожке без малейших признаков жизни (ах, до чего же ты был неподвижен!), и только Настины слезы вернули меня из той странной действительности, где я пребывал.
- Сейчас приедет Билл - сказала Настя, пряча в сумку мобильный телефон.
- Билл? Какой Билл?
Я понял, что проснулся еще не до конца.
- Билл, врач князя. - Настя осторожно отлепила край расстегнутой рубашки от раны. - Я посмотрела, что кровотечение остановилось, и решила звонить ему, а не в скорую. Мне страшно везти тебя в больницу.
В голове моей, покоившейся на Настином колене, снова блуждала мысль о причудливых свойствах рифмы. И на Анри, и на меня покушался один и тот же человек, и оба мы пережили первое нападение. В случае с Анри дело было доведено до конца. Значит ли это, что и меня ждет та же участь? Сейчас Настя все делала для того, чтобы этого не случилось. Я лежал закрыв глаза и ощущал на своем лице ее прохладные губы. Только я напрасно опасался судьбы Анри. Тогда ведь я еще не знал, что рифма существует для того, чтобы подчеркивать различие.
За дальними деревьями раздался рев мотора - такой непривычный в Английском парке. Я почувствовал, как напряглась Настя. Приподняв голову, я понял, что могу сидеть самостоятельно, и выпрямился. Боль, которую я уже начинал ощущать, меня разом оставила. То, что я испытывал, не было страхом. Это было, скорее, жгучее чувство нелепости происходящего - теплого летнего дня, следов моей крови на гравии и нашего беспомощного сидения посреди дорожки. Настина рука потянулась к лежавшему рядом пистолету.
Через мгновение на дорожке появился американский армейский джип. Это был Билл. При полном отсутствии в Английском парке автомобилей его огромный джип казался таким же неуместным, как самолет или, пожалуй, даже корабль - но, может быть, именно эта невероятность придала его появлению особую патетику. Затормозив в паре метров от нас, Билл неожиданно для себя попал в Настины объятия. Захлебываясь от рыданий, Настя объяснила, почему меня нельзя везти в больницу. Лишь после этого краткого, как взрыв, эпизода я понял, на каком эмоциональном взводе она находилась.
Помыв руки привезенной им водой, Билл быстро, но осторожно снял с меня рубашку.
- Вот здесь пуля вошла, - сказал Билл, коснувшись моей груди рядом с раной, - а здесь вышла. - На своей спине я почувствовал проводимый его пальцем круг. - Ах, как хорошо. Уж если везет, то везет.
Настя молча следила, как огромные руки Билла распечатывали стерильный бинт.
- Мало того, что вы остались живы, так еще и пуля оказалась сквозной. Если бы она зацепилась за что-нибудь внутри, мы бы не обошлись без операции, а значит, и без больницы. А так, я думаю, справимся своим силами.
Зубами он вытащил пробку из какого-то прозрачного пузырька и приложил его к ватному тампону.
- Вытащите-ка это у меня изо рта и заткните, пожалуйста, бутылку. Она нам еще понадобится.
С пробкой во рту его акцент казался значительно меньше. Он сел на корточки и провел рукой по моей шее.
- А теперь потерпите немного, это не должно быть слишком больно.
Может быть, я все еще находился в состоянии шока, но это действительно было не так больно, как я боялся. Разумеется, я чувствовал прикосновение ватных тампонов к спине и к груди - особенно, когда они были накрепко прижаты бинтом - и все-таки это было терпимо. Когда Билл закончил перевязку, они с Настей осторожно положили меня на заднее сиденье джипа. Там же села Настя, и я положил ей голову на колени. Захлопнув дверь машины, Билл задумчиво побарабанил по рулю.
- Куда мы сейчас поедем? - спросила Настя.
- Вопрос в самую точку. Нужно подумать. - Балл улыбнулся нам в зеркало заднего вида. - Пока что нужно уехать отсюда.
Он завел мотор, и мы тронулись. По Английскому парку я ездил на велосипеде, в прогулочном экипаже, один раз даже верхом. И никогда - на автомобиле. Глядя, как беспомощно ветки деревьев скользили по закрытым окнам джипа, я подумал, что парк со мной, должно быть, прощается, что между нами возникла граница и наше единство безнадежно разрушено.
- Сейчас я где-нибудь здесь припаркуюсь, - сказал Билл, въезжая в фешенебельные кварталы Швабинга. - Вы останетесь в машине, а я пойду поговорить с князем. Есть у меня одна идея.
Он притормозил в сотне метров от дома князя и внимательно осмотрелся. Выходя из машины, посоветовал не открывать окон. Над впереди стоящими машинами мы еще долго видели его макушку. В машине становилось душно, но окон мы послушно не открывали. Время от времени Настя касалась моих бинтов губами, и от этого мне становилось легче.
Вскоре мы вновь увидели Билла. Не успев толком усесться за руль, он резко тронулся с места. У ближайшего светофора обернулся и положил свою ручищу на подголовник переднего сиденья.
- Домой вам возвращаться нельзя. Мы едем в Альпы, на дачу к князю.
О существовании дачи я знал от Насти. Она была там два или три раза и говорила, что это сказочное место. Вспоминая Настины слова, я с грустью подумал, что вся ожидающая нас красота не имеет, в сущности, уже никакого значения. Я вдруг отчетливо осознал, что с сегодняшнего дня превратился в беглеца и в любом месте на земле для меня теперь может быть ценно только одно: безопасность. Даже легкая Настина рука, поправлявшая перекинутый через мою шею бинт, не могла рассеять той мутной тоски, которая с каждой минутой меня охватывала все сильнее. Ах, как же легко могли сбросить эту руку с моей шеи, слишком легко: сегодня я убедился в этом в полной мере. То, что я испытывал, не было в привычном смысле страхом за свою жизнь. Это был страх вместе с жизнью потерять Настю.
Мы покинули южные пригороды Мюнхена и мчались по идеально гладкому шестиполосному автобану. Сколько раз мы проезжали здесь с родителями по дороге в Италию, сколько раз мы любовались панорамой Альп в овальной раме ветрового стекла! Но никогда еще Альпы не приближались к нам с такой ужасающей скоростью, как в ту поездку с Биллом. Нажимая на газ, он то и дело смотрел в зеркало, словно отрывался от невидимой погони. Шоссе было полупустым. Попадавшиеся нам порой машины Билл обгонял и справа, и слева, а в редких случаях параллельного их движения сердито сигналил задержавшимся в левом ряду. Я полагал, что он несколько драматизирует ситуацию, и объяснял это общей слабостью американцев к боевикам.
Через час с небольшим мы выехали на серпантин, где Билл вынужден был все-таки сбросить скорость. Темпераментного американца должно было успокаивать то, что на этой поднимавшейся в облака дороге не было уже ни души. С каждым новым витком покинутая нами равнина все более напоминала макет - с многочисленными церквями, шоссе и крохотными автомобилями, превращавшимися время от времени в ярчайшие солнечные блики. Перевалив через какой-то хребет, мы спускались вниз таким же зигзагообразным образом - с той лишь разницей, что спуск оказался гораздо короче подъема. Въехав в огромное, состоящее из отвесных скал ущелье, мы оказались у небольшого приземистого дома с двускатной крышей. Он стоял на краю небольшой площадки, с одной стороны которой зловеще зиял обрыв, а с другой - уступами сбегали луга. Где-то внизу, за лугами, бронзовела черепица немногочисленных деревенских домов. Глядя на окружающие скалы, я отметил про себя, что Настино определение места как сказочного было единственно правомерным. Казалось, оно было изначально задумано для скрипучего голоса за кадром ("там-то и доживал свои дни старый русский князь…"), для полночного падения в пропасть и долгого замирающего крика.
Первое впечатление оказалось обманчивым. То подавленное состояние, в котором я прибыл, и не могло, вероятно, нарисовать мне более радостной картины. Но уже через пару часов, выглянув в окно у моей кровати, я замер от ошеломляющей красоты заката. Последние, с резко очерченными краями, лучи с трудом пробивались через перевал, золотя не только снег на вершинах, но и угрюмые морщины базальта. Скалы перестали быть плоскими, обрели рельеф и отделились друг от друга. Пространство ущелья словно обрело плоть, стало осязаемым в своей непомерной величине, словно именно в нем и нашла выражение идея большого. Это пространство невозможно было охватить взглядом, но так же невозможно было и оторвать от него взгляд: было в нем что-то целебное.
Неверным оказалось и мое первое впечатление о доме. Точнее говоря, было оно в буквальном смысле односторонним. Открывшийся первоначально распластанный и двускатный облик дома вовсе не отражал его истинных размеров. С противоположной, обращенной к лугам, стороны дом оказался двухэтажным, да к тому же с мансардой и огромным, на двух колоннах, балконом. То, что мы видели с дороги, было всего-навсего его мансардой. На княжеской даче мы провели около двух недель.
Это были очень спокойные две недели. Несмотря на всяческие предосторожности Билла и его готовность в любую минуту применить подобранный в парке пистолет (он специально ездил в Мюнхен за патронами), чувство опасности меня уже не мучило. Я наслаждался нежным вниманием Насти и, если бы не ежедневные перевязки, считал бы эти дни временем тихого счастья. Собственно, и перевязки, несмотря на некоторую их болезненность - а скорее, благодаря ей - только обостряли ощущение уюта. Мое положение больного исключало, как мне почему-то представлялось, любое враждебное по отношению ко мне действие, включая преследование или стрельбу по политическим мотивам. Разумеется, подобное рассуждение не имело под собой ни малейшей почвы, но, будучи рассуждением больного, оно получало некоторое оправдание.
От Настиного предубеждения в отношении Балла не осталось и следа. Вместе они занимались одним общим делом - спасением меня, причем первую скрипку в этом деле играл американец. Он был и врачом, и поставщиком продуктов, и телохранителем. Утром он вставал первым, внимательно осматривал дом и приступал к приготовлению завтрака. Если Насте удавалось встать пораньше, она охотно Биллу помогала, но так как это случалось нечасто, завтрак закрепился за ним. Я очень любил эти утренние минуты рядом с Настей, так что даже если скрип половиц под мощным Биллом и будил нас, я просил Настю меня еще не покидать.
Перевязывал меня Билл перед завтраком. Окончание перевязки рождало во мне чувство выполненного дневного долга и связанного с этим облегчения, а потому завтрак наш уже ничто не омрачало. Завтракали мы долго и обстоятельно. Билл был горячим противником быстрой еды, так что завтрак наш состоял не из одного блюда и включал массу трогательных гастрономических подробностей - приправ, овощных добавок и сложносоставных соусов. Было очевидно, что готовить Биллу нравилось.