Вот он после смотрин внучки привез на редакционной машине мать в избу их выстуженную, из бревен старого, довоенного еще, колхозного амбара собранную братом старшим Николаем, отец сам уже не мог тогда, на подхвате лишь да советом; и всё убого в ней, избе, едва ль не первобытно и такое своё, что дальше некуда и незачем… в прямом смысле первобытийно, да, всё началось тут, суть свою обрело твердую и назвалось; и пусть разжижилась она, поплыла потом, но суть многих вещей и понятий, но образцы-то изначальные и верные в памяти и, пожалуй, в натуре базановской остались. И осталась здесь, верно, безвидная и безмысленная малость его, сына, исчезающе малая величина дыханья младенческого, куда меньшая сытного амбарного запаха зерна от стен - всякий раз его ощущаешь, входя после долгой отлучки, материны травы перебивает даже. И фотокарточка его, средь разноформатного блеклого десятка других родных в одной большой застекленной раме, лишь сторожем состоит теперь при этой однажды появившейся и теперь бессмертной его малости - здесь, где остановилось давно время и где он, позднышок шестилетний, сандалики скосолапив, смотрит с нее строго, недовольно и, пожалуй, удивленно даже… зачем вызвали? Кому здесь понадобился он и зачем?
Здесь где-то и отец, так и не оправился с войнушки корейской, въедливо-пряный запах махры его - все образа зачадил, ругалась мать; а что делать, коли с полгода как не вставал уже с самодельной запечной кровати, батожком занавеску отмахивал, когда входил кто: со школы уже? Как стишок-то - рассказал? Ну-кось, подай-ка питьё мамкино… И брат Николай, Однокрылый по-уличному, здесь, и бабка, суровая Меланья, еще меньше остальных видавшая добра от жизни, баба Малаша, ненадолго пережившая запечного сына, - все они здесь, насовсем покинувшие приют этот, сытным, не сказать чтобы таким уж обманным духом колхозного хлеба пропахший и целительной травкой богородской; и не души это, нет, в душу не то что не верится - места не видится ей в отлаженной до квантового или какого там еще уровня механике вертепа этого, где проявление "возможного" и есть, собственно, акт непрерывного творения, тогда как "невозможное" просто не появляется, да и всё тут… Нет, душа - это чересчур уж избыточная роскошь для самодостаточного и без того крайне расточительного бытия, как если бы человеку отрастить другую, грубо говоря, голову. Куда как хватает и психики одной, соединяющей внутреннюю бесконечность с внешней, и всесвязующей тоски по благу, именуемой любовью, чтоб завершить целокупность и жестокую гармонию мира. Психика как неотделяемая, неотлетаемая и бесконечная тоже в изъявлениях своих душа, чего же больше для природы-натуры надо, - так пытался он однажды втолковать себе и очередному срочно обородатевшему новообращенцу, от страха безотчётного пред совсем уж осатаневшей жизнью в церковь повадившемуся, предельно трезвую суть этого самого бытия: ну, что она, природа? Механизм, по слову Мизгиря, довольно неудачно притворившийся организмом, и всё так называемое духовное в нём - лишь отражения психики нашей, рикошет её от незыблемо-косных стен мироздания, нам возвращённый, искажённый и нами же не всегда узнаваемый… Вера? Но как мне верить тому, кто создал этот беспощадный ко мне и всему живому беспредел? Тогда и там (и наверх ткнул) не может быть лучше, причина земного зла - там, а она всегда хуже подневольного ему следствия; и, раз возникнув здесь, зло неуничтожимо… куда денется оно из моей - излетевшей туда, положим, - души? С острия зла как с копья вскормленной? Душа познала, знает зло, из неё невытравима гнусная эта печать мира сего, она и туда её понесет, иначе это уж и не моя душа будет, не личность моя… И почему, в самом деле, демиург предполагаемый предположительно всеблаг везде и всегда, кроме мира-времени, в котором живу я - других, хороших миров, кстати, не знаючи, в глаза не видевши?..
Бородатик глядел сурово и твердил: искус, грубый логический искус!..
А вера, не знающая логики даже, в таком случае - не искус?
Не души здесь, по вере если - им и не положено быть тут, но тонкий, неуничтожимый в памяти живых людей и вещей остаток некий, который, живым и мыслящим не будучи, живит и связывает всё по времени и месту, заполняет всё, что зовём по недоразумению пустотой. Нету, не было пустоты в остывавшей все эти три дня избе, а есть живое, внятное и, может, сколь угодно долгое ожиданье, что ты войдешь, под притолокой низкой дверной наклонившись, всему родному, начальному поклонившись невольно, подтянешь гирьки, шишки елово-чугунные, старых-престарых и каким-то чудом еще работающих ходиков, стрелки подведешь и пустишь маятник, вползшее вместе с холодом в дом безвременье окоротив; потом две охапки тощих степных, из всяких поречных сухостоин, дров принесёшь и вонючий даже на морозце брикет в ведрах, а мать заправит обе топки в печи и голландке и поднесёт к хворостяной растопке жадно съедающий, из рук выхватывающий газету огонь…
Еще одна его фотография есть, времен агрономических: сапоги яловые, кепка, молодая усмешка над жизнью, преждевременная, - и распахнутое позади в ожидании, полого уходящее взгорком, подымающееся к горизонту поле созревающего хлеба. И три - Николая: армейская, с простовато старательным, готовным лицом и с излишком лихо сдвинутой набок пилоткой, а рядом - последняя, на чьей-то завалинке сидит, усталые руки на колени кинуты, глаза понимающие и, всё ему кажется, беспомощные; третья, увеличенная и в рамке, рядом с такой же отцовской над окном. И лицо братнее на ней посмертно отчуждённое уже пустой значительностью своей, взгляд прямой, но как бы не долетающий, остановленный невидимой преградой, застрявший в неизмеримом том, его отдалившим ото всего невозвратно пространстве, какому и названия нет.
Ходил к обледенелой колонке, воду носил - корову напоить и в дом, во флягу про запас; глядел на прибитую сугробами, нахохлившуюся и оттого будто почужавшую улицу свою, еще и с крыш не трогался, не сползал снег, лишь первые сосульки объявились, коротенькие, несмелые, и думал обо всём и, кажется, ни о чём в отдельности - это и зовётся, похоже, у нашего брата волей. Свободой не думать тяжело и с напрягом, как нудил горд, подвохов то и дело ожидая и соперничества, в неразрешимостях увязая, а дрова носить вот и воду, сенцо стрясать с соломой и в ясли стельной, с раздутыми боками корове задавать, откапывать заметённую вровень с верхним пряслом открытую загородку для неё, хватит уж слепнуть ей в темной душной сараюшке, весна невдали. Да, день-другой бы не думать, на дощатом коньке крыши посидеть, снег сбрасывая с неё, покуривая, оглядывая всё, считай, сельцо оттуда, по косогору расползшееся, темную от ольховых зарослей извилину речушки с работным названием Мельник, заворачивающую за Симкину гору, никнущее к ней, мреющее в облачной пелене светило смутное и нетронутый, лишь кое-где первым настом отблёскивающий снежный целик во все концы.
Остаться бы, переночевать, баню истопить, а утречком крышей этой заняться, хотя бы самые грузные сумёты скинуть с нее до отъезда, с сарайки тоже; но и этого нельзя, дочка ждала в городе, еще не знающая, что такое это - ожиданье несбыточного, чем только истинно живёт в глубине своей душа, сбывшееся лишь за отговорки, за уловки и оттяжки судьбы принимая, сбывшимся одним жить ей нельзя. Какая-никакая, а семейственность теперь ждала, всё та ж газета, встреча договорённая, самим Воротынцевым предложенная; прощаясь, поцеловал мать в твердую, сухим чем-то, старчески ладанным пахнущую скулу, сказал:
- К Евдокейке заскочить ещё, к племяшам. - Невестка на соседней улочке вдовствовала, на Криуле, сбегавшей к бережкам Мельника. - Гостинец им, то-сё. Застану дома?
- А где ей быть ещё. Загляни, как же… родненькие, чей. А девку крести, не позорь меня перед богом. - И сурово глянула - так, что он отвёл глаза. - Это не мамке-бабке, не тебе - ей надо-ть. У ней жизня длинная, спохватится - вас же счунять будет. Не вам, говорю, - ей пригодится… Ну, с богом.
И, пока заводил он подостывшую машину, три раза перекрестила его.
11
Войдя на другой день по своды арки скромной, настоящим замковым камнем заклиненной еще на век-полтора, быть может, уж не меньше простоит, он остановился докурить у знакомого теперь крыльца… что-то много стал курить, с излишком неразумным, дыхалку забивая и скудеющую в ежедённой этой замотке память о жизни иной, большой и несуетной, отнятой - кем отнятой, чем? Смутой, тем же делом - которое, казалось, и должно бы гарантом и условием той большой жизни быть? Если б этим только. Посеешь характер - пожнёшь судьбу, как ни банально это.
Не докуриться бы. Будто бы задышка некая появилась, хоть изредка и не сказать чтобы сильная, а бывает. Или уж бросить, попытаться?
Нет, не осилит сейчас, в самый разворот дел вошла газета. Воротынцев, узнав, что третье место по подписке взяли, лахудре комсомольской на пятки стали наступать, даже что-то вроде банкетика небольшого по сему случаю сотрудникам дал, дилетант, а оценил: "Года не прошло, а уже издание на ноги поставить - это работа… Хорошая работа, не будем скромничать". Впрочем, и скромничали в меру тоже, способности-возможности свои успели узнать - понимая всё же, что на крепнущем глухом протесте людском против мародёрства всеобщего выехали, сработали; да и какой ни разношерстный был собранный поспешно актив подписчиков, а помогал, не диванный лежень.
И теперь только, на чугунное кружево козырька над входом глядя, на ладно и плотно пригнанные известняковые камни крыльца и взявшуюся зеленоватой патиной бронзу вывески, догадку ускользающую свою за хвост поймал, отчего-то всякий раз тревожило его тут, пусть и мимоходом, сознание задевало… Минводхоз же! "Поворотчики" с препоганым их проектом северные реки на юга повернуть, в ненасытные пустыни, в азиатчину ненасытимую плодущую кровь выпустить - речную, русскую, мало им всякого прочего донорства… Не иначе, мрачно уверил Поселянин, как последняя это была проверка, ревизия остатних умственных способностей усохших у кремлевских старцев, у системы всей - с Афганом вместе, с дефицитами искусственными, антиалкогольщиной той же; а заодно и протестный потенциал народца прощупывался, замерялся, пробные пускались шары: промолчит если на дурь всю эту - делай с ним что хочешь тогда… нет, случайностей тут меньше, чем кажется. Думаешь, и Чернобыль - случай?
Тогда, слышно было, немалые по тому времени писатели всем своим авторитетом под колеса проекта этого легли, остановили, - проекта поворота, но не переворота позднейшего, вот это-то никак уж не под силу было им, да и никому другому, похоже, что-то надломилось в системе.
Здесь же, казалось бы, только местным из речек и прудов орошеньем заниматься мелиораторам, больше нечем. Впрочем, задания-то по проекту наверняка по всем своим конторам научно-исследовательским рассылались, сюда тоже, во всю мощь раскручивалась махина эта - расформированная теперь, всякими хищниками растащенная, как туша сдохшего монструозного, землю с тупым, на удивленье малосмысленным упорством ковырявшего единорога. А если и был умысел как причина всего неразумия этого, то уж не в маленькой черепной коробке того зверя.
На банкетике в редакции, когда Мизгирь спичем своим заразительным увлекся, Леонид Владленович тихонько, пожимаясь губами в усмешке, сказал Базанову: "Знаете, некоторых из моих коллег беспокоит в газете компонента не то чтобы коммунистическая, нет, но…" - "Просоциалистическая, скажем". - "Да, конечно… Ничего. Пусть их это беспокоит, а не вас. Социализм из бытованья исторического уже не изымешь. Всего-то и задачка, - и вздохнул, не сказать чтобы весело, - что сделать его русским здесь. С элементами наркапа, как Владимир Георгич изволит выражаться, сиречь капитализма народного. Хотя сам-то навряд ли так думает…" - "А - как?" - "Вот это и вопрос… Но, кстати, его предложение редсовет создать под его ж председательством, а вас главредом при нём подначальным, мы еще летом забаллотировали - и, как оказалось, правильно сделали. Это - для сведенья вашего, пригодится. А как он думает… Разве что у Левина спросить". - "Да?" - "Да. Без надежды на ответ, впрочем… Но мы-то с вами, очень надеюсь, будем по-своему думать. И вместе, поскольку в одиночку с этой думкой не управиться…"
В редакцию он пришел в первый раз и, обойдя с ним все помещенья, хмыкнул: "Н-да-с, тесновато… А что ж не просите, не предлагаете? Уж берите и остаток…" В остатке их крыла здания было две комнаты и просторный холл, отдели перегородкой лёгкой от коридора - третья будет; значит, и мебель вдобавок прикупать, оргтехнику, а тут еще повестки судебные, наезды пошли, успевай отбиваться, хорошо - Мизгирь адвоката своего отрядил таскаться по судам. И не слишком ли, спросить себя, хозделами этими и прочими увлёкся, главного не упускаешь? Как ни убеждай себя, что это и есть главное сейчас, а всё что-то не получается убедить…
Зашли потом в кабинетик его, и Воротынцев без предисловий всяких спросил: "Церковь Воздвиженья знаете?" - "Это… на Гончарном какая, у пивзавода? Или в Хабаловке?" - "Ну, откуда вам, в самом деле, точно знать… Да, на Гончарном, тарный цех в ней теперь… тару куют. Просьба к вам: найдите, пожалуйста, знатока, спеца-архитектора какого и статью историческую сделайте о ней. Или даже серию, с фотографиями и прочим, со всеми сведениями, какие ни есть… ну, не вас учить. Тему раскрутить, чтобы мэрия не очень-то ломалась, отдала храм. Это просьба. Общину создадим, на это другие найдутся люди, счёт откроем на восстановление, объявим… Что вас смутило? - И посмотрел задорно, щипнул усы. - Все просто: в ней прадеды еще мои крестились, молились в меру смирения, а один дьячком даже в ограде похоронен… где теперь та ограда? И плиты могильные, говорят, вывезли и распилили, пустили на бордюры, когда центральную улицу асфальтировали… Нет, вспоминать пора - себя, своё. Понимаю, вы атеист, да и сам-то я… Но как вы на всё это смотрите?"
Неожиданным всё это было, и Базанов не то что замешкался - слова поверней подбирал, тыкал в пепельницу сигаретой; и очередную достал, прикурил: "Не отрицательно, Леонид Владленович, это уж по меньшей мере. Обман ли это или самообман - веру имею ввиду… Не знаю. - И признался: - Церковь - она, конечно, выше моего пониманья… Здесь тайна. В любом случае, это нужда народа моего, великая; а в ней и жмых за хлеб сойдет, лебеду с корьем, глину - и ту ели… Не нам нужде этой судьями быть, мешать ей тем более. Может, чем и помочь даже".
"Спасибо - вы, точней нельзя, и моё выразили… - Воротынцев с неподдельной признательностью глядел, и ей, признательности этой, можно было верить. - Но табачите вы, однако… Поберегите себя, только начинаются ещё наши дела. Подкину-ка я вам человечка одного для работы этой, не пожалеете, надеюсь. Телефон вам дам, подойдет попозже. Он экономист, вообще-то, но и… краевед, так называют их? Сечовик по фамилии, Михаил... э-э... Никифорович, так. Ничипором, значит, отца именовали. Личность занятная, в чем-то и редкая, в газетах даже печатался". - "Сечовик? По экологии что-то? Читал, вроде и знакомились как-то - давно, правда…" - "Ну, тем более. Он и церковью займется… экологией души, если хотите. Поработайте с ним, попробуйте в деле - без меня! - Он ладони шутливо выставил у плечей, но серые маленькие глаза смотрели строго, даже требовательно. - Я - пас, меня в этой игре нет. Ни для кого, понимаете? А средства… Пусть левая рука не знает, что вытворяет правая".
Сегодня Базанов захватил с собой ксерокопии фотографий и архивных выписок, которые сделать уже успел и теперь статью по ним писал архитектор тот, Гашников, Алексей их по телефону быстро свёл. Воротынцев наскоро, но цепко пересмотрел их, весьма при этом внимательно слушая поясненья, отложил, руку на них задержал:
- Оставляйте? Так, говорите, и проект реставрации готов он делать? Ну, радуете вы меня, Иван Егорович, балуете просто! Берётся пусть, работает, смету с авансом - Сечовику, не подходил к вам еще? Будет - состыкуйте их, пожалуйста. И вот еще что: совсем на днях сорганизовали мы объединенье, концерн по-западному, "Русь" по названию и целям, председатель Совета его перед вами, - и полупоклон сделал на поздравленье, - так что мы почти советские. И нам, естественно, нужно теперь информационное обеспечение: бюллетени, мелкие представительские и рекламные издания вроде буклетов, ну и прочее по надобности. А Ничипорыч, кстати, без работы ныне; и не посмотреть ли нам его на сей предмет? Пусть статьи свои покажет вам, уменье со словом и слогом обходиться - номинальное, а с чем остальным, смотришь, и вы поможете… Впрочем, вы лично, сами это решайте, подойдёт если - ставку его к новому штату прибавьте, как консультанта, скажем, или редактора по… Придумайте, вам видней. Но - сами решайте, без нашего нигилиста на гонораре… - И улыбнулся странно. - Как он там, кстати?
- Появляется, но реже. Работы, говорит, прибавилось.
- Работы - это бы куда ещё ни шло… Владимир Георгич - он ведь и романтик, так он себя иногда аттестует; или всё, дескать, или ничего. А этого сорта романтизм - он всегда, знаете ли, за чей-то счёт… Впрочем, не верю тому, наш романтик и малостью не побрезгует, да и… неумно было б это. А он куда умён.
- С походом, как говорят у нас?
- С излишком, да. Ладно, речь не о нём. Ну, а наш концерн - от необходимости крайней, иначе не выстоим, стопчут нас криминал с чиновниками - в парном своём страстном танце… Контору эту, чубайсовскую с янки, вы на ять разделали тогда и тему, смотрю, не бросаете, вцепились… да, сверхмасштабный разбой идет, и люди знать это должны. Но одно дело - понаслышке знать, а вот видеть… - Глаза Воротынцева холодны стали, пусты, и тем больше чувствовалось за этим и раздраженья, давно уж окрепшего, и убеждения. - Мало того, что номенклатура новая эта, на старой заквашенная, равнодушна и корыстна, к такому бы не стать привыкать… Но она еще и беспримерно глупа и непрофессиональна вдобавок, а вот этого история уже не прощает. И кто там измерит теперь меру подлости в этой мере глупости? Ох, расплатимся мы все за это, чувствую, самой крупной денежкой, какая у нас есть: кровью…
- Неужели вас так мало - ну, понимающих это всё, не… подлых? - осторожно сказал Иванов. Можно ведь и подумать было, не обида ль это, что в дележке бесхозного имущества обошли, в приватизации той же или в чём еще. Ничего-то нельзя исключать сейчас, когда и мировоззрения подгоняют, как костюмчик, по фигуре всякой корысти, под любой паршивый гешефт идею подсовывают, в этом-то изощрились.