- Полагаю, не догадываются пока даже, какую напасть на себя обвалили - будущую. Как герр Шикльгрубер образца сорок первого, не меньше. Сглупили, козлоногие... ну, не в их это воле - понять. Когда такие вот в свою ж яму попадают, какую рыли для других, это их не учит, никак. Не понимают, что - своя... Здесь у них обратная связь не срабатывает. - Нет, не знал Владимир Георгиевич, не предполагал, с кем в полушутку, считай, разговоры взялся разговаривать, малость развлечься захотел. Лучше не становиться на дороге, когда Поселянин "повышенную включал", о том с первого еще курса однокашнички знали. - И сейчас не сработала, уж больно соблазн велик был: пальцем толкни, мол, - и посыплется Россия... А несработка эта уже фактом истории стала. Они сами её фактом сделали, теперь захотели бы даже, а повернуть не могут, не по ихней уже - по своей инерции всё пошло... по парадигме - так, вроде, нынче говорят? По ней, родимой... Бесы во зле вообще останавливаться не умеют, не могут, это у них дефект такой, родовой. Перебирают с избытком, и в этом причина пораженья - всегдашняя. Так что не позавидуешь им. Нам, само собой, тоже.
- Вы так-таки и думаете?..
- А один мой господь знает, что я думаю, - не усмехнулся, нет - именно улыбнулся Алексей, неожиданно и, пожалуй, весело, в лучиках морщин у глаз притопил усталость. - И никто больше, никакие чернокнижники, - вроде как пояснил малость он эту непонятную им весёлость. - У него-то в запасе всегда на один, это уж самое малое, ход больше. Как ни считай, всегда вариантов будет эн плюс единица - божья. Нет, не просчитывается это. Принципиально.
- Ну да, этакий козырь в рукаве, - раздраженно сказал Мизгирь, и его-то раздраженность эта, в отличие от поселянинской весёлости, была Ивану более чем понятна: речь-то о сущностном, исторически важном зашла, и пускаться тут в изыски и споры вероисповедного толка, чуть не в догматику... - Да, непредвиденность большая существует в природе, в реале; но и политические есть, экономические там и прочие законы, вполне объективные - по которым замысел и исполнение сообразуются точно так же, как... стрела, положим, и цель. Вы что-то имеете против таких законов?
- Не скажу, что нет. Только это вот самое неуменье зла останавливаться - чем не закон тоже? Почище ваших, еще посмотреть - кем писанных... А означает это для зла очень нехорошую потерю манёвренности - со всеми хреновейшими для него последствиями... - Обдуманное говорил однокашник, в этом не откажешь, и не в первый уже раз удивлял его: когда успевает? А тут мало было успевать читать всю прорву неподцензурной теперь литературы, какую тот пачками закупал, кажется, в свою уже неплохую-таки библиотеку; тут, считай, заново учиться думать надо, да и выражать в словах тоже... - А то, о чем сказал я, вообще поверх законов - всяких. Поверх. - Зевнул, явно утрачивая интерес к разговору; и уж будто вдогонку тому интересу несбывшемуся пальцем прокуренным по подносику еще пристукнул: - Ничего, даст бог - и здесь, и на том континенте сыщем этих, в логове самом... Замараем им воротнички.
Владимир Георгиевич замер будто, слушая это, в себя ли, далеко ли куда глядя, умел слушать и слышать, когда надо; и встал, шагнул в закутке своём к окну, повернулся резковато на светлом его, нежданно проголубевшем поздненоябрьским небушком фоне, лицо его готовно улыбалось:
- О-о, чтобы в такой уверенности быть, надо... Надо многое иметь и уметь!
- Сумеем. И не захотят, а научат. Наука битьём - она не сразки, может, доходит, тут ещё понять надо, за что бьют; да зато крепко сидит. Чтоб задница дольше головы помнила.
- Нет-нет, согласен, тут не бороться нужно даже - драться!.. И по-нашенски, страшно они этого не любят... как это вы сказали - ассиметрично? В этом есть смысл. Но вот ситуация... Реальность - дерьмо, но её надо знать...
- Рассорилась она вконец с реалиями, люмпен-интеллигенция наша, как её Иван Егорович называет, - подал вдруг негромкий голос, поддержал Левин, его большие, переносицу стеснившие глаза были серьёзны. - Расплевалась, вдрызг. Я бы даже назвал это отказом от реальности, вот где опасность...
- Да-с, люмпен-интеллигенция вдобавок к люмпен-элите - это ж адская смесь... К нему именно адресоваться приходится, к аду. - Мизгирь со значением покивал сам себе, с тою же значительностью на них глянул. - Уж не знаю, как насчет бога вашего, сомнений здесь более чем... А вот так называемый дьявол наличествует во всей своей определенности и, не побоюсь сказать, мощи - проявившейся вполне. И мощь эта, может быть, не только посюстороннего, так сказать, земного, но и метафизического свойства... вы не находите?
- Находить-то нахожу. Но вот что-то с логикой у вас...
- Понимаю! - чуть не возликовал тот - любивший, по его же словам, когда схватывали на лету. - Понимаю. Я-то с сомненьями своими грешными о вашем боге именно, полномерном, если можно так выразиться, абсолютном... И, разумеется, против абсолютизации сатаны - да, не желал бы.. Однако теодицея для меня совершенно неразрешима, увы... ну, не могу подыскать оправданий богу и твари его, человеку и природе этой клятой. Но же возможен еще один вариант, в истории мысли человеческой небезызвестный: о равновесии великом того, что мы именуем добром и злом - в наших, прямо сказать, убогих понятиях о том и другом... отъявленно-примитивных, да, всем реалиям противоречащих, всему строю мироздания, прямым и недвусмысленным законам его, прошу заметить - нейтральным ко всяким этим человечьим штучкам-дрючкам моральным, и равнодушным, если не сказать хуже!.. Мы завязли в идеалах придуманных, как мухи в меду. В одностороннем застряли, тогда как противник наш, по-видимому, оперирует в двустороннем понятийном ряду, в двухсоставном реале и, соответственно, с куда большими степенями свободы в действиях, - не похоже? И двухсоставный в метафизическом плане равновесный мир, двумя, знаете ли, демиургами устрояемый в полном соответствии с диалектикой, даже в диалектическом единстве... почему нет? А чаши весов временами-эонами клонятся понемножку то в одну, знаете, то в другую сторону... Бытует - и не в быту, а в бытии именно, - и такой взгляд на эту а-агромадную посудную лавку, где вечно, перманентно что-нибудь бьётся...
- А вот об этом у нас спора не выйдет.
- Да? Отчего ж, позволительно спросить?
- Потому что я не хочу. Не считаю нужным и возможным для себя... Ладно, - сказал, подымаясь со стула, Алексей, по привычке старой по карману хлопнул, курево проверяя. - А за кофе спасибо. Хорошее, нигде такое, как у вас, не пил. Где раздобыли? - на аппарат кивнув, спросил у Мизгиря - откровенно ухмыльнувшегося. - Кафешку в клубе хочу завести. А то слоняется вечерами молодежь, приткнуться негде, посидеть...
- Увы, там уже нет, - развел тот руками. - Их вообще поставляли только по спецзаказам. Да, впрочем, мельничку, а к ней электрочайник, больше ничего и не нужно. А главное же, кофе хороший, свежепрожаренный - и не жалеть, погуще... Нет, единицами такие поступали, чуть ли не через МИД.
- И без педерастов как-нибудь обойдусь. Найду.
- Како вы, однако... - всё улыбался Владимир Георгиевич - благожелательно с виду, но и колючести в глазах, кажется, даже пренебреженья некоего ко всему не в силах скрыть уже, достало чем-то его... безрезультатностью спора-разговора этого достало? И к Ивану обратился, унимая ли себя, другим ли раздраженьем замещая неудовольствие своё: - Лоханку комсомольскую открывали, сегодняшнюю? Нет? Тогда не расплескайте... Преглупейшая передовичка, доложу я вам... ох, раскатаю! По брёвнышку, как один знакомец мой говаривал, спился благополучно потом...
- А есть нужда связываться? Надо глянуть.
- Есть, уверяю-с! И не мы, а они будут, воленс-неволенс, на наш вящий интерес работать. И себе в ущерб, опровергая!..
- Гляну.
- Как там на селе у вас... читают нас? - поинтересовался Левин, листнул блокнотик и ручку изготовил. - Сколько вам номеров оставлять теперь?
- Десятка полтора, может... ну, два. Подписку организуем - побольше наскребём. - И усмехнулся, не очень-то и весело. - Два, да. Населенья-то ещё хватает, а вот народа...
Они перешли в кабинет базановский, покурили.
- Нет, надеяться не на кого, - сказал опять Алексей, тяжело. - Только на силёнки свои. Окапываться надо, вкруговую. Маслозаводик в придачу к маслобойке делать буду, с полным профилем, оборудованье приглядел тут по дешёвке, без дела валяется. Мельницу расширю, с крупорушкой чтоб, да и цех зимний открыть ещё, по ширпотребу. Чтобы на сбыт всё сразу, на денежку, без посредников. Иначе сядем - голым задом да на ежа, тоскливо придётся...
- Да, тут и про идеи, пожалуй, забудешь...
- Путную не забудешь, если сам найдёшь. А то всё занять её, русскую, хотим - из прошлого старья, у премудрых классиков, у офеней всяких нынешних, шарлатанов... И дивимся, что - дохлая. А она только в деле правом живёт, в малом пусть. И вы как-то всё в общем рассуждаете... "воопче", это и в газете у тебя: сословия-классы, экономические там с политическими интересы, земства с правами да обязанностями... какие, к чертям, земства?! Это, может, задним числом хорошо объяснять, потом, лет так через пятьдесят, когда устоится всё, даст бог, устроится. А сейчас не на слои-сословия глядеть надо, а в отдельности на каждого... сам же пишешь: атомизация. Куда его, данного конкретного чудака иль дурака, или мошенника в этом раздрае потащит... Он, может, в другое сословие лыжи навострил и ради этого готов и своё, родное, разорить; и поглянь, массово же разоряют хозяйства, и кто - сами ж председатели колхозов, совхозные директора!.. И в промышленности то ж. И мужички наши от растерянности кто куда, сдуру в фермеры, безо всякой инфраструктуры нужной, на агитку поддались - вот уж точно беспочвенную... Смута, раздрай в головах - он и есть раздрай, каждый за своей мелкой корыстью гонится, за вшивой, и нечего слишком-то классовыми, да и национальными тоже интересами баюкать: вывезут, мол, спасут... Вон они, шахтёры, суки пролетарские, иль газовики ссученные, энергетики... да клали они на нас на всех с прибором, на общее благо, им бы лишь бабки гнали за экспорт, чтобы баб своих, жён ублажить, бабьё ж ими правит! Придурки же. Потом будут им, как в Польше, шахты закрывать, самих пинками на улицу... А ты газовиков этих агитировать взялся, почему они учителей да врачей в забастовке не поддерживают: вас же лечат, мол, детишек ваших учат... устыдить взялся, как в детсаде, умней ничего не придумал. Устыдятся они!..
- Придумай ты - умное.
Вышло по-школярски, но большего-то, кажется, сказать было нечего.
- А кто у нас идеолог, ты или я? Вот и думай. Да хоть вкладчиков поднять, у кого деньги в труху, - миллионы их, всех сословий, национальностей. Движенье организовать - массовое. Опять же, предложил своим в соборе, а коммунистам особо: ваш, мол, это конёк - материальное, и оргструктура какая-никакая в наличии... возьмитесь! Не-ет, всё думают, а больше болтают, формулировки ищут, видите ль... Шарахаться от меня скоро будут, это ты прав.
- Я так говорил? - подивился Иван, в неспокойстве таком Поселянина он давно, пожалуй, не видел.
- Ну, думаешь... Ладно, не кривись. Не ты один в запарке. И это... окорачивай меня, что ли, что-то болтаю много. А то как за крестником твоим - в решето не соберешь, наговорю. А этому, - сказал он в дверях, задёргивая замок на куртке кожаной и в сторону левинской комнаты мотнув головой, - как его... манихею - не верю. Мозгует, конечно, мужичок... Но ты там как хочешь, а я, брат, не верю. Да, вон в углу пакет не забудь, роженице. А то девке вашей много надо.
10
С надсадою уходила зима, тяжело и неладно, с истеричными какими-то, как у озлобленной бабёнки, перепадами, то морозами намертво зажмёт, закрутит все гайки, закоснеет сама в себе, а то сорвётся откуда-то с юго-запада, с "гнилого угла" дурной оттепельный ветер, измотает всё и вся, душу вынет ночным поруганьем над крышею, над печною трубой… Мать жаловалась не столько на недомоганья, об этом она только с богом да с травкой целебной шепталась, одной-разъедной травницей осталась в деревне, сколько на усталость и непокой: нехороший будет год, смурной… По погоде, что ли, спросил сын, по урожаю? "Не-е, - сказала она, пригибаясь к загнетке печи, подсовывая зажжённую газетину под растопку, - неурожая-то не кажет… а и добра не будет. Вон уж и война зачалася, на горах… Вестимо, страшной год". - "Постой, да кто сказал-то? Они без того один другого хуже, а … Откуда взяла?" Она подула на огонек, выпрямилась - высокая еще, костистая - вытерла концом платка слезящиеся от дыму глаза: "А не знаю… все говорят. Народ знает. Страстей много, ненавидят уж больно друг дружку. Так что ждите. Мы-то своё отжили, а вам ждать". - "Народ… Мало ль что болтают. Если вправду говорят, то должен же первый кто-то сказать, сказал бы - кому верить можно. А так…" - "Есть и первый. В Завьяловой при церкви старичок не старичок один, прижился… К монахам кудай-то ходил, аж гдей-то на островах, сказывал. У них вещун там, давно пророчит. Он и про Москву это, с пожаром-то, заране знал, и про войну… как, скажи, наяву видел". - "Юрод, небось?" - "Не-е, здравый… Ох и разумник, сказывают. Была б помолодей - сходила бы." - "Да объявлялся тут один под городом тоже, ходило много к нему, поглядеть больше, - вздохнул он. - Какой же мошенник без зевак у нас. Поглазеть, что ещё…" - "Ну, как… Было б к кому. - Мать не слышала его, про своё думала. - Сходила, пожалилась бы, о покойных своих спросила. Рази мне не о чём спросить…"
Было ей о ком и о чём спросить, и у всякого нашлось бы - вот кто ответит только? Общее какое-то, неохватное для человеческого разуменья помрачение нашло ото всех сторон, навалилось, облегло горизонты, все мыслимые пути вперёд перекрыв. Некуда идти, и в ступоре этом лишь одно, может, яснее стало, явней: что все-то, считай, вопросы человека обращены именно и прежде всего к себе самому и что сам он, как и раньше, как всегда, отвечать на них не очень-то и хочет, не торопится. Так казалось еще и потому, что всей до крайности неразумной, подлой и крикливой возне на верху социального этого куриного насеста отзывалась снизу и ей сопутствовала в беспутье едва ль не такая же, Поселянин прав, глупость, подлость и лихоимство. Неразрешенность одних вопросов и проблем, всячески и нарочито перепутанная и смешанная с принципиальной неразрешимостью других, отчего-то вот нужны были, выгодны охочему до обещанной потребиловки большинству, покрывали как причина каждому своей ближний шкурный, давно уж и понемногу отпочковавшийся от общего интерес, - а тот, общий и настоящий, профукан был за здорово живешь, предан и поруган, а где не сдавался еще, теплился - там подкупался шкурным или вытаптывался с такой истовой намеренностью и убеждённостью, будто общего у людей уже и не осталось ничего.
И она, эта констатация печальная очередной общекорыстной дури нашей, так и просилась в мысль, тоже никак уж не новую, наверное, что сам по себе народ русский с его-то тягой к безответственной, ему самому же опасной воле как никакой другой предрасположен к ней, смуте, что она необходима даже ему, дескать, являя собою чуть ли не форму передышки промежду извечной татарщины-тоталитарщины, для перегруппировки сил и смыслов заодно…Высказывались походя, по ходу истории то есть, и иные резоны случившемуся, попроще и пониже: идею - пусть и ложную - утратив, мол, омещанился, за неимением лучшего в обывание ушел народишко; а под это новое по времени (но никак уж не по сути корыстности общечеловеческой извечной), укороченное эгоизмом сознание возникла историческая же необходимость переделать и всю социально-хозяйственную базу, только и всего, опримитивить до хватательного инстинкта - в зыбком, если не циничном уповании, что рыночная кривая авось куда-нибудь да выведет…
И тако судили-рядили, и инако, и в этих грубых в простоте своей толкованиях своя-то правда была, конечно, угадывалась и тайна, какая за всякой большой правдой сквозит, - но тайна грубая такая же и тем оскорбительная, будто речь о муравейнике шла или о скотном дворе пресловутом, обозначая собою, оконтуривая лишь воняющий смазкой (то бишь кровью, не чем иным) механизм существованья, но не вздох организма бытия донося, и потому не могла не быть низкой, а то и, попросту, человечески низменной.
Другая, иная тайна была у матери, в иконостасике бедном живущая, таимая - или, наоборот, им явленная… тайна сама в себе и ничего более? Нет, таинство двух тысячелетий бытования, без неё не представимых, как ты это ни расценивай, во что ни ставь. И время тут не аргументом в пользу тайны этой и даже не средой, а самой плотью того развернутого действа-таинства было и духом его одновременно, не разъять, - и пред монолитом этим прозрачно-непроглядным ему, сыну, чему угодно обученному, только не тому, сдаётся, чему бы надо, сказать нечего, и недоверью его, неверию в смыслы, в монолите том двухтысячелетнем обитающие, невелика цена, если уж на то пошло, грошовая.
И уж давно он, себе признаться, застрял в межеумье неком разреженном, вдохнуть глубоко нечем, меж двух этих тайн, не хватает его на признание ни той, ни другой - в его признанье, впрочем, вовсе не нуждающихся… И как-то привыкнуть даже успел, куда как хорошо зная, что привыкать к этому не надо, нельзя, межеумком век проживешь, а собой не станешь; но и волевым усильем такое не решишь… не даст Бог - и не уверуешь, как некоторые знатоки вопроса утверждают? Не уверовать без помощи вышней, как и человека не полюбить? Поверить-полюбить тогда и в самом деле мудрено... нет, что-то перемудрили тут знатоки.
Но ещё-то меньше верить хотелось в голый, пусть и хитроумный тоже, всё той же натурфилософской смазкой провонявший механизм вертепа этого, вечного двигателя, почему-то своего полоумца-изобретателя потерявшего, - да, кровью смазывается он и насилием не то что законным, но, более того, обязательным к применению, даже и в землепашестве авелевом без него не обходится, в аскезе монашеской - над собой, о просвещённом же с избытком, до зубов вооружённом ныне гуманизме уж и говорить не приходится.
Да и, спросить, как это мы, над самой идеей вечного двигателя посмеиваясь, умудряемся в душу вечную верить свою? Разве там только бессмертие может быть, где его, времени, вовсе нет…