- Ничего ты не думала… иначе б не врала мне - обо мне же самом. Зачем, я не пойму? - Не так, может, часто оскорбляется по-настоящему человек, всегда хоть долей какой, а верны бывают обвиненья или подозрения ближних на его, грешного, счет; но тут-то чист он был, разозлился. - Унизить хочешь? Или я что, от своей ответственности бегу… или ты всю ее на меня переложить хочешь? Этого, да? Изволь, беру: никаких даже мыслей чтоб!.. Наш он, ему жить. И нам тоже. А без него что нам останется - и вместе, и по-отдельности? Даже так: зачем нам от… - он споткнулся, - от помощи его отказываться?
Логикой жалкой, патетикой пытался одолеть изначально нелогичное, убедить ее в том, чего уж не было, не осталось меж ними, она-то это знала куда раньше его… по себе судила и знала, и не потому вовсе, что чувствительней была, нет, а - равнодушней к нему, к тому, что он считал еще за "наше".
Она молчала, хотя могла бы, кажется, отговориться, что лишь посоветоваться хотела, мол, не больше того; и он, поостыв малость, отнёс тогда всё это на болезненность состояния ее, на смятенье вполне понятное и неуверенность в себе и во всём, в нём как муже и отце тоже, - и если бы так оно было… Ради самодостаточности своей она могла на многое пойти, но это он понял куда позже, когда всё вообще стало поздно, - всё, кроме дочки Тани.
А тогда на недолгое время показалось, что вроде, наконец-то, нашли они то равновесье в семье, какое всё никак им не давалось: не только хозяин определился, но появилась и хозяйка - не сказать чтобы старательная, но порядка побольше стало, поменьше пустяковых препирательств, и кухней занялась, знала, что ему по нраву мужиком - деревенщина же - за стол сесть, на готовое; да и самой-то ей, он думал, осточертели уже эти бутерброды вечные, яичницы да непобедимый - для фигуры, якобы, и цвета лица - геркулес на воде, а если супец какой, то, значит, мама днем заглядывала. Чего в Базанове дома и вообще в обиходе средь своих не водилось, так это самоуправства, так что, пожалуй, и хозяином-то был бы он вполне покладистым - когда б довелось им стать. С людьми советоваться еще мать-отец приучили: сам не знаешь - спроси, за спрос не бьют, - но вот супруга отчего-то видела в этом одну только слабость, даже когда он с нею самой советоваться пытался. По себе, опять же, судила; стоило же на своем настоять, как раздавался неизменный боевой клич всех дурочек: тиран-н!..
Да, больше-то всего угнетала - как, похоже, яд в малых постоянных дозах - именно пошлость, этакая сверхтипичность всего, что с ними происходило едва ль не с самого начала… с первых, да, романтически-случайных будто бы встреч, бдений над ночной рекой, влюбленности слепошарой - глядишь и не видишь, - и со скорой, в какие-то дни, решимостью все это, бестолково-жаркое и без берегов, оформить и ввести в оные, тем более, что как раз и квартирный вопрос его решался с еще действующей советской, на излете, возможностью сразу двухкомнатную получить… Да и артистические способности невест, по обыкновению, оцениваются уже потом, когда они войдут в явное и скандальное порой противоречие с таковыми же у жен, а сама совместная жизнь окончательно переселяется со сцены в гримуборную. Еще тягостней было обнаружить или осознать, что одно и то ж, талант пошлости этой - и незаурядный - в самой подруге, тебе даденной, в её прямо-таки магической иной раз способности, свойстве всё, чего бы ни касалась, как-то суметь выглубить и упростить не до банальности даже, а до общеупотребительной на данный момент глупости очередной, и не вот возразишь, не вот в юмор переведешь… Пробовал, потом бросил, смысла и толку не было переиначивать столь естественный склад души… вот именно, склад, задолго до него захламленный так, что руки опускались. Да и то сказать, это разум ограничен, глупость же беспредельна, таскать вам не перетаскать. С этим надо было просто жить, поневоле сожительствовать, если угодно, другого ничего не оставалось. А лечить, как говаривал Мизгирь, насморк в холерном бараке… Пошлость вокруг давно обрела уже вполне законченные конституционные формы и статус, что и пришлось однажды вынести в заголовок злого от бессилья политфельетона, нарекши ее "основным законом" демократии, - к охранительной яри все тех же шавок.
Но вот проходит опасное это, по женскому разуменью, время решения, когда не поздно еще переменить его, поместившись на пару дней в ближайший абортарий на поумеренную наркозом муку и давно привычный уже всем стыд освобожденья от должного; и когда супруга достаточно удостоверилась, наконец, в отцовских чувствах будущего папаши и даже обговорила их, некие гарантии взяла, что ныне, вообще-то, естественно ввиду мальчиковых преимущественно размеров ответственности, - всё, обыкновенно, понемногу возвращалось на круги своя. Теперь уж не она, а он становится заложником и чувства своего крепчающего, и некой, вдобавок, вины, о какой ни на день ему не дают забыть с помощью всего наработанного и отточенного эволюцией просвещенческих веков инструментария, до того богатого тонкостями всякими, оттенками и мелочами вроде бы - хотя мелочей-то тут, как и в другом каком сугубо важном деле, не бывает, - что впору, изведавши, за обстоятельную монографию о том садиться… нет, великое дело - привязанность, особенно если покрепче привязать. Но это всё, как говорится, по прошествии, а пока совсем не до иронии было.
Прошло и у них; и вот теперь она навёрстывала, день ото дня требовательней, капризней… И уже нельзя было сказать, что по-другому не может, - нет, не хотела, это одно, но и , похоже, на самом деле ничего поумней найти, придумать не могла, даже верила, может, что так оно лучше - ей, разумеется. Пытался говорить - делала вид, что ей решительно невдомёк, чего же еще он хочет от нее; и срывалась тут же, что это сам он понимать не хочет состоянья ее, представить даже не может, только о себе почему-то думает, ну и прочее с прочим. Имел случай - в ответ на какой-то совершенно бессмысленный, да и, скорее всего, непроизвольный даже упрек ради самого упрека - тещу вопросить: какая вина, мол, зачем виноватят его обе они, явно и неявно, иной раз как на врага глядя, на причину всех зол, беременности в том числе?.. Но та, кажется, и вправду не поняла, о чем речь, потому как вся была в панической заботе о беременности дочки, будто бы ужасно трудной, и ни о чем ином говорить и думать не могла, кроме одного: ей надо срочно, дескать, лечь на сохранение - хотя в том не видели никакой нужды ни врачи, ни дочка сама… Каким-то образом все это понимавший Алексей лишь сочувственно, что вообще-то редко с ним бывало, хмыкал: да-а, две бабы с высшим образованием на тебя на одного - это перебор, явный…
Поселянин появился чуть не следом - хмуроватый как всегда, будто чем недовольный; большую провиантскую сумку подоткнул к холодильнику в прихожей, сказал выглянувшей из кухни Ларисе:
- Привет мещанскому сословию. От благоверной тоже, - и кивнул на сумку, - разбери там… Как, носишь?
- Ношу, - вздохнула жена. - Это вам игрушки…
- Ну, конечно. А вы в эти игры не играете… ну ни боже мой.
- Спасибо - но что так много-то…
- А это вы уж с нею разбирайтесь, мое дело довезти. Да и где - много?..
Прошли в кабинет, она ж и гостиная, Алексей сел на диван, откинулся, зоркие в прищуре, холодные глаза его первым делом заходили по книжным полкам.
- Ну, как крестник мой?
- Ванюшка-то? - с видимым удовольствием и усмехнувшись, произнес тот сына имя. - А что ему! Мало ему ходить - бегать хочет уже, кошку загонял… Руки сильные у стервеца. Вчера кусачки из ящика вытащил, вцепился, не отдает; Люба говорит - еле отняла. Ему что… Данилевский, гляжу… это какой, тот самый?! - Он легко вскинулся с дивана, снял книгу, на обложку глянул. - Ну-у, брат… Это где ты урвал?
- Да продавали. Бери, я прочитал.
- "Россия и Европа" - только слыхом о ней… Но ведь не отдам!
- Бери, пока добрый… Так что там собор ваш русский, собранье?
- Не собранье - правление сидело-заседало… Актив, если по-старому. О тактике нынешней речь - споры, тары-бары наши. Организацию, говорю, четкую вернуть - как тогда, в октябре. Группы-пятерки каждому правленцу, и весь ответ с него. А то в расслабуху впали, как… - Его загорелое, с белесоватыми бровями и усами небольшими лицо дернуло то ли брезгливостью, то ль неудовольствием: - Интеллигенция… И вроде с умом, и слова все правильные, а как до дела… Не, брат, тяжкое это дело - русского человека подымать. Семь потов пролил, поднял вроде камень-лежень этот; а не успел дух перевесть, лоб перекрестить - он хлоп!.. Оглянешься - он опять лежит. Опять верит лабуде всякой, какую ему вталкивают. Ни вода под него, ничего не течет - может, кровь большая только... вроде б ты это написал где-то, так?
- Так...
- Лежни, сдох бы Сизиф. А дело надо, реальное. Где обещанное, спрашиваю: литература, листовки те же? Для отряда охранного камуфляж они второй год ищут… разбежался уже отряд. А мне сюда из села ездить, чтоб поболтать только… Нет уж, я вам не танцор - агроном, день и так ненормированный, семью не вижу. И уборочная на носу. Об идеологии речь? Ну, какой вопрос: с Вековищевым так ли сяк, а договорились, восстанавливать будем в Непалимовке церковь… я ж тебе показывал, дробилка там, цех наш комбикормовый. Отрядец мой, непалимовских одиннадцать ребяток, в работе давно, на разборке старья в форштате тренируется, кирпич ломают, вывозят - старый нужен кирпич, настоящий… вот вам идеология, не бумажная! Подмогните, подбросьте городских! Крыша, приделы - все в целости, барабан тоже, купол… Что мы, купол не сварим? Железяки, дробилки эти вытряхнем, есть куда, - и делай. Колокольню, правда, с нуля придется - где архитектор, спрашиваю, обещанный?..
- Что, Вековищева уломал?!. - Иван вспомнил лицо его, мало сказать - неприятное деланным своим дружелюбьем, едва ль не панибратством к нему, корреспонденту областной, и жестко-пренебрежительное тут же, когда с подвластными говорил. Что-то вроде форса это у них, у таких вот менеджеров местной выделки, не скрывают даже ничуть и не стесняются, за новый деловой стиль выдают. А всего-то - колхоза бывшего председатель, ныне общества, с ограниченной ответственностью вдобавок… в насмешку, что ли, названо так? Впрочем, вольно им форсить, при нашей-то безответности. - И с большой драчкой?
- Да куда он денется, хапало. Народцу, опять же, подыграть хочет, моде… Нахапался под завязку, а держится плохо, если голоснуть сейчас - слетит, запросто. К тому идет уже.
- А ты не за модой?
- Нет. За нуждой, - сказал Поселянин, глянул невесело, но и жестковато. - Ну, не тебе, нехристю, спрашивать.
- Крещеный я. Бабкой, попа-то не было.
- Плохо крестили, выходит… А этого, архитектора, нашли наконец: Гашников - дельный, говорят. Сейчас заеду за ним, с ночевой заберу. А завтра назад. Может, и ты с нами?
- Рад бы. Но, сам видишь… Да и дело тут завязалось одно.
- Борзеет?
- Да как сказать… - В самом деле, как тут скажешь, даже и другу? Не оставишь, даже на ночку, жалко ее все-таки. И лишняя размолвка ни к чему - хоть в какую-нибудь, но обиду обязательно примет, поставит. - Вроде как обычно. Ну, состоянье это еще, боли какие-то головные…
- Значит, борзеет. - Поселянин качнул головой, неодобрительно. - Строгость держи. Ей самой сейчас нужна она, строгость твоя. А то разнюнится, ей же хуже еще…
- А ты со своей - что, держал?
- Моей не надо. Наоборот, терпит, молчит - когда говорить бы надо. Ругаю: не пересиливай почем зря себя, жены запасной у меня нету, не чучмек… Нет, моя - это моя. А бзыки если бывают - гашу, само собой. Не лаской, так таской. Но это уж редко, пустяки… так, пару раз, может. Мужики наши о таких говорят: с понятием.
- Слыхал, - подавил вздох Иван. - Чуть не с пеленок слышал… И что вы там назаседали?
- Ну, настоял на пятерках. Делили, судили-рядили… Вдобавок, "конфлик" вышел - так у нас татарин там один выражается…
- К столу, мужчины, - зашла в комнату Лариса. Успела уже сменить халат на платье, новое тоже, просторное, а сверху еще мягкую широкую, скрадывающую живот кофту надела. И причесалась, пахнуло лаком для волос. Нет, блеснуть она и любила, и умела, этого не отнять.
- Пр-равильно! - словно в первый раз увидел ее Поселянин. - Халат - смерть горячей любви!.. Своей сказал: наденешь дома - все, развод и девичью фамилию. Только рабочий, на дворе. А то вам дай повадку!..
Польщенная, Лариса не нашлась что ответить, улыбнулась лукаво и уплыла на кухню, они следом направились.
- Ты с шофером, нет? Выпьешь?
- Шофера не положено нам, сам знаешь… самому хоть иной раз за штурвал, за комбайнера. А нынче захватил, соседа, ему тут на рынок понадобилось.
- А что ж не позвал? Покормим, не обеднеем…
- Опять куда-то отъехал, на часок. А нам по такому делу можно.
По какому - выяснилось, когда налили и подняли рюмки. На что уж привычен был Базанов ко всяким его необычностям, но этого-то не ждал…
- За любовь, - сказал Поселянин, серьезно глянув на него, а потом, дольше обыкновенного, и на Ларису. - Без любви мы - животные, не больше… толку-то, что из одного корытца едим. А будет эта самая любовь - и все будет. По-людски. И для детей это главный, этот… витамин. Так что - за них. За неё.
И выпил, их не дожидаясь, принялся за еду. Даже и Лариса с благодарностью поглядела, пригубила, подвалила ему горячих из кастрюльки сосисок; к тому, что мужчины называют хлёбовом, никак у нее душа не лежала, не сготовила и сегодня.
- Выпей-выпей, - сказал ей Алексей, - одна не повредит. Для верности, чтоб не забыть.
- Ну, какая от такого тоста женщина откажется…
И она выпила, охолодила рот ладошкой, плеснула в рюмку и запила заваркой из чайника - из того, с чуть отколотым носиком.
Поговорили, припомнили отчего-то, как Ваньку крестили.
- Я так боялась, что поп его уронит…
- Поп в сказках, а здесь - священник… Да они ловчей вас, мамаш молодых. Привыкли с детьми обходиться, не то что…
- А что за "конфлик"? - вспомнил Иван.
- Да как-то, знаешь, не к столу даже… Ладно. Есть у нас говорун один - ну, не в правлении, а так. На все ходит заседанья, болтает, я еще думал - не стукач? Так мы и не скрываем ничего. Балерун в хоре казачьем, Лукин фамилия. Как у масона того, с Явлинским который. Фамилии, само собой, не виноваты, люди их портят. Паскудят. А ребята прознали: гомосек. В пассивном, что ли, варианте… да хоть в каком. Ну, и сегодня еще известились, из другого источника, верней некуда. А значит - пятьдесят на пятьдесят как минимум - постукивает: их, таких, давным-давно на крючок сажают. Но не в стуке даже вопрос... Решили поднять это дело. Я и сказал.
- Ты?! - удивилась Лариса. - Но зачем? В конце концов, это личное дело каждого…
- Мы за любовь пили? За любовь. А это - свинячество… можно выразиться так? И не личное: каждый гомик, не нами считано, за жизнь восемь-десять человек растлит - если волю дать. Им и дали, сам президент выдал - одним из первых своих указов, вот так. С подачи гомосеков кремлевских, иначе бы они вне закона все… кто там - Гайдар, Козырев, собчаки всякие с поляками. Сам администратор - Костиков, еще Гаврила этот… Эта. Их там как собак нерезаных. Гей-клуб, а не Кремль.
- Стены тоже не виноваты. Ну и?..
- Ну и ничего. Сказал. Что дело наше мужское, а не… Что выйду из организации вообще, если он останется. Ребята сведенья подтвердили, тут же. Тот вскочил и… ушел. Молчком. А глянул, знаешь, вроде как презрительно так… Ах ты, думаю. Вдогонку бы тебя, пинком под эту самую. А нельзя, указ.
- Ужас! - Лариса была раздражена, лицо ее, едва приметно погрубевшее, как это у беременных бывает, то бралось румянцем, то бледнело. - Но так же нельзя! Это - интимное, наконец, и… Ну, сказали бы как-то… наедине, что ли, и не впрямую. Или другой какой предлог нашли бы. Но так нельзя, это ж чистое варварство!..
- А чего шептать, - вроде как спроста пожал плечами Поселянин, - указом-то легализовано…
- Можно! - зло сказал Иван. - И нужно. Деликатность они употребляют нашу - для сокрытия скверны своей! Правильно сделали, этой еще гнуси не хватало. И чем это мы варвары?! Что человеческое блюдем в себе? А они, мол, просвещенные, утонченные… Гурманы! А это, между прочим, разновидность скотоложества - только и всего. Только!..
Лариса поспешно, насколько могла, встала, хотела что-то сказать. Губы ее дрожали, слезы в глазах дрожали тоже - и салфетку бумажную, какую складывала и мяла в руках, бросила на стол и вышла.
- Ну вот, поговорили… - удрученно хмыкнул Алексей, усмехнулся. - Поговорили за любовь. Что-то разболтался я нынче.
- Ладно… бабам поплакать - что пописать. - Злость мутила его, стыд - за всю дичь, нынешнюю или набравшуюся за годы все эти, видел-слышал кто её, как вот сейчас, или не слышал - без разницы, позору не меньше оттого. За всё разом стыд - навалился, встать не мог, чтобы пойти, вернуть ее. Руки дрожавшие под стол сунул: за что ему это? За то, что не переступил? - Налей, что ли…
И пересилил себя, глянул в глаза Поселянину. Тот поднялся, пошел в спальню, крепость эту супружницы, на ходу говоря громко:
- Ладно тебе, Лар… нашла тоже, за кого переживать. Ничего, пошли - стол без хозяйки сирота.
Но она уже, оправившись на удивленье скоро, навстречу шла, полотенчиком глаза подсушивая: видно, хватило все-таки что-то понять, при Алексее тем более; но всё глаголила еще, в оправданье:
- Как вы не понимаете, что не о них я вовсе - о вас!..
- А что с нами поделается, - простодушно говорил Поселянин, взяв на себя роль хозяина, по рюмкам разливая. - Мы как были, так и есть.
- Ну конечно, все так испереживались за нас, за темных, так боятся, что мы неправильно мерзость их поймем, не так, как им надо, гнусникам!.. - И кое-как поприжал в себе злость, не унял - отогнал подальше, пожаловался Алексею: - Никак от ящика поганого не могу отвадить её… грохнуть его, что ли?! Всякую дрянь смотрит, а это ж не то что вредно… Уж сколько понаписано о том, исследовано - нет, не верит! Для неё ж самой плохо, для ребенка!.. Ты, что ли, скажи ей…
- А что ей говорить - сама должна по себе чувствовать, оберегать… ну, как от ушибов. А это хуже еще. Там всякой мистики черной, символики её понасовано, сатанизма - что, не видно, кто им заправляет, тэвэшники кто? Нет, Лар, ты давай-ка подальше от этого… не шутки это. А то суеверья в нас до черта, мелкого, а в сатану не верим. В бога, верней.
Но и увещеванье не помогло, такое со стороны Поселянина добросовестное, что сам он от него же и морщился, никогда-то не видел смысла в таких вот уговорах: если не понимает человек, то пусть, мол, жизнь его уговаривает, уламывает - через коленку…