До боли жалко ему было этих деревенских стариков, всегда добрых, приветливых, которых знал уже многие годы и всегда, когда приезжал охотиться на эти озёра, останавливался у них на постой. Но такого мерзкого случая, что сегодня произошёл, даже в дурном сне не мог бы увидеть. А тут – на́ тебе, всему тому мерзкому, что сотворил его напарник на его глазах, он, по чистой случайности, не сумел вовремя воспротивиться, а теперь вынужденно приходилось расхлёбывать этот позор вместе с ним. Да с какой стати, за какие такие шиши он должен стать подельником Петровича в фактической краже гусей? Так Павлуша изводил себя молчаливыми укорами, укладываясь спать в избе на чистом полу, застланном половиками, укрывшись фуфайкой. Рядом притворно сопел Петрович, завернувшись с головой в старое хозяйское одеяло.
Всем нутром чуял Павлуша напряжённое состояние своего напарника, не сказавшего ему за весь вечер ни слова, но понимал, что для самоуспокоения тому очень хотелось с ним обмолвиться хотя бы парой слов, чтобы снять нервное возбуждение.
Но Павлуша решил молчать до утра, чтобы помучить своего напарника за совершённую подлянку, а заодно решить вопрос, как ему следует в этом случае поступить: если по совести, то гусей утром надо отдать старикам, если по справедливости, то ими надо будет поделиться. Утром будет поздно сознаваться в совершённой подлости. Назад хода уже не было. Но создавшаяся ситуация, по мнению Павлуши, полностью находилась в его руках, это он был хозяином положения. Если поступить по уму, то гусей надо поделить между собой. Петрович отдаст ему гуся, а он ему лысуху, и никто не будет в обиде, поскольку каждый из них свою долю получит. Да не зря говорят, что "утро вечера мудренее". А поутру этот вопрос разрешится сам собой. Так думал Павлуша, сладко засыпая в тёплой избе приветливых стариков.
Да запамятовал Павлуша, что отставной майор в армии изучал тактику и стратегию, а он, как старшина, сапоги и портянки считал, да ещё кое-что, по мелочи. В этом отношении своему напарнику он безоговорочно уступал. Нехорошо проснулся Павлуша, будто от испуга, и спросонья даже телом вздрогнул, как мигом оказался на ногах. Петровича рядом не было. Потрогал руками его постель – она оказалась холодной. "Неужели сбежал?" – с тревогой подумал Павлуша. И, почуяв недоброе, скорёхонько оделся и выскочил во двор, где баба Нюра уже кормила разную птицу, чтобы выгнать ее за ворота на вольное пастбище. Дед Егор к этому времени ушёл в соседнюю деревню, где кому-то помогал рубить новую баню.
– Так и не пришли те, два-то, – пожаловалась ему расстроенная старушка и озадаченно добавила, что его напарник поднялся в самую рань и чуть не бегом убежал в сторону озера, а тебя наказал рано не будить.
– Я диву далась. Как это так, пришли на охоту вдвоём, а на озеро идёте порознь, вроде там места обоим не хватит. Чудите што ли, друг над дружкой?
– Да не до этого нам, чудить-то, – сердито отозвался Павлуша и стремительно выскочил за ограду.
– Моих гусей-то пропавших как встретишь, так дай знать! – озабоченно крикнула ему вдогонку баба Нюра.
– Ладно, дам, – в полной безнадёжности глухо отозвался Павлуша и бегом побежал по еле заметному следу своего напарника, отпечатанному на сырой земле.
Закипающая злость на напарника за его подлый обман и предательство так сильно его возбудила, да ещё от быстрого бега и ходьбы полыхающим жаром охватило всё тело, становилось тяжело дышать. Пот катился по лицу градом, а в помутневшем сознании кипела лишь одна мысль; догнать мерзавца и так наказать, чтобы запомнил на всю жизнь. Ни о чём другом сейчас, находясь в ярости, он просто не способен был думать. При выходе из деревни дорога резко уходила в противоположную от озера сторону и вела к большаку, куда в спешке и драпал его напарник, что подтверждали свежие следы его сапог. Павлуша прибавил ходу, снял фуфайку, ему, оставшемуся в одном свитере, бежать трусцой стало легче. Встречный ветерок остужал разгорячённое тело, даже через свитер, приятно освежал потное лицо. Случись эта встреча сию минуту, не миновать бы большой беды. Но время, время, – как оно порой гасит человеческие страсти, приводит в чувство, вразумляет не совершать необдуманных дурных поступков.
В сумерках раннего утра видимость была плохой, и просёлочная дорога, постоянно вилявшая между берёзовыми колками, просматривалась лишь на короткой дистанции. Так что увидеть спешащего где-то впереди своего напарника у Павлуши не было возможности, и он всё более сомневался, что сумеет его догнать. А может, и бесполезно его догонять, уедет на первой же попутке и первого попавшегося шофёра обязательно уболтает, чтобы быстрее отсюда уехать. Да, так наверняка и будет, если он его не догонит. Не зря говорят, что "ждать, да догонять" – хуже нет на свете.
Но вот чуть развиднело, и впереди он, к своей радости, увидел движущуюся точку – быстро идущего человека – и прибавил ходу. Но, к его изумлению, расстояние между ним и впереди идущим не сокращалось, сколько он не убыстрял шаг. Павлуша нисколько не сомневался, что впереди него таким же быстрым шагом идёт Петрович и чётко выдерживает расстояние, чтобы оно не сокращалось, и это ему удавалось. От усталости бежать трусцой Павлуша уже не мог, поскольку умотался на первых километрах, когда в нём кипела мстительная ярость, и на неё он беспутно растратил весь свой душевный запал, а сейчас из последних сил выжимал из себя остатки того, на что был способен. Примерно за километр до большака дорога делала крюк между колками, и когда запыхавшийся Павлуша из последних сил выбрался к большаку, то там никого не оказалось. Он обречённо сник и устало сел на обгоревшую тракторную резиновую покрышку, что валялась на обочине дороги, задумался.
А зачем, собственно говоря, он бежал сюда изо всех сил, свои жилы рвал? Какая глупость была допущена с его стороны? Ну, пусть набил бы он морду этому наглецу, и что? В любом случае его бы и признали виновным во всём, что между ними произошло. И убитых домашних гусей приписали бы, со слов того же Петровича, ему. Мол, не дал одного гуся, когда попросил с ним поделиться, вот со злости и побил ни за что своего дружка. На него всё Петрович и свалил бы, без всякого сомнения, что и домашних гусей он убил, и от хозяев скрыл и с ним, верным напарником, не стал делиться. А когда он, Петрович, всё же потребовал поделиться добычей, он ему по морде и надавал. А где свидетели? Нет их, всё больше сокрушался Павлуша и покаянно раздумывал над своей роковой ошибкой, которую допустил, когда догадался, что именно Петрович загубил хозяйских гусей. Вот тогда и надо было достать этих гусей из его мешка и отдать старикам, да рассказать им, что всё произошло по ошибке, и сейчас с лёгкой душой домой бы возвращались. Ну, малость обратной дорогой поругались бы, не без этого, да ведь совесть у них была бы чиста, что поступили по совести, справедливости. Это главное. А поскольку он один раз соврал, вернее скрыл виновника, невольно ему пришлось и дальше врать, и в конечном счёте сам в дураках оказался.
Абсолютно верно просчитал Петрович сложившуюся ситуацию, до самых мелочей всё предусмотрел и предательски подло, оставив его одного спящим, воровато сбежал с украденными гусями к тракту. Догони его попробуй! Такого подлого унижения Павлуша за всю свою жизнь ещё ни разу ни от кого не испытывал. Похоже, Петрович его даже за порядочного человека не считал, а внутренне умело это скрывал привычной болтовнёй. Но почему Павлуша так беззаботно всегда слушал его пустую болтовню и выбрал его себе в напарники, когда других желающих было немало? Вопросов тьма, а ответ один и убийственный: простофиля он, наивный и доверчивый, что позволил нечестному человеку так себя подло обмануть.
"Вот так он сам о себе сказал всю правду, и больше ему никто такое не скажет. За что, спрашивается, он так настрадался на этой охоте, как ни на какой другой?" – назойливо спрашивал и спрашивал себя Павлуша и не находил ответа. Ведь впервые он возвращается с охоты с такой измаранной душой, которую ничем перед самим собой не отмоешь, хотя его вина вроде ни в чём не проглядывается. Вчера надо было совершить честный поступок, достойный порядочного человека. Пару раз дал бы Петровичу по лысеющей голове убитыми гусями и гордился бы этим поступком всю жизнь, а теперь и вспоминать стыдно, что на одном с ним уровне оказался.
От тяжких раздумий он так разволновался, что у него разболелась голова, а виски будто раскалывались. Да из-за чего же? А из-за того, что сподличать захотел, заглушив на время свою совесть. И он привычно скомандовал сам себе, вернее заорал во всю глотку, в волнении расхаживая вдоль дороги в ожидании попутной машины:
– Рррааняйсь! Смирнаа! Старшина Устюжанин! Приказываю всю наплывшую к тебе в голову дурь выбросить вон, а Петровича срочно комиссовать из своей памяти вчистую и больше о нём никогда не вспоминать. Воольна-а! Марш домой! И без разговорчиков мне!
Как ни странно, но Павлуша от своих армейских команд, чуть успокоился и по дороге домой, трясясь на попутной машине, загруженной зерном, размышлял уже спокойно и рассудительно. И было от чего. Дома его привычно ждала запотевшая в холодильнике бутылка водочки, исходящая на столе слезой, и ещё не совсем надоевшая жена, чудом сохранившая былую привлекательность и всё, что к ней полагается.
И после всего этого, кто такой для него Петрович? Да рядовой снабженец из заводского отдела снабжения. Бегает иногда по цехам с какими-то бумажками, что-то у кого-то подписывает да изредка в командировки уезжает. Слов нет, должность хлопотная и ответственная, уважением среди рабочего люда не пользующаяся. Наверное, в армии он служил интендантом, а может, судя по его умелой болтовне, замполитом. И что же он, Павлуша, теперь с этим Петровичем делать будет после всего происшедшего? Да абсолютно ничего. Единственное, что обязательно сделает, так это исключит его из списков охотников из-за неисправного ружья. Так что Петрович как охотник с этого дня умер для него навсегда и вряд ли когда возродится.
А завтра, пораньше с утра, он придёт в свой цех, и как только перед началом работы охотники начнут кучковаться и обсуждать интересные случаи на вчерашней охоте, он в это время к ним подойдёт и подробно расскажет о вчерашнем поступке Петровича. И тому как охотнику придёт позорный конец. Душевной катастрофой для Петровича выйдет вся эта история с домашними гусями. Надолго к нему прилипнет прозвище "крохобор", и ничем он его уже не отмоет. Нетрудно сообразить умному человеку, что привычные охотничьи понятия и традиции надо бы всем охотникам всегда уважать и соблюдать.
Тюмень. 2010 г.
Рыбацкий вечер у костра
"Охота и рыбалка пуще неволи, но это не хобби, а образ жизни, дарованный Всевышним".
При порывистом и сильном ветре и крутой волне на глубоком озере, когда нашу резиновую лодку кидало из стороны в сторону, как мячик на воде, мы с сыном за три часа с большим трудом сумели поставить пять сетей и на берег выбрались, уставшие до изнеможения. Мы так уломались на бушующем озере, что не в силах были сразу поставить палатку и хотя бы наскоро перекусить. Так, молча и лежали вповалку, отдыхая возле своей машины в её прохладной тени возле приозёрной кромки соснового бора, куда еле-еле с трудом доплелись от берега, где оставили лодку. Был субботний день, и машины с рыбаками всё прибывали и прибывали. Слышались резкие хлопки дверок машин, торопливые команды и вся та суета, которая бывает, когда рыбаки спешат выбраться на озеро и заняться своим любимым делом.
Был уже поздний вечер, когда вся рыбацкая компания выбралась на берег, развели добротный костёр, где в двух котелках принялись готовить свежую уху из карасей. Мы с сыном к этой поре успели плотно перекусить домашней снедью, поставили палатку, а из-за духоты только ногами влезли в спальные мешки, чтобы не донимала мошкара, и пытались уснуть.
Но не так просто было это сделать в самый разгар шумного рыбацкого вечера, который мог продлиться и до утра. Случались на моей памяти всякие суматошные вечера у рыбацкого костра, но впечатления от них остались самые грустные. Всегда любил мой сынуля (ныне покойный, царство ему небесное) на природе хорошо и всласть покушать, а ещё больше – впрок поспать. Я этому только радовался, стараясь ему не мешать, вволю наслаждаться редким тогда для него отдыхом. Это были для меня самые счастливые моменты жизни, которые никогда не забуду. Сын так крепко уснул с устатку, что никакие громкие пьяные разговоры и выкрики подвыпивших рыбаков не могли ему помешать. А для меня при таком галдёже, когда пьяная страсть собратьев по рыбалке затмевает разум и со всё большим накалом разгорается, уснуть было невыносимой маетой. Я и в нормальной-то обстановке засыпал трудновато, а в тот вечер уснул только к утру, зато стал невольным слушателем разных историй, случавшихся с кем-то из них в прошлом, они надолго врезались мне в память, я даже решил написать этот рассказ, вспоминая тот незабываемый вечер.
Пытаясь хоть немножко вздремнуть, слышал, как перед ужином захлопали открываемые бутылки со спиртным, и рыбаки с кряхтеньем и одобрением приняли в себя по первой норме, а после того как закусили, начали бестолковый разговор, который с каждой минутой набирал силу. Будто исполинской силы в них прибавилось от добровольно влитого внутрь себя хмельного.
Как неприятно было слушать трезвому человеку пьяную болтовню, когда грубо перебивая друг друга, один пытался сказать, что-то более важное на его взгляд, чем другие говорят, а его не слушали, грубо перебивали, и начался пьяный галдёж, смысл которого понять невозможно. Но тут послышался басовитый с хрипотцой голос одного из собутыльников:
– Да подождите вы все сразу горланить, послушайте, что я вам сейчас расскажу, такого вы ещё ни разу ни от кого не слышали.
Компания на миг смолкла, потом вразнобой закричала:
– Давай, давай, Ерофеич, ты можешь, если уж что расскажешь, все вороны слетятся тебя послушать. Ты умеешь…!
– Раз так, слушайте! Стояли мы тогда в подвижном резерве Верховного главнокомандующего на Бердянском направлении, а оперативная обстановка там была тревожной, вот-вот должно начаться наше наступление и тогда… сами понимаете, что такое резерв ВГК…
– Люблю про войну слушать, ох люблю-ю! – выкрикнул один и смолк.
– Да заткнись ты! Любит он, видите ли! А кто не любит!
Ерофеич, важно переждав короткую перебранку, продолжил:
– И вот, примерно за полночь объявили боевую тревогу. Немец где-то из окружения вырывается, и нам приказано путь его отступления перекрыть. Ну, тут как обычно и началось: "Эскадроны в ружьё! Сабли наголо! Орудия на передки! Вперёд! Марш!" Со стороны, если посмотреть, сплошная суматоха, неразбериха, а на самом деле – давно отработанный порядок действий в боевой обстановке крупного соединения. И вот мы колонной вытянулись из города в степное Приазовье, где построились левым пеленгом по центру фронта и аллюром рванули на перехват отступающего противника. И, если память не изменяет, где-то уже к рассвету выскочили в пригород Берлина и залегли в засаду. Апрель – не май, продрогли до ломоты в костях в ожидании противника. Чуть рассвет побледнел, туман с камышей рассеялся, смотрим, а тут и они в редком тумане, гуськом по берегу озера тянутся. Мы уже к бою приготовились, на прицел их взяли, но далековато ещё были, да и туман мешал. И хотя нервы были, как всегда перед боем, на пределе, мы выждали, допустили на расстояние верного выстрела и ждали команду, чтоб открыть огонь, и уже готовы были на курки нажать, но обомлели от того, кого в прицелы увидели. К нашему изумлению, вместо немцев на нас по ошибке вышли молоденькие девчушки из местных обывателей, возвращавшиеся с оборонных работ, чуть с запахом шнапса, как после мы унюхали, когда наши боевые ряды с ними вплотную вошли в соприкосновение. Тут и началось… Как только они увидели наших ребят, выбравшихся из окопов их встречать, начали бросаться им на шею, обнимали, целовали и каждая от восторга вскрикивала: "О, майн гот" (по-русски значит, "мой Бог"). Пошатываясь от охватившего их восторга насчёт приятной встречи, торопливо шли в обнимку в ближние кусты и там падали. Врать не буду, но в течение получаса всё наше подразделение там полегло. Не надо этому удивляться. Весна одинаково возбуждает молодых мужчин и женщин, но особенно возбуждается, более чувствительный организм женщины. Да ещё как!
Это и понятно. Близилась скорая победа, да ещё наступившая весна накатила на нас, молодых, – прилив сил и накопившаяся в нас энергия начала так фонтанировать, что спасу не было. Соображаете, что в результате произошло? Известно, природу не переделаешь, она своё всегда истребует, и никаких законов и преград для неё не существует. Враг не враг, а что природой человеку положено – отдай и не греши, иначе беда может случиться. Наши командиры с ног сбились, бегая по кустам и окопам, пытались нас силком растащить, да куда там! Особенно трудно было с теми, кто залег с фрау в дальних кустах. Не сразу их нашли. Подключился СМЕРШ, и к утру порядок навели. Скажу честно, наши ребята в кустах так уработались, что их потом шатало, как после шторма.
– Да будет тебе брехать-то, Ерофеич! Совесть надо иметь, мы все хоть и выпимши, а соображаем же, чё к чему и чё почём! – неожиданно сердито выкрикнул один из слушателей.
– Действительно, надо совсем не уважать своих товарищей, чтобы так бессовестно про войну балабонить, морду надо бить за такую насмешку о войне, – ещё больше возмутился его товарищ и добавил, что вообще-то о войне у Ерохина складно получалось, с перепоя можно и поверить.
– Про войну у нас вообще разные писаки набрехали столько, что не поймёшь, где правда, а где бредятина. Это точно, братцы, без бутыля не разберёшься, – почти хором подтвердили рыбаки.
– Вот нам и впаривают всякую дурь в головы, как Ероха сегодня пытался нам втюхать свою брехню о войне, хотя сам в то время, срок в лагере мотал по малолетству и что-то про войну там слышал, вот языком наворачивает. Если честно, братцы, то уже надоело про войну, давайте о чёмнибудь другом, хоть о бабах, – подал голос ещё один. Но его не поддержали, и на этом разговор на время поутих.
Пока слушали Ерофеича, заметно утомились от напряжения, да и первое опьянение уже прошло, и надо было добавлять. С этого и начали. Послышалось бульканье водки, разливаемой по разным посудинам, какая у кого имелась. Поскольку утомление было ощутимым, то выпили молчком два раза подряд, с коротким передыхом на закуску, но по ходу дела, когда опьянение стало глубже, разговор начал набирать прежнюю силу. Ерофеича не было ни слышно, ни видно, будто в дыму костра испарился, хотя на самом деле он от греха подальше отвалил в сторонку от пьяных товарищей, возмущённых его рассказом о войне, случаем, придуманным ради потехи, чтобы рассмешить рыбацкую компанию.