– Надо же, – недоумевал он, – даже никто не рассмеялся, не хохотнул при его рассказе о войне. Какие все шибко грамотные стали да понятливые, что и шуток не понимают, даже по пьяни. Он влез в кабину машины и с возмущением и завистью поглядывал на розоватые от пламени костра лица товарищей, с искренним весельем продолжавших рыбацкий ужин.
А о Ерофеиче по своей обычной простоте и лени, по бесшабашной пьяной доброте все тут же забыли, всё ему безмолвно простили. Ну не способна душа русского человека долго держать в себе зло. Нет ему там удобного места, где бы можно было надолго уместиться и жалить оттуда неугодных людей. Да и тягостно это, и вдобавок к чему-то ещё невольно человека обязывает. Да катись всякая свара подальше, так-то на душе легче будет!
Так и живём и никаким совершённым грехом не тяготимся. До поры до времени.
Но вернёмся к весёлой компании, откуда мы ушли следом за поникшим Ерофеичем. Разговор возле полыхающего костра всё более накалялся, и в том малом промежутке, когда он чуть ослабел, неожиданно для всех вызывающе встрял подрагивающий от нетерпения голос одного из собутыльников:
– Слышь! Мужики! Чё я вам хочу рассказатьто? Ни за что не поверите, хотя это голимая правда, случившаяся со мной неподалеку отсюда!
Рыбацкая компания вразнобой хохотнула и согласилась, а кто-то в шутку добавил:
– Давай-давай, раз напросился. Только не ври внаглую, а то отметелим по-дружески, чтобы апосля не держал обиды.
– Да нет, штоись взаправду всю расскажу. Наверное, сами слышали об этом, особенно кто из старых рабочих.
– Да начинай ты по делу говорить, а после скажем, кто слышал, а кто нет, – взъярился один из собутыльников, самый нетерпеливый.
– В прошлом году со мной это случилось, по весне, в конце апреля, здесь, на нашем участке, неподалеку от деревни Берёзово, когда мы трубу тыщёвку гнали от Уренгоя. Погода была тогда нелётной дня два, и комиссия не могла прилететь, чтобы принять наш участок трубы, уже заизолированный, полностью готовый, чтобы её опустили в траншею и закопали. Ну, как обычно, в таких случаях делается, сами знаете.
– Да греби ближе к делу, а об этом сами какнибудь докумекаем, – раздался тот же нетерпеливый голос.
– Бездельничали мы тогда. Мне это надоело, я взял у одного товарища ружьишко, взобрался на трубу и поплёлся в сторону болот, куда она уходила, пострелять куропаток перед отъездом домой. Много их там водилось, и все непуганые. Хоть в упор стреляй, далеко не улетают, и снова стреляй…
Иду это я, смотрю по отметке – уже с километр отмахал по трубе, а ни одной куропатки не увидел. Подивился этому, но особого значения не придал. Вдруг слышу, что позади меня кто-то скребётся по трубе и пыхтит, и пыхтенье всё ближе и ближе слышится. Из любопытства оглянулся и обомлел – медведь косолапит за мной по трубе во всю прыть и вот-вот достанет, и тогда конец. Порвёт на куски, и ни до кого не докричишься отсюда. Я от него рванул во всю силушку, а он, падла, за мной, и чую – вот-вот достанет, а дробью его не возьмёшь. Что делать? Еще прибавил, сколько силёнок осталось, он тоже. Конец, думаю. И вдруг вижу, на трубе поблескивает зубило. Я на бегу его схватил, вставил в правый ствол, чуток бег сбавил, оглянулся, а он, гад, оскалившись, уже приготовился к прыжку на меня, и я в этот момент из правого – зубилом, а из левого – дробью как саданул ему в лобешник, и он мешком свалился с трубы в болото.
Кто-то из слушателей дико хохотнул, но тут же смолк под неодобрительными взглядами ухмыляющихся товарищей.
– Дожили! Ещё один балабон в компании нашёлся. Зубилом бы его сейчас угостить по темечку, больше никогда бы не стал так бесстыдно врать старым трассовикам. Ведь наверняка знает, что давненько ходит среди нас этот анекдот, уже и бородой оброс, а он всё его мусолит, – сказал самый рассудительный и предложил обо всём забыть, допить остатки водки, чтобы перед рассветом чуток вздремнуть.
Все понемногу незлобно поматерились в адрес рассказчика, тяжело вздохнули и с предложением рассудительного товарища охотно согласились. С остатками спиртного управились быстро и без лишних разговоров и собрались было разойтись по своим палаткам, как неожиданно у одного из рыбаков зазвучал сотовый телефон. Хозяин телефона, ругаясь, с трудом его нашёл в одном из карманов куртки и вроде бы с испугом закричал в ответ:
– Да, Ириша, слушаю! Нет-нет, ноги не промочил, а портянки от сырости давно просушил. Утречком во всё сухое оденусь. Да, спим уже, точно тебе говорю. Да-да, завтра к двенадцати дня буду дома, чуть передохну, и на дачу поедем. Да нет, всё не успеем сделать, только на одной поливке уработаемся, не говоря про другие дела. И тебе спокойной ночи, Ириша.
Мужики ехидно захихикали, а кто-то громко заржал и, давясь от хохота, с трудом выговорил:
– Ну и дурит же баба своего муженька, ой дуриит! Умная, видать и хитрюща-я-я, спасу нет! Всё вызнала, что её мужичонка, и портянки просушил, и, бедненький, спать улёгся и что завтра только к двенадцати дня домой заявится. Гуляй не хочу! А сама с каким-нибудь хахалем бесится в постели и одновременно своего лоха успокаивает. Ну, жизнь, тв-во-ю мать! Ухохочешься! Одна потеха!
Все негромко, вразнобой рассмеялись, но до слёз обиженный за свою жену мужичонка не на шутку вспылил, ухватился за увесистую палку и со всей яростью набросился на обидчика. Поднялся пьяный гвалт, когда все бросились их разнимать, не забывая при этом высказывать мнение о разговоре. Кто-то поддерживал обиженного мужика и его заботливую жену, кто – обидчика, и от всего этого скандал только сильнее разгорался, грозясь перейти в драку.
Это и понятно. За весь вечер о женщинах ни разу не вспомнили и соскучились, а тут заботливая жена одного из рыбаков не ко времени встряла со своим звонком. Вот свара и началась. Невольно разожгла подогретую спиртным компанию.
Не желая худшего развития событий, я высунул голову из палатки и во всю глотку заорал:
– Мужики! У вас есть человеческая совесть или нет? Вы же не одни здесь! Дайте хоть немного поспать!
Галдёж смолк. Мужики ещё немного потолкались и стали поодиночке расходиться по свои палаткам, отпуская в мою сторону не очень приятные колкости. Неожиданно налетел скорый ветерок с дождичком, забарабанил по палатке, и под его монотонный шум я тут же заснул неспокойным сном.
Утром проснулся раньше всех, когда заря только занималась. От недосыпа во всём теле чувствовалась тяжесть. Над зеркальной гладью озера островками клубился реденький туман – предвестник хорошей погоды, хотя вообще-то июльский день обманчив. Я не спеша выгреб на озеро, снял сети и, выбравшись на берег, волоком притащил лодку к самой машине. Открыл дверцу, а тут проснулся и сын, с немым удивлением на меня посмотрел и виновато спросил:
– Меня-то, папа, почему не разбудил? Я бы помог тебе сети снять и лодку сюда притащить.
Я в ответ лишь весело рассмеялся и ответил:
– Главное для меня, сынок, чтобы ты здесь выспался и хорошо отдохнул, а сети одному снять в тихую погоду не проблема.
Наскоро попили с ним ещё горячего чайку из термоса, погрузили рыбацкие снасти и тронулись в путь. А вчерашние собутыльники с кряхтеньем выбирались из палаток, что-то недовольно ворчали, натягивали резиновые сапоги и отправлялись к берегу озера, где находились их лодки. Когда мы выбрались на шоссе, за руль сел мой сын, поскольку я чувствовал себя усталым. Сынок был прекрасным водителем, и на него всегда можно было положиться, что я и делал, порой излишне пользуясь его безотказностью.
В тот раз ехали домой весело. Рядом со мной находился самый дорогой для меня и надёжный человек – мой сынок Коля. Я вкратце пересказывал ему услышанные вчера у костра истории пьяных рыбаков. Сын от души хохотал и с сожалением упрекал меня, что я его не разбудил. Домой приехали с хорошим настроением. Потом долго вспоминали с ним эти истории и от души смеялись.
Такие рыбацкие вечера запоминаются надолго, порою на всю жизнь. Но ни он, ни я и кто-либо другой не знали тогда, что моему сынку осталось жить на белом свете ровно год. Знали об этом только профессиональные убийцы, но о своей бесчеловечной и кровавой работе они никогда никому не рассказывают. Этого им не позволял долг и виртуальная совесть, если она в их пустой душе вообще когданибудь ночевала… Но об этом расскажу в другой раз.
Тюмень, 2002 г.
Случайная находка
Васька Дрёмин нашел древний памятник. Нашел случайно, когда возвращался с охоты на свой участок, где сторожил технику, собранную по весне с трассы строящегося нефтепровода. В тот апрельский день, по-северному еще холодный, он ходил бить ондатру на дальнее озеро, так как поблизости уже ничего не было, всех повыбил. За день вдрызг умотался и домой пошел напрямик, через большое болото, еще не взятое весенней водой. На выходе из него, на крутом взгорке, поросшем мелким сосняком, наткнулся на большой камень-валун, потемневший от старости. На его ровной, чуть скошенной поверхности, обращенной к болоту, он разглядел смутное очертание рисунка, схваченное по контуру крупянистой, замшелой зеленью, придавшей ему загадочный и таинственный вид.
Соскоблив ножом наросты зелени, Васька увидел выбитое на камне изображение человека, из-за неумелости художника похожее на детский рисунок. Широко расставленные спичечные ноги, носками вразброс, застывшая в приветственном взмахе правая рука придавали человечку сходство с монтажником, подававшим команду "ВИРА" с выкриком "Наддай чуть-чуть!" Но эта догадка тут же была отметена. Что-то Ваське не приходилось слышать, чтобы монтажникам вырубали памятники в камне, да еще за сотни верст от человеческого глаза. Была кому-то охота горбатиться в изломе на каменной работе в этой глухомани, да еще за просто так нестерпимо маяться в тучах мошкары.
И чем дольше он рассматривал свою находку, тем больше склонялся к тому, что памятник древний. Казалось, что в этом до корявости неумелом рисунке древний мастеровой изобразил какогонибудь былого завоевателя Сибири, возможно атамана воеводу, застывшим взмахом руки напутствующего грядущее поколение: "Мы-то здесь пожили в свое время, поживите и вы в свое…" С возрастающим интересом всматривался теперь Васька в унылую даль непроходимых болот, нагонявших тоску, на одинокий многовековый валун с таинственным изображением, сохранившимся из глубины веков.
Домой возвращался он в тот поздний вечер в ожидании чего-то радостного, ещё неизведанного. Необычная находка всерьёз взволновала Ваську, и все последующие дни он постоянно думал о ней, уплывая мыслями в даль веков, пытаясь хотя бы примерно угадать, каким таким древним предком был сработан этот рисунок и когда. Такие мысли особенно его одолевали короткими весенними ночами, он не высыпался и на охоту ходил без обычного азарта, себе в тягость.
Школьную историю Васька помнил плохо. В голове теснились лишь некоторые воспоминания из школьной программы, которые никак не были связаны в единую систему знаний, так что сейчас он не мог ими воспользоваться. Из завоевателей Сибири он помнил только Ермака, который не дошел до этих глухих мест. Других завоевателей Сибири он не знал, кроме мрачного и жестокого Чингисхана, но тот не давался, потому что был укрыт от людского любопытства пропастью ушедших веков и скудностью поверий о нём.
И чем больше Васька думал об этом, тем все уверенней склонялся к той воинственной эпохе Чингисхана, в которой нынешняя Сибирь наверняка была им завоёвана. Так и сообщил по рации в диспетчерскую управления, когда утром вышел на связь, что нашел древний памятник из эпохи Чингисхана. На том конце долго молчали, Васька повторил. Снова не ответили. Тогда он в нервном надрыве прокричал еще раз. Тут же ответили, что на завтра запланирован вертолет, комиссия будет облетать восточный участок трассы и по пути на место высадят корреспондента районной газеты. Васька растерялся и даже испугался такой скорой реакции руководства на его сообщение.
В этот же день он завел бульдозер, продрался через мелколесье к камню и, изрядно умаявшись, застропил его тросом и притащил на вертолетную площадку. Потом от нечего делать обмыл рисунок соляркой, чтобы лучше смотрелся, и, потолкавшись без дела по участку, пошел охотиться в речную пойму, где призывно всю ночь трубили лебеди. Вернулся поздно и, наскоро перекусив, завалился спать, но уснуть долго не мог. Лёгшая на его плечи ответственность давила. Ночью приснился Ваське страшный сон: будто ему на болоте ондатра откусила ступню и он, изнемогая от цепенеющего страха, в сонной немощи долго выгребал на брюхе из болотной хляби. В минуты расслабления он украдкой косил глаза на ровный скос посиневшей культи и, обмирая от случившейся с ним беды, тоскливо думал: "Ровнехонько стриганула зубами, стерва, хирургам и делать нечего… Обратись теперь к ним за помощью, глазом не моргнут, до колена оттяпают, да еще напоследок укорят: не по делу, скажут, покалечился, брат Василий, и теперь сам со своей бедой до конца жизни мучайся. С природой, Василий, не надо шутить, накажет… Да хрен с ними, пусть говорят, что им вздумается, главное, чтобы бюллетень выдали и инвалидность приписали, какая положена". Дальше сон стал ещё страшней.
Добравшись до вагончика и просунув голову в дверь, увидел свою жену Алену, которая сиротливо сидела на диване и причитала, закрыв лицо ладонями:
– Это куда начальство смотрит, что никому своего мужика нельзя доверить. Отпустила из дома с ногами, с руками, а он – нате вам!.. Держись теперь за него! Куда я с ним, с таким?
От неожиданности Васька обомлел и, зыркнув глазами по ногам жены, обутым в его унты, испуганно ахнул – рядом с унтами валялся пустой бидончик из-под бражки. "Да что же это она наделала, ведь раньше не пила, – сокрушаясь, заныл он. – Что я теперь с ней буду делать, с пьяной, да еще без ступни", – обреченно подумал он и стал проваливаться в сонную бездну без проблесков сознания. От этого и проснулся и долго приходил в себя, тихо радуясь счастливому возвращению из сонного дурмана в здоровую реальную жизнь.
В этот беспокойный день погода с утра испортилась, и вертолет прилетел в полдень. Пока Васька бежал к вертолетной площадке, где одиноко стоял незнакомый человек, вертолет взлетел, и по удаляющемуся звуку понял, что тот пошел на облет трассы и вернется через час с небольшим.
Прилетевшим корреспондентом оказалась молодая, бойкая женщина, по-спортивному одетая: в модных шароварах и куртке на молнии и в шерстяной шапочке. Вначале он принял ее за парня и только по накрашенным губам понял, что ошибся. "Ну вылитый парень", – отчужденно подумал он. Тут же познакомились. От волнения ни имени, ни фамилии ее он не запомнил. Уловив его растерянность, она одобряюще улыбнулась и сказала, еще оглушенная вертолетным ревом:
– Полетела взглянуть на трассу, говорят, с высоты впечатляет, да ваше начальство попросило взглянуть на какой-то памятник, так что показывайте…
Васька молча кивнул на глыбу камня и удивился, что она его не заметила. И как нарочно, будто этого только и ждал, к камню подлетел бойкий трассовый пес Агдам и помочился. Васька в сердцах крепко поддал ему пинком, и пёс, нехорошо взвыв, отлетел в сторону.
На охоту Агдам ни с кем не ходил из-за увечья, полученного в ранней собачей молодости. Увязался он тогда на первую в жизни охоту и в молодом азарте сразу лихо влетел в прибрежную осоку, наскочил на зазевавшуюся ондатру, которую по глупости и неопытности попытался ухватить собачьим хватом, да оплошал. Увернувшись от собачьей пасти, ондатра ухватила его первой и аккурат за собачью нюхалку, сомкнула на ней в защелку передние резцы. Обезумевший от испуга, пес ошалело катался по осоке, исходя истошным утробным воем, и крутил башкой, пытаясь освободиться от вцепившейся намертво ондатры. Прибежавший охотник в спешке пытался то пинком ноги, то прикладом попасть по ондатре и все промахивался, так что пинки и удары доставались обезумевшему псу, который от учиненной жестокой трепки ещё и неприлично обмарался. Наконец, от крепкого и точного пинка ногой ондатра отлетела в сторону и, булькнув в воду, невидимо спряталась в родной стихии. С той злосчастной поры Агдам с порванной ноздрёй ходил на охоту чисто символически.
Каждый раз, провожая Ваську на охоту до спуска в пойму, трусил за ним по его следу в ниточку, потом останавливался у конца пути и жалобно облаивал уходящего, будто предупреждал об опасности охотничьего промысла, и когда Васька скрывался из виду, стремительно уносился на участок и потом, измаявшись от безделья, с ликованием, с искренней собачьей радостью его встречал. Так уж у них повелось, что, возвращаясь с охоты и увидев свой вагончик, Васька во всю глотку напевал одни и те же слова из когда-то полюбившейся ему песни. "Го-ордый мо-ой, быссаме-е муучо-о", – и верный Агдам с радостным лаем нёсся навстречу и прыгал на него, стараясь лизнуть в лицо. Потом успокаивался, и они дружно подходили к вагончику.
Журналистка как-то вяло, с недовольным видом, обошла вокруг камня, небрежно провела рукой в перчатке по шершавому рисунку и, чуть отойдя в сторону, щелкнула фотоаппаратом и все это сделала молча. Её видимое и безразличное отношение к памятнику Ваську обидело и насторожило. В нерешительности помявшись, он пригласил ее выпить чая. Она охотно согласилась. И пока шли до вагончика, Васька коротко рассказал о себе: что два года назад он вернулся из армии и по комсомольской путевке приехал сюда. Год назад женился, и ему дали вагончик в трассовом городке, где они и живут с женой. Всю эту зиму на новеньком трубовозе сутками мотался по трассе, возил трубы, а как зимники рухнули, его назначили сюда сторожить технику, так как другой работы летом на центральной базе нет. Вот он и сторожит. Открыв дверь вагончика, Васька пропустил журналистку и вошел за ней. Со свежего воздуха от жарко истопленной печки терпко садило соляркой, кисловато-приторным запахом – от шкур ондатры в связках, висевших по стенкам. На торцевой стене зловеще кровенели в белом овале пуха, будто после страшной пытки, две лебединые шкуры, прибитые гвоздями на растяжку для просушки. В суматохах последних дней, связанных с памятником, он как-то забыл о них и не успел спрятать.
Васька обмер и вытаращенными глазами в испуге смотрел на свое шкурьё, случайно ставшее доступным чужому взгляду.
В ногах ослабло, и он судорожно вздохнул.
– Браконьерством занимаетесь?.. – неуверенно спросила журналистка и вопросительно посмотрела на растерянного Ваську.
– Занимаюсь, – машинально ответил он, блудливо избегая ее взгляда.
– Их-то зачем бьете? – кивнула она на лебединые шкуры. – Вас же судить надо как злостного браконьера… – и она в брезгливой спешке выбежала из вагончика.
"Я это так не оставлю!" – услышал он с улицы.
Суматошно и поспешно Васька посрывал шкуры со стен, запихал в мешок и убежал в лес, где надежно спрятал. Вскоре вернулся обратно, злой и запыхавшийся, и, подступив к журналистке срывающимся голосом, хрипло кричал: