Однако читать стихи Ванюше явно не хотелось, и он лениво отнекивался, говорил, что это и не стихи у него, а язвительная гримаса души стареющего человека на всю дурноту сегодняшней жизни, и портить им настроение в этот чудесный вечер он не хочет. Наконец согласился и читал стихи, как молитву, – каким-то заунывным, печальным голосом, но очень душевно. И когда он их читал, то казалось, мутный свет ночных фонарей колебался в такт его словам, тенями шарил по неестественно бледным лицам присмиревших сударок. И это ночное южное небо, с мерцающим переливом ярких звезд, и глухой грозный рокот тяжело вздыхающего моря, и эти молитвенно грустные стихи как-то незаметно расслабили душу Степана, будто там неслышно оборвалась туго натянутая струна, и ему впервые стало до слез жалко себя, так рано исковерканного жизнью, совсем павшего духом.
Вспомнились жена, дочь, и на него впервые накатила неожиданная жалость к ним, нестерпимо захотелось их увидеть, услышать родные голоса, обнять их и долго, долго от себя не отпускать.
Как-то незаметно Степан задремал, будто провалился в преисподнюю. Сколько это длилось, не понял, и когда вдруг нервно встрепенулся, прогнал дремоту, то услышал глуховатый и сердитый голос Ванюши:
– Наконец-то съездовские потрошители нашей жизни закончили свой базар. И вроде умотали на все лето в отпуск до следующей грызни.
– Да ладно вам, Ванюша, – встревоженно перебила его смуглая сударка, – они там сами по себе, а мы сами – так и живем. Понимать же надо, они там наскандалятся, наболтаются, отведут душу в спорах, а мы – переживай за них, кто прав, кто неправ, будто у нас других забот нет.
– Вот в том-то и дело, что наболтаются, – снова вспылил Ванюша, – а мы от них дела ждем, чтобы толковые законы принимали, а не приучали нас жить по неписаным понятиям уголовного сброда. Поэтому законы для нынешней жизни они обязаны принимать эффективно действующие, и каждый закон должен быть надежным и убойно точным, как русская трехлинейка, простым и всем понятным по устройству, как стебель, гребень, рукоятка. И бить по цели эти законы должны без промаха, наповал, чтобы ни один проходимец, какой бы пост ни занимал, не имел возможности избежать законного возмездия. И никаких прессконференций по этому поводу не надо проводить. Лишнее это – тратить время на хапуг. Тогда и порядок в стране наведем. А то что сейчас они натворили, так не только свою страну, но и свой народ от большой беды не уберегли, а все скандально заболтали и проболтали.
В сердцах выговорившись и нахмурившись, Ванюша умолк, потом резко поднялся и, коротко попрощавшись, ушел быстрой решительной походкой.
– Ох уж эти наши чиновники! Не вспоминать бы о них на ночь глядя, – тяжело вздохнув, начала смуглая сударка. – Так я от них настрадалась за те четырнадцать лет, что стояла в очереди на квартиру, тошно вспоминать. Бывало, как начнут их распределять, так я последняя, а как распределят, так я снова первая. И надо же, как получила эту долгожданную квартиру, тут и муж умер, а вскоре дочка замуж вышла и в другой город уехала. Вот и осталась я одинёхонькой в этой квартире, как мышь в пустом амбаре. Противно, глаза бы теперь на нее не смотрели, так душевно больно в ней стало жить. Поверите ли, спасу нет от потерянности, все стараюсь быть на людях, вот и сюда приперлась, людей тьма, а я все равно одинокая, никак не проходит одиночество, надоедливое оно в старости. Поняла, что это внутреннее состояние души и от него нелегко избавиться, почти немыслимо.
– А я в свое одиночество уже никого не пущу. Сжилась с ним, – почти шепотом, с тяжелой усталостью сказала другая сударка. – Бывало, в прошлые годы каждую весну вяжу, вяжу, шью, шью себе наряды, к летнему отпуску готовилась как к главному празднику своей жизни, а приеду на курорт – меня никто даже на танцы не пригласит, не приветит и доброго, ласкового слова не скажет. Из-за этого и обида меня терзает за своё одиночество, а винить-то некого, кроме себя. Потом, когда еду домой – реву, реву, будто кем-то обманутая, а приеду домой, навру-навру знакомым, как я удачно свой отпуск отгуляла, да и сама невольно начинаю в придуманную ложь верить. А зачем мне это надо – сама не знаю. Если бы хоть кто знал и понимал, как порой бывает унизительно стыдно и больно за свое неприкаянное женское одиночество и ненужность здесь, среди курортного веселого многолюдья. Но и пошлого навязчивого любопытства и вмешательства малознакомых людей в свою личную жизнь не допускаю до сих пор. Теперь-то поняла, слава богу, что кончился мой бабий век, и все радости, связанные с этим. И както незаметно подкралась неумолимо-безрадостная старость, и с этой бедой мне уже не справиться. Обидно, а сдаваться почему-то не хочется.
Тут до Степана и дошло, что хоть здесь и веселятся, и бесятся вволю всяк по-своему, а приезжает сюда каждый со своей нажитой бедой, душевно пораненным, надсаженным жизнью, как эти сударки, только виду не показывает. И, наверное, под впечатлением сегодняшнего вечера ему вдруг захотелось с кем-нибудь поговорить по душам, хотя бы и с этими сударками. И только он решительно выкатился из-за скамейки на асфальтовую дорожку перед ними, как его громко окликнул Толян, сосед по комнате, пребывавший всегда под хмельком, а сейчас куда-то явно спешивший: "Ну что, чирок, все сидишь и сидишь в кустах, а не крякаешь. Выше клюв, земеля!"
Степан, насупившись, смолчал. Тут же следом дерганой походкой проковылял с тросточкой Маратик, второй сосед, всегда бодрый и с доброй улыбкой. Поднял руку с тростью и ободряюще поприветствовал: "Ну что, блин, отдыхаем, блин, Степка?" Он говорил с такой пулеметной скорострельностью и так частил словом "блин", что ничего кроме этого слова Степан не разбирал и всегда согласно ему головой кивал.
Неожиданно показался Эммануил Эрастович, чуть замедлил шаг, пристально посмотрел на него и ничего не сказав, зашел в вестибюль корпуса. Его появление в такое позднее время Степана немного удивило, но он не придал этому значения, однако всем своим нутром ощутил, как внутри нарастает волнение, будто в окружающем пространстве произошел какой-то невидимый сдвиг и что-то неожиданное должно было случиться; он настороженно огляделся и замер.
Прямо к нему, постукивая каблуками по асфальтовой дорожке, грациозно вышагивала молодая красивая женщина, ярко выделяясь среди гуляющей публики своей привлекательной внешностью, и, белозубо улыбаясь, подошла к нему вплотную, чуть наклонилась над ним. От невольного изумления Степан потрясенно уставился в ее чудное лицо и всем телом от неожиданности обмер. Бросились в глаза разлеты ее черных бровей, будто крылья вспугнутой птицы, которые трепетно вскинулись в немом восторге над лучистыми, призывно сияющими глазами, где, казалось, неистово бесился звездный перепляс ночного неба.
С неотразимой обворожительностью они на него смотрели и, казалось, лучились восторженной радостью. И чем ближе она к нему наклонялась, тем все дальше он от нее откидывался назад, и в немом смятении таращился на ее пышную грудь, чуть взнузданную, рвущуюся на волю и возбудившую его до крайности.
"Бляааа… это вообще, вообще…" – всем нутром простонал Степан и бесстыже уставился на незнакомку неподвижными глазами, туго соображая, что же с ним происходит. "Впиться в груди губами, что ли, пока сама не оттолкнёт, а может, чмокнуть в щёчку профсоюзным поцелуйчиком?" – в волнующем смятении подумал он, уже готовый на это, но не успел.
– Ой, мамочки-и, та тожь тебя, Степа, шукаю, ай не понимае?.. – напевным полушёпотом произнесла она и одарила его ещё более лучезарной улыбкой. Когда же она совсем близко наклонилась, Степан учуял подрагивающими ноздрями тонкий запах дорогих духов и молодого здорового тела и обострённым слухом уловил ее сдержанно доверительный шепот:
– Давненько, Степа, ты мне приглянулся, на сердце лег, пийшлы вот туточки, у кусточки, трошечки побудимо вмисты… Та поспешай, Степа! Та тожь так надо, друже! Та пойми ж ты…! Тебя же кличу…! Ой мамочки-и-и… – напевным ласковым голосом, почти шёпотом пропела она ему в лицо, при этом уверенно взяла его теплыми руками под мышки, ощущая тяжесть немощного тела Стёпки, с усилием помогая ему из коляски подняться.
Внутри у Степана, казалось, что-то екнуло, он часто заморгал белыми ресницами, судорожно перевёл дух, в стельку преданно и голодно посмотрел в ее бархатные глаза и нервно дернулся навстречу, в ее теплые объятия.
– Так оно… Стёпа! Так… ласка моя, – снова пропела она дрогнувшим голосом над самым его ухом, пытаясь приподнять из коляски.
На последнем пределе бешено колотилось у Степана сердце, кровь горячей волной ударила в лицо, пронзила ноги, все тело, и он, напрягшись о поручни жалобно скрипнувшей коляски, резким рывком выкинул из нее разгоряченные ноги. Встал, чуть качнулся и, ухватисто обняв ее за талию, неуверенно ступая, как слепой, торопливо заспешил с ней в темную прохладу вечернего парка.
Сударки, ошеломленные свершившимся у них на глазах чудом, какое-то время в онемении смолкли, потом вкрадчиво, с оглядкой зашептались и, набрав голос, заговорили наперебой:
– Господи, девки-то нынче прямо с ума посходили, ну чисто на всем деньги зарабатывают, даже на горе человека! И с таким бесстыдством с их стороны, сказать-то вслух стыдно!
Тут и вторая не сдержалась:
– Да какой уж нынче стыд, распоясались совсем, дальше некуда, а подпоясать да приструнить некому, вот и вытворяют на глазах у людей что хотят и с кем хотят. Это подумать только, подлетела к нему, как орлица, выдернула калеку из коляски, а он даже не воспротивился бедненький, как она его уперла в кусты при всем честном народе! А облапил-то ее как – одна стыдобушка! Рехнулся что ли? Ведь хворый, а туда же… Толку-то, поди…
Спустя некоторое время Степан вернулся, смеющийся и счастливый, в дружеской обнимке с Эммануилом Эрастовичем, тоже радостным и довольным. Оба взяли порожнюю коляску за спинку и, о чем-то оживленно разговаривая, покатили ее к жилому корпусу, ни на кого не обращая внимания.
На следующий день среди праздной курортной публики только и было разговоров о необычном выздоровлении Степана, как о причуде какой-то. Мнения были самые различные, порой невероятные.
Одни утверждали, что Степана врачи просто залечили, и он, сам того не понимая, "прикипел" к коляске, а как здоровый мужик элементарно истосковался по бабе, вот и закондылял за смазливой дивчиной, когда та его поманила. "Случись такое с любым из нас, так же поступил бы!" – сказал один знаток курортного выздоровления. "Да к бабке не ходи", – подтвердил другой. Прочие отвергали это и доказывали, что лечащий врач на свой страх и риск применил очень опасный для жизни метод лечения шоковой терапией, когда больной либо "откидывается", либо кум королю и сват министру, а Степке-колясочнику просто повезло.
Так-то оно так, соглашались самые опытные, но в действительности врач уговорил одну из медсестер, обаятельную во всех отношениях, проявить милосердие к его сложному больному, оказать нестандартную медицинскую услугу психологического характера по заранее оговоренному сценарию, чтобы выманить Степана из коляски. Вот он, можно сказать, и воскрес после проявленного милосердия и оказанной нестандартной услуги.
Но и Степан был хорош, сестру милосердия так и не поблагодарил, из-за своего деревенского невежества. Ему почему-то было стыдно перед ней сейчас здоровым показываться и перебороть этот угнетающий стыд, глубоко в нем засевший, так и не смог, впрочем, не особенно и пытался.
Степан не обращал никакого внимания на обидную для него болтовню. Он ликовал и летал на ногах, как на крыльях, учился ходить, пробуя их упругую силу, учился чувствовать себя полноценным мужиком. Как хорошо быть здоровым! Это и есть настоящее счастье, которого он раньше почему-то не замечал. Только удивлялся Степан, что так много всюду говорят о нем и при нем, а его вроде и не замечают, будто излеченная болезнь важнее его самого, и он тут не при чем.
Однако мимолетно возникла обида на приятелей по комнате, которые так и не поздравили его со счастливым выздоровлением. Когда в тот чудный вечер он на радостях поздно вечером влетел в комнату и включил свет, то первым поднял взлохмаченную голову Толян и, уставившись на него, пьяно прохрипел:
– Ну что, чирок, на бабе купился? – и безвольно рухнул на подушку.
Еще с большей досадой сказал, как простонал, Марат:
– Ну, блин, Стёпка! Ты даешь, блин, – и отчужденно отвернулся к стене.
Степана поразило их безразлично-холодное отношение к нему, будто он их обманул в чем-то или выздоровел за их счет, и на душе от этого было скверно.
Лишь поэт Ванюша, встретив Степана на выходе из столовой, с приятной простотой поздравил его и крепко, по-мужски, пожал ему руку; затем дружески взял под руку, как хорошо знакомого приятеля, и они пошли по аллее, и Ванюша с жаром говорил ему, будто с кем-то продолжал спорить: "В невеселое время живем мы, Степа. Слишком много нынче пустой болтовни и суеты, а о своей грешной душе напрочь забыли. И хорошо, что наши врачи наконец-то начали пристально заглядывать в изнанку человека и неподдельно интересоваться, что там и как там насчет природных потребностей в физиологическом смысле без идеологической тарабарщины, как еще недавно было.
И ты посмотри, положительный результат стал получаться, иногда ошеломляющий, как с тобой давеча вышло!.. И поверь мне, дружище, этот уникальный случай с тобой имеет для нашего времени острейшую житейскую злободневность и несет в себе глубокий философский смысл; таковой дошёл до нас из глубины веков, сохранился доселе в некоторых религиях и народных преданиях.
Думается, Стёпа, что чем чаще мы будем обращаться к истокам человеческого бытия, тем скорее воспрянем духом, обретем в себя веру, без которой человек жить не может!"
Всё, что говорил поэт при этой встрече, Степану понравилось, но многое из сказанного он не понял и хотел было порасспросить кое – о чем, да изза своей деревенской застенчивости постеснялся. После об этом жалел. Да и немудрено, ведь он впервые видел поэта живьем, да еще с ним дружески разговаривал. "Все-таки правильный Иван мужик, действительно нашенский, хоть и поэт", – уважительно подумал о нем Степан. Вообще-то, тоскливо без таких людей жить на свете, а как-то живём и никому не жалуемся".
Конечно, потом он долго будет о нём вспоминать, да время и каждодневные заботы всё это из памяти вытеснят, а может, что-то доброе и останется. Следующим вечером Степан улетал домой. Утром его пригласил к себе Эммануил Эрастович, душевно с ним поговорил и на прощание с улыбкой объявил, что впервые в медицинской практике его заболевание будет называться по фамилии больного – "Синдром Юганова", и своим порядком будет занесено в медицинские справочники, и он этим может гордиться. Степан был удивлён услышанным и не знал, верить или не верить такой необычной новости, хотя это было сказано врачом как-то несерьезно, с ухмылкой. Да ему сейчас безразлично, как будет называться его болезнь и занесут её в какие-то справочники или не занесут. Ему это до лампочки.
В потаенных мыслях о ближайшем будущем он был уже далеко отсюда и занят другими заботами. Как-то исподволь, незаметно у него вызрела, а теперь и окрепла мыслишка, что после всех передряг, случившихся с ним, надо по приезду домой подзанять деньжат и смотаться на север – в тот трассовый поселок – забрать Нинку с дочкой к себе в деревню. В крайнем случае, взять перевод в другое управление и зажить нормальной семейной жизнью, какой раньше жил и не тужил.
Он заранее придумал нужные слова для такого случая, какие скажет, когда приедет за ней. "Айда-ка, – скажет, – Нинуля, обратно ко мне. Начудили мы с тобой в жизни – и хватит. У нас с тобой любовь была с самого твоего девичества, и какое-никакое наше общее прошлое, в котором было и хорошее, и плохое, как и у других людей. Прости меня, Нина, непутевого, за то, что я натворил в нашей семье, и я тебя прощаю, зла на сердце не держу. Поверь мне…"
И пойдет за ним его Нинуля, никуда не денется, в этом он был почему-то заранее уверен. А тому дуролому с толстым загривком прямо, по-мужски скажет: "Не тобой она была приучена к семейной жизни с мужем, не для тебя старался, женившись на ней, поросёнок ты оголодавший! Ишь, обзарился на кого! На все готовенькое приблудил!"
Само собой, все это он сдобрит отборным матом. Никак без этого не обойтись при таком случае. А если разъярённый бугай начнет махать кулаками, то Степан был уверен, Нинулька за него заступится и в обиду не даст, она у него всегда была справедливой и доброй. Не зря его бабушка Мария, когда была жива, ему наказывала перед уходом в армию: "Как вернёшься, Стёпка, со службы, не женись обязательно на красивой девке, а женись на доброй – и жизнь справно проживешь". Он вроде так и сделал, но жизнь справной не получилась, и теперь надо все снова начинать, и к какому берегу тянуться – к тому или этому, хрен ее маму знает. Однако самому соображать придётся. Ни от кого доброго совета нынче не дождешься, особенно по семейным раздорам, как у него случилось. Каждый сам по себе такие дела решает.
Так уж повелось, что Степан всегда приезжал в свою родную деревню с тихой душевной радостью как-то, светлел душой, оттаивал, и ему казалось, что он становится таким же счастливо озорным и наивным, каким раньше был. Так было и в этот раз, когда приехал с курорта. Конечно, все родные были удивлены его удачным выздоровлением и от души этому радовались. Мать от его здорового вида лицом посветлела, а у сестры Клавы весь вечер счастливая улыбка с лица не сходила. Только её муж Андрей всё пытался поговорить с ним наедине, но удалось остаться вдвоём лишь в конце вечера, когда Клава убежала по каким-то срочным делам домой, а мать суетилась в избе, у печки. Тут Андрюха и приник к уху Степана и почему-то шёпотом спросил:
– Ты там хоть одну бабу попробовал, Стёпка, или порожняком сгонял в такую даль и только облизнулся?
– Не до баб мне там было, свояк, почти всё время торчал в коляске, на костылях ходить уже не мог, – откровенно признался ему Степан.
– Беда, Стёпка, это позор! "Ну а бабы-то хоть красивые туда приезжают или похожие на истоптанные цветы на дороге, которые не каждый и поднимет?
– Всякие приезжают, и красивые, и не очень, но почти все живописные.
– Это к-а-к – живописные? – вытаращив на него газа, с удивлением спросил Андрюха, нетерпеливо ожидая ответа.
– А такие, паря, что все нарядно одетые, причёсанные, ну и всё остальное при них, но себе на уме…
– Ишь ты-ы! – изумился Андрей и хотел было ещё что-то сказать шурину или о чём-то спросить, но не успел.
Вошла Клава и бережно подала Степану в руки увесистый пакет.
– Это, Стёпа, мои гостинцы племяннице Риммочке, передай ей сразу, как приедешь на место. Пирожки с земляникой, утром сегодня испекла, во рту тают. Скажешь, что это подарок от её родной тёти Клавы, пусть помнит, – и прослезилась.