Он снял очки, вышел из-за стола и, стоя передо мною, начал строгим ровным голосом, без нажима, говорить о моём сегодняшнем проступке, не упуская никаких мелочей. И чем дольше он говорил, тем светлее и радостнее становилось у меня на душе. Только что в моей душе, казалось, надолго поселилась тёмная непроглядная ночь, и вдруг там засветлело, потом засияло, и нежданная радость готова была выплеснуться наружу и осчастливить всех, кто находился рядом.
– Сержант Богданов! Ваше счастье, что на утерянном вами документе не был поставлен гриф "секретно" или "сов. секретно", а только штамп для служебного пользования. Но и этого хватило бы, чтобы вас привлечь к уголовной ответственности. Ваше счастье, что этот документ подобрала старушка, шедшая вслед за вами, в дверях магазина и тут же передала майору Корниенко, шедшему следом за нею. Майор оперативной части в ваших действиях не нашёл признаков умышленного состава уголовного преступления, а только дисциплинарного, поэтому объявляю вам пятнадцать суток строгого ареста с отбыванием срока на гарнизонной гауптвахте в Куйбышеве. Указанный срок отсидите после окончания учений. Поняли?
– Так точно!
– Вы свободны, поезжайте в свою часть.
– Слушаюсь! – чётко ответил я, козырнул и пулей вылетел на улицу, где от охватившей меня радости готов был орать во всю глотку, но сдержался при виде офицеров и солдат, строем идущих в штаб.
Я бегом добежал до автобусной остановки, благополучно доехал до расположения нашей батареи и доложил о своём прибытии дежурному офицеру, который с пониманием отнёсся к моей неприятности, так благополучно закончившейся, и отправил меня в палатку – до вечерней проверки отдохнуть. Я не стал возражать. Не раздеваясь, бросился на кровать, повторяя несколько раз вслух: "Надо же, вместо пятнадцати лет получить пятнадцать суток". Повторял и смеялся, снова и снова повторял, пока не уснул.
Но вот наступило то радостное утро, когда полковой оркестр в полном составе с особой лихостью без перерыва наигрывал знакомые марши, а в центре воинской части на так называемом плацу были выстроены в две шеренги все военнослужащие, подлежавшие демобилизации.
На улыбающихся взволнованных лицах дембелей сияла радость, отовсюду слышался смех, шутки. А у меня на душе – сплошной мрак и растущая тревога, когда же меня заберёт дежурный наряд и отвезёт на гарнизонную гауптвахту или оттянут этот неприятный момент, чтобы не портить настроение праздничного дня. А скорее всего, думалось мне, снимут меня с автобуса в центре города Куйбышева, и доставит куда положено уже местный дежурный наряд, наверняка ожидающий прибытия автобуса с моей персоной.
Эта тревога поселилась во мне три недели назад, после окончания учений, когда меня должны были отвезти на гарнизонную гауптвахту для отбытия пятнадцати суток, но почему-то не отвезли. Добавлю, просто обязан напомнить неискушённому читателю, что Куйбышевская гарнизонная гауптвахта славилась своим особым зверством к арестантам и другим служивым людям далеко за её пределами, и никто из бывалых воинов врагу бы не пожелал там оказаться.
Но никто из старших командиров мне ничего об этом не говорил, а я, откровенно говоря, трусил напоминать им о назначенном наказании. И это ежедневное и тревожное ожидание предстоящего испытания так измотало меня, что я уже решился было пойти к начальнику штаба, наложившему на меня это взыскание, и напомнить ему, что его приказ о наказании в силе и подлежит исполнению, или узнать, отменён ли? Но из-за своей трусливости и нерешительности добровольно перед дембелем идти и напоминать об этом начальнику штаба я не решился. А кому бы пришло в голову, пусть и солдатскую, добровольно напроситься на то, чтоб отсидеть на гарнизонной гауптвахте пятнадцать суток ареста перед самым дембелем? Уверен, никому.
Каждую ночь, перед сном решал, что уж завтра с утра точно пойду и напомню о наказании, а утром моя решимость слабела, да так, что я и думать об этом не хотел.
И, таким образом, дотянул до самого радостного и счастливого дня в жизни каждого солдата, и я замер, как суслик перед грозящей опасностью. Вдруг оркестр смолк на минуту-другую, а когда на крыльце штаба появились командир полка, начальник штаба с замполитом, то полковой оркестр грянул "Варшавянку" с такой лихостью и задором, что мы все как по команде приняли стойку "смирно".
Дежурный офицер доложил командиру о построении демобилизующихся воинов, тот поприветствовал нас, едва скрывая улыбку, и наш ответ на его приветствие был таким громовым и дружным, что в соседних домах, наверное, оконные стёкла задребезжали.
И вот наступил момент дембельской истины. Командир полка со штабной свитой начал обход солдат с правого фланга. Каждому пожимал руку и благодарил за службу, постепенно приближаясь ко мне. Я заметно волновался.
Приятель из Свердловска Павлик Матюшенко, повернув голову ко мне, полушёпотом заботливо спросил:
– Ждёшь?
– Жду, – буркнул я в ответ.
– Жди, – отечески заботливо посоветовал он и содрогнулся от внутреннего хохота. Я обиделся. Но ненадолго. В конце-то концов мои приятели ни в чём не виноваты, что я перед самым дембелем, по собственной глупости, схлопотал пятнадцать суток, с отсидкой на гарнизонной гауптвахте.
Они сегодня счастливы как никогда, и им абсолютно никто и ничто не угрожает, и могут себе позволить дружески пошутить над незадачливым приятелем, но помочь мне ничем не в силах.
И вот передо мной всё штабное начальство. В моей голове неожиданно метнулась пугливая мыслишка: "Сейчас увидит меня командир полка и с удивлением спросит начальника штаба: "А сержант Богданов у нас что – уже отсидел на гарнизонной гауптвахте?" – "Да нет, товарищ подполковник, в суматохе этих дней просто забыли о нём". – "А ну вывести его из строя и отвезти куда положено", – прикажет он дежурному офицеру, а, как известно, приказы командиров в армии исполняются точно и в срок.
И прощай тогда дембель вместе со своими товарищами, с которыми был призван в армию 2 октября 1954 года из города Челябинска, а демобилизуюсь, если это сбудется, 28 ноября 1957 года. Как же мне тогда хотелось стать ниже ростом, по макушку врасти в землю, чтобы меня не заметили.
Но как же я был наивен в тот момент и, наверное, глупо выглядел. Ростом ниже я не стал и не мог стать и в землю не врос, а заметили меня сразу, хотя стоял во второй шеренге, чтобы стать понезаметнее. Первым увидел меня командир полка, подполковник Орёл и, улыбаясь, пожал мне руку, поблагодарив за примерную службу. То же повторили начальник штаба и замполит, только подполковник Максименко с удивлением спросил меня:
– А вам, Богданов, разве старшего сержанта не присвоили? Я этот приказ видел".
– Никак нет, – ответил я бодро и легко вздохнул. "Да зачем мне это звание, отпустите меня домой хоть ефрейтором, только поскорее", – ныло и стонало всё моё нутро.
– Сейчас, исправлю это упущение, сказал он и пошёл следом за штабной свитой. Но вдогонку ему осмелевшие дембели – сержанты и солдаты вразнобой закричали:
– Тогда и нам присваивайте, чем мы хуже его? – со смехом неслось со всех сторон.
Начальник штаба Максименко оглянулся и, неопределённо пожав плечами, безнадёжно махнул рукой в их сторону.
Я, от охватившего меня возмущения, орал на дерзких сержантов, обзывая их нехорошими словами, а они в ответ только хохотали во всю глотку. Статус дембеля уже позволял им такие вольности.
От города Тольятти, где тогда стояла наша воинская часть, до города Куйбышева около ста километров, и проехали мы этот путь в тёплых автобусах незаметно, с песнями и весёлыми разговорами. Проезжая центр города, Паша с притворной заботой спросил:
– Ждёшь?
– Жду, если честно.
– Жди, – с притворной грустью ответил он и от души рассмеялся.
Когда поезд тронулся, он ещё раз спросил меня об этом, понятно, что в шутку.
– Теперь нет, – уверенно ответил я ему, и он со всей серьёзностью пожал мне руку и сказал:
– Благодарю за примерную выдержку, – и добавил: – Мы и не подозревали, с каким стойким воином рядом несём службу, – и все, кто находился в купе, весело рассмеялись, а я вместе с ними. Так мой армейский должок – отсидеть пятнадцать суток на гарнизонной гауптвахте – оказался неисполненным по независящим от меня обстоятельствам.
В Челябинске мы с Пашей последними дружески распрощались с нашими приятелями по службе – Рудольфом Кепфом, Эриком Зупанчичем, Юрием Кацем, Костей Шевченко, Виктором Чилимовым и многими другими приятелями, имена и фамилии которых неумолимое время из моей памяти стёрло.
После прощания мы, долго не раздумывая, зашли к нашему товарищу, бывшему сослуживцу, Меркурию Батыреву, демобилизовавшемуся по льготе на четыре месяца раньше нас в связи с поступлением в политехнический институт. Да и жил он неподалеку от вокзала. При встрече распили бутылочку водки, любезно выставленную нашим приятелем, сфотографировались, немного поговорили и, тепло попрощавшись, пошли на вокзал, чтобы Паше ехать в Свердловск, а мне в Курган.
Я с волнением уезжал из города моей юности Челябинска, в город моего детства Курган, где жила мама, две сестрёнки с младшим братишкой, а это для меня тогда был по сути весь мир между небом и землёй, это были самые дорогие для меня люди. Причина возвращения в родной для меня город была очень даже весомая. Хорошо помню, что был поздний зимний вечер. Медленно крупными хлопьями падал пушистый снежок и в отсветах вокзальных фонарей казался сказочным. На душе было грустно. Паша был последним моим сослуживцем, с которым я распрощался тогда на заснеженном перроне Челябинского вокзала, и наша судьба сложилась так, что мы с ним больше никогда не встретились. Помню, как он решительной походкой пошёл тогда к своему поезду: высокий, стройный, с тощим солдатским сидорком на плече, и бесследно растворился в белёсой мути позднего вечера. Да жив ли он ныне, как и другие мои приятели? Сохрани их Господи!
Если мне сейчас 75 лет, то ему 78 годков. Но условия жизни, в которых прошло наше с ним военное детство и послевоенная юность, не обещали нам долгожительства. Хотя в жизни всякое случается.
Непременно должен напомнить читателю, что мне посчастливилось служить в той армии, которая девять лет назад разгромила армию вермахта, в то время сильнейшую в мире. У нас не было неуставных отношений, проще говоря, тюремного мордобоя, как сейчас. Да можно ли называть защитницей своего отечества такую армию, где в мирное время солдаты систематически с озверением истязают и убивают друг друга? Да это же уголовный сброд, подлежащий полному и безжалостному искоренению из нашей жизни, тем более из армии! Недопустимо и позорно им носить военную форму, зваться защитниками своей Родины. Это несмываемый позор для любой армии.
Однако должен признаться, что незадолго до дембеля физрук нашей дивизии, капитан Какабадзе, предлагал мне остаться на сверхсрочную службу физруком полка, но я легкомысленно отказался от его предложения, явно переоценив свои возможности насчёт удачной жизни на гражданке, и впоследствии жалел о своём решении. Да и было о чём мне тогда жалеть. Ведь счастье в моей тогдашней жизни было очень редким гостем, и я запоздало укорял себя за упущенные возможности.
И всё-таки надо честно признаться: как бы нам ни было тяжело служить в армии, особенно в первый год, но на гражданке мы пережили многие трудности и закалились, познали, в большинстве своём, нужду и горе военного и послевоенного лихолетья, поэтому без страха и всякого сомнения уходили в армию честно отдать свой воинский долг Родине, отвечали по присяге за её судьбу, как наши отцы.
Поверьте, мы наравне со взрослыми пережили в детские годы войну, затем сиротство и непомерную тяжесть послевоенного времени, такое же надсадное для детей, как во время войны. Дорогие читатели! Прошу вас! Не сочтите мои слова фальшиво-пафосными, не примите за бахвальство, непривычное и чуждое нам, детям войны. Такими мы тогда были.
Тюмень, июль 2010 г.
Родимая сторонка
Припозднившимся зимним вечером в сумраке промерзшего подъезда пятиэтажной коробки пьяный бандюга пытался изнасиловать под лестницей женщину, случайно подвернувшуюся ему под горячую руку. Да помешала этому грязному делу баба Уля, вошедшая в это время с улицы. Пока протирала заслезившиеся от мороза глаза, наугад нащупывала ногой в клубах морозного воздуха ступеньки лестницы, услышала всполошный крик, оборвано смолкший на полуслове. Баба Уля испуганно насторожилась и с тревожным любопытством спросила, пригнув голову в подлестничную темень: "Ай кричит кто?" Не получив ответа и снова услышав явную возню и надсадное кряханье, сунулась было понадежней вызнать причину этого шума, но от неожиданности сильного толчка в грудь отлетела к дверям и расслабленно осела на пол, при этом только успела выкрикнуть: "Ой-оченьки", – как показалось ей, даже сикнула с перепугу, потому что там внизу как-то разом затеплело. Тут же услышала, как расхлябанно хлопнули промороженные двери вслед за выбежавшим человеком, и в это время под лестницей раздался истошный вопль пришедшей в себя женщины: "Насилуют! Грабят! Держите гада, шапку стащил…" Только сейчас баба Уля пришла в память, скоротенько вскинулась на ноги и приговаривая:
"Сейчас, родимая, сейчас я его, поганца", – сгоряча торкнулась в тугие двери на пружине и, выпроставшись из них, выбежала на улицу.
От обжигающего морозного сквознячка у бабы Ули опять зашибло слезой глаза. Пока она протирала их варежкой, успела углядеть, как в доме напротив размашисто хлопнула входная дверь подъезда и за ней торопливо скрылась человеческая фигура, да за углом этого же дома в вечерних сумерках мимолетно сгинул одинокий человек. Баба Уля впопыхах засеменила напрямик к подъезду девятиэтажной коробки, разноцветно сверкающей в выси огнями окон, будто крейсер на параде. И сколько ни металась она в эти ознобно-тревожные минуты между углом и подъездом дома, сколько ни останавливала редких прохожих, обсказывая только что случившееся, никто толком не удосужился выслушать ее до конца и хоть чем-то помочь. Коротко, на ходу, бросали в ответ:
– Звони, бабка, в милицию, там разберутся…
– Да как же так! Люди вы, али кто! Ведь человек пострадал, убег насильник-то, вот тутова хоронится, в подъезде, али за углом…
И сколько ни суетилась, ни возмущалась баба Уля человеческому равнодушию, сколько ни взмахивала от изумления руками, приговаривая: "Ойоченьки, это че же такое деется на белом свете, гли-ка ты", – никто из прохожих, к кому она обращалась, так и не отважился оказать ей подмогу. Да мир не без добрых людей. Вскоре попался ей школьник-восьмиклассник, возвращавшийся со второй смены. Разинув от удивления рот с прилипшей жвачкой на отвисшей губе, вытаращенно выслушав бабу Улю, нехотя помялся, настороженно повертел по сторонам головой и согласился позвонить. Телефонная будка находилась тут же, между двумя подъездами девятиэтажки, в ней были начисто выбиты стекла, аппарат заиндевел, но, к счастью, оказался исправен по чьему-то разбойничьему недомыслию.
И вот уже долгонько после этого топталась баба Уля в стылых валенках у мрачного подъезда и терпеливо поджидала оперативную машину, как и наказывал ей сознательный школьник, когда дозвонился. Машина как-то совсем неожиданно выскочила из-за угла, ослепив ее ярким светом фар, лихо подкатила, резко остановилась. Со скрипом открылась дверная форточка, и вначале показался в ней крупный нос, а потом и усище, остальное из-за крупности не вмещалось. Спросили зычным хозяйским голосом:
– Кто вызывал?
– Я, милые, я, родненькие, – живо откликнулась баба Уля и угодливо подсеменила к машине, покачиваясь, будто приплясывала.
– Рассказывайте, что здесь произошло? – коротко бросили из форточки. Баба Уля, сбиваясь от волнения и холодной дрожи, все обсказала и выжидательно уставилась в форточку.
– Заладила ты, бабка: "туточка" да "тамачка", а в лицо-то его хоть видела?
– Нет, милый, не видела, где успеть-то, дверь тугая, пока насилу отворила, он и убег, зараза.
– Негусто, а по одежке можешь опознать, если встретишь?
Баба Уля растерянно замялась, сникла и казалась расстроенной от непосильного для нее вопроса, но что-то вдруг сообразила про себя и неуверенно сказала:
– Если со спины, то узнаю по распахнутой тужурке, – потом немного помолчала и добавила: – И по пьяному запаху: перекисший шибко, блевотный. Как дохнул на меня, когда пробегал мимо, прямо в голове помутилось.
В машине сдержанно хохотнули.
– Дак где, бабка, насильника-то искать будем? – бойко спросил усатый, видать старший, как определила баба Уля.
Она, придвинувшись вплотную к форточке, заговорщицки зашептала им:
– Вы тут, милые, посидите маленько, а я скоротенько обегу округ дома-то, там пустырь, снегу много, он туда не сунется, может, и спужну его, дак вы тут и изловите.
– Давай, бабка.
– И чё заладили – "бабка да бабка", – рассердилась баба Уля. – Ульяна Никифоровна я, Тандашкова, пенсионерка, семьдесят четыре года мне, сорок шесть годков отробила в колхозе день в день, туточка с сыном живу, в том подъезде, где все это приключилось.
– Ну ладно, ладно, – миролюбиво согласились в форточке, и тут же она захлопнулась.
Через некоторое время запыхавшаяся баба Уля наконец вернулась из оперативного розыска и робко подошла к машине.
– Штоись никовошеньки, – виновато выдохнула она в открывшуюся форточку.
– И что будем делать, Никифоровна? – строго спросили оттуда. Форточка снова закрылась, оперативники о чем-то немного посовещались между собой, и когда она снова открылась, то усатый вкрадчиво и доверительно спросил:
– А потерпевшая жаловаться будет, Никифоровна? Заявление напишет в милицию, как думаешь?
Баба Уля в нерешительности помялась и неуверенно ответила:
– Да откуль я знаю, родимые, наверно, мужику своему пожалится. Как без этого…
– Ну а все-таки, Никифоровна?
– Да как сказать, – снова замялась баба Уля, – в МУМе она работает, бухгалтером, в монтажном управлении, где и сын мой. Живет над нами. Женщина сурьезная, живописная, на людях видная… ниче… себе на уме, кажись и напишет. Как не написать, шапку-то содрали, чай, денег стоит, и немалых.
Усатый по-государственному нахмурил брови, раздул ноздри, глубоко вздохнул и вкрадчиво спросил:
– Дак что будем делать, Никифоровна?
– А сбегаю-ка я в этот подъезд да сунусь по этажам, сколь смогу, может, и пужну его где, – торопливо сказала баба Уля и засеменила к темному подъезду, не дожидаясь согласия оперативников.
Время шло, в машине молча курили. Временами хрипела рация, ровно стучал мотор, торопливо пробегали редкие прохожие, а бабы Ули все не было. Наконец один оперативник не выдержал и сдержанно ругнулся: