– Да, у тебя был брат, – угнетенная тем, что муж не подох в корчах, распутница в отчаянии пошла на сделку со следствием. – Он жил в интернате для детей-инвалидов.
Она ждала этого звонка много лет, уверенная в его неизбежности и, как ей казалось, готовая к нему, но он раздался слишком неожиданно. Первые годы она звонила сама, но Лету, конечно, не звали к телефону. Муж кричал: "Тебе хватает совести, проститутка!", а свекровь хрипела: "Прекрати издеваться над ребёнком!". Каждый звонок превращался в преодоление боли и страдание – перед тем, как решиться на очередную попытку, она несколько дней думала, что и как скажет дочери, а потом неделями снова и снова проживала неудавшийся разговор.
Однажды распутница открыла шкаф, сверху свалилась нейлоновая бельевая веревка, и она вдруг ясно поняла, почему люди кончают жизнь самоубийством – чтобы прекратить мучения, от которых невозможно избавиться иначе, чем умереть. Она стала бояться, что от нервов даст в голову или заведется ещё чего хуже, и в один день перестала звонить, безвольно отказавшись и от этой последней жалкой родительской обязанности. Но начала мечтать, как однажды Лета станет взрослой, всё поймет и захочет услышать голос матери. И тогда они будут долго-долго, всю ночь, разговаривать, и она всё-всё ей расскажет. Как любит и любила все эти годы свою доченьку, каким бабником был её отец, как изменял – с подругой, и даже с женой своего шурина, как обвинил, что сын, родившийся инвалидом, не от него, и прямо в роддоме подписал отказ. А ведь это он был виноват в том, что мальчик появился больным. Он, конечно, кто же ещё? Она не хотела вспоминать, как, узнав об очередной измене, решила избавиться от ребёнка, который уже доверчиво шевелился в животе.
– Мыльный раствор вводила? – бросила врач роддома, куда привозили рожениц со спидом, инфекциями, венерическими заболеваниями, патологиями беременности или без медицинской карты. – Судить тебя надо!
Шестимесячного сморщенного мальчика положили на рыжую клеенку в железный лоток и отнесли в санитарную комнату. Но он дожил до утра, и пришлось переделывать бумаги – вместо счастливого бессмертия оформлять несчастную жизнь.
– Почему вы всех бросили? – угрожающе спросила Лета. – Знаете, как он умер? – Лете вдруг стало жалко себя и свою судьбу, и она начала подвывать. – Он сварился в кипятке! Это вы его убили! Я вас ненавижу!
– Я страшно виновата перед тобой, перед папой и этим ребёнком, – стёрто бормотала распутница, боясь, что горе и ненависть хлынут, заливая трубку телефона. – Мне нет прощения. Так получилось, я изменила твоему отцу и забеременела от другого человека. – Она неожиданно придумала свою измену, оболгала себя, взяла чужую вину, и внезапно почувствовала радость и словно предсмертное, очистительное облегчение: дочь не останется одна, с ней всегда будет рядом замечательный, честный, благородный отец, которым можно гордиться. – Твой папа так любил всех нас, что согласился простить мою измену и принять будущего ребенка, как своего. Но когда мальчик родился больным, я всем сказала, что он умер, а сама бросила его в роддоме. Моя ложь стояла между всеми нами, поэтому я решила уехать, освободить твоего отца. Но я очень тебя любила!
– Значит, любовь – она такая? Ты могла… – Лета перешла на "ты", и распутница замерла, боясь, что слово снова превратится в "вы". – Уехала за колбасой и хорошей жизнью, но хотя бы позвонить могла.
– Не хотела тебя травмировать, – убедительно сказала распутница, вспоминая, как муж не давал согласия на выезд Леты заграницу, а она крикнула ему в суде: "Сволочь!". – Я писала тебе, посылала подарки на день рождения.
– Ах да, спасибо, как раз сегодня перечитала открытку про синее ведро. Кстати, куда оно делось?
– Я передавала для тебя деньги!
– Деньги? – Лета захохотала. – Теперь понимаю, почему я их так ненавижу!
– Доченька, я приезжала в Москву, специально, чтобы тебя увидеть, – кричала распутница, вцепившись в стол, чтобы муж и свекровь не вытолкали её, как и тогда, из подъезда, пригрозив, что убьют и вызовут милицию. – Тебе было пять лет, я боялась, что короткая встреча только навредит твоему состоянию, и просто несколько минут смотрела на тебя со стороны.
– Смотрела со стороны?
– А когда твой отец вышел, я даже постояла рядом, и потом спряталась. Целый детектив! В кафе, помнишь? Что-то вроде кондитерской, праздник или утренник, клоуны учили детей рисовать шоколадом и делать фигурки из леден…
Раздались гудки.
Лета всхлипнула и, чтобы хоть что-то сделать, запросила баланс.
Минус 34 рубля. Вы исчерпали лимит близости и связи.
Они стояли, каждая в своей одинокой маленькой кухне, и плакали от любви, ненависти и разочарования.
Кривая правды и прямая лжи так крепко сцепились друг с другом, что превратились в спираль, и еще долго кружили распутницу по жизни, пока однажды она не встретила мальчика, который долго лежал на костлявом боку, а теперь, запрокинув голову, смотрел на свою маму, всю в разноцветных кольцах. А Лета так завывала, что соседи стали возмущенно стучать по батарее. Тогда она замолчала, допила остатки коньяка из чужого заляпанного бокала и теперь сидела, бессмысленно уставившись в угол под мойкой.
У её карамели больше не было тайны – ласкового, крошечного огонька в сердце, маленьких теплых лепестков в горелке, липких крошек на детских пальцах, разноцветных мурашек, мышей с сахарными хвостами и сладости под языком. Оказывается, она всю жизнь смотрела и слушала, как закипает и темнеет смесь сахара и воды, чтобы ещё раз пережить забытое воспоминание – странный взгляд незнакомой черноволосой женщины, которую она, Лета, откуда-то знала и почему-то ждала. Мальчик-отказник, лежавший в кровати с дощатыми бортиками, давил себе на глаза, чтобы увидеть яркие цветные кольца, вспыхивающие в беспросветной бесконечности, а его сестренка сжимала свое сердце, чтобы ощутить, как карамельная змейка рассыпается на спичечные искры, щекотно бегущие по спине и волосам.
Лета помнила поход в кафе на сладкий праздник. Когда он окончился, кто-то из взрослых, одевая своего ребёнка, по ошибке взял валенки Леты – серые, с галошами, а ей остались чужие, которые не налезали. И папа, бранясь на неизвестного тупого путаника, всю дорогу до дома тащил Лету в обнимку, засунув ноги в туфельках в расстегнутую полу своей дубленки. Бабушка долго охала, а Лета смеялась и всю зиму мечтала, чтобы у неё насовсем украли валенки, и тогда папа всегда носил бы её из детского сада на руках.
Папа! Она попыталась улыбнуться ему, но голова вдруг закружилась, и рывком поднялась тошнота. Лета едва успела добежать до туалета и схватиться за сиденье унитаза, как спасительная рвота вытолкала водку, виноградный сок и пережеванную нарезку.
Собака ждала в ресторане "Глазурь", но Лета, бесцветная, осунувшаяся, даже не стала раздеваться.
– Извини, не могу остаться, нет сил.
– Поэтому и нужно отдохнуть, переключиться, ты обещала.
– Да, но столько всего случилось за несколько дней. Представь, что ты встречаешься глазами с человеком, который шёл навстречу тебе через дорогу, через миг оборачиваешься, а он лежит мертвый. Ты – последний, кто был в его жизни. Почему? – Лета пыталась открыться, объяснить мелькнувшее подозрение, что все связанные с ней люди уходят один за другим, но вдруг поняла всю нелепость своей теории. Кто она такая, чтобы так влиять на судьбы людей – точка прохода, место силы, зона доступа, узел, линия, крест?
Собака терпеливо выслушала рваную речь с выгоревшими пикселями.
Они остановились возле гардероба, у входа.
– Как похоронили, всё нормально?
– Сожгли, она так захотела.
– Девочка моя, – Собака взяла Лету за невесомое запястье. – Нет таких слов, которые сейчас тебя утешат, должно пройти время, и, может быть, то, что я скажу, в такой день неуместно, но у нас для тебя хорошие новости.
– Они бывают и хорошими? – усмехнулась Лета. – И что за новость – добро, наконец-то, победило зло?
– Угадала! Твой похотливый повар признался, что это он поджёг гастарбайтеров – из чувства ненависти по национальному признаку.
– Он не мог, – зло сказала Лета, которая никак не хотела верить, что врачи воруют органы, педагоги снимают домашнее видео с учениками и ученицами, а повар сжигает ресторан.
– Я не имею права говорить, хотя это секрет, известный всем, – Собака, вспомнив клятву молчания, понизила голос до острого шёпота, но, поколебавшись, продолжила, ей хотелось сплетения чувств. – Этих мигрантов хотели просто попугать, дать знать, кому следует. Там война между двумя черножопыми эмирами. Один из Киргизии, собирает дань за киргизов, другой – из Таджикистана, соответственно, за таджиков. Оба высокопоставленные граждане России, один даже полсрока заседал в Совете федерации, большую часть времени живут в Эмиратах. Киргиза, который непосредственно устроил костер, сразу нашли. Но было решено на самом высоком уровне, что всех сжёг твой повар, одиночка, за которым никто не стоит. Чтобы не начинать передел мигрантов, не перекрыть поставку дури, свой народ не будоражить, не переборщить с разоблачениями. Президентов Киргизии и Таджикистана, наших стратегических партнеров, заверить, что их дворники – граждане, а не отбросы, и так далее. Все это знают. Ты же сама понимаешь. Твой повар просто шёл не той улицей.
Лета смотрела сквозь Собаку.
– Он в любом случае заслужил! Не жалей его! Там огромные деньги и власть, мы с тобой ничего не можем с этим поделать! Давай просто жить! Ты и я! Жить! Мы вместе многое сможем. Везде наши, ты ведь поняла это? Следователь тоже своя, из нашего сообщества – видишь, мы можем организовать любое дело. Скоро, скоро у нас будут все права! И мы с тобой сможем быть вместе не таясь, даже официально, если ты захочешь.
– Я позвоню тебе, – сказала Лета, избегая встречаться глазами, и вдруг заметила, что от Собаки пахнет не карамелью, как ей раньше чудилось, а мыльными шариками для ванной и ароматизированной свечой.
– Пойми, это реальность. Кто-то привозит чёрных, селит в мусоросборниках, убивает их детей, чтоб не мешали работать, имеет с этого миллиарды, а срок в итоге дают трём школьникам, которые отрезали ухо узбеку, живущему с второклассницей.
– Новые духи? – напряжённо спросила Лета, чтобы вырваться из беспросветного коридора с дверями, которые было страшно открывать.
– Японские, – с облегчением сообщила Собака. – Горный ручей тихо сочится сквозь тёмные влажные валуны.
Лете казалось, слова и запах отдают ни каким не ручьём, а мокрой рисовой циновкой для суши и сырыми водорослями.
Собака держала пальцы Леты, перебирая подушечки и гладкий бугорок.
– Шестнадцать тысяч, но того стоят, да? Ограниченный выпуск. Нравятся? Мне очень хочется подарить тебе такие же.
– Я не возьму, это слишком дорого для подарка. – Лета отвечала про духи, чтобы не говорить про повара. Собака, её единственная подруга, искренне хотела утешить девочку, пастилу в облаке сахарной пудры, духами за полтысячи долларов. Она ничего, ничего не поняла про Лету, да и кто бы понял? – Я пойду, ладно? Не провожай меня, пожалуйста.
– У тебя всё в порядке?
– Насколько это возможно после всего этого кошмара, – витиевато, но без запинки и усиленно беспечным голосом ответила Лета, не хотевшая, чтобы Собака пошла за ней на случай, если девочка решит спрыгнуть с моста или броситься под машину. – Ты права. Надо просто жить.
– Правильно. По телевизору показывали, папа римский после проповеди выпустил белого голубя, а его тут же заклевали чайки. И никакой святой дух не помог. Это реальность, и побеждает тот, у кого в клюве зубы. Цепкость рук, понимаешь?
– Да, – сказала Лета и быстро улыбнулась.
Она уверенной походкой вышла из "Глазури", с беззаботным видом прошла с полсотни метров, оглянулась и прибавила шагу, почти побежала, потом заскочила в троллейбус, проехала пять остановок, поплутала в потёмках переулка и вышла к зданию районного ОВД, не сразу узнанному в темноте. Лета бесстрашно взошла на крыльцо и дёрнула дверь. Она оказалась запертой. Дежурный внутри здания следил на экране системы видеонаблюдения, как девчонка, по виду школьница – но кто её знает? – дергает ручку двери, озирается, отступив, оглядывает окно, словно прикидывает, как попасть внутрь.
– Девушка, вы что хотели? – вдруг громко и хрипло раздалось на крыльце.
Лета вздрогнула и обнаружила переговорное устройство.
– Мне нужно к следователю, пропустите, пожалуйста.
– А что случилось? Заявление о правонарушении хотите подать?
– Я уже у неё была, у следователя, по поводу поджога в ресторане.
– Завтра приходите, приём с девяти часов. Как фамилия следователя? – дежурный взглянул на график работы, изрисованный по краям домиками, черточками, решетками и заштрихованными геометрическими фигурами в перспективе.
Лета назвала имя и фамилию.
– Что-то вы, девушка, перепутали, у нас таких нет. Точно наше отделение?
– Да, конечно, ваше, я здесь была, на втором этаже, налево по коридору.
– Нет, девушка, в нашем ОВД сотрудников с такой фамилией. И никогда не было, я здесь шестой год работаю. Так что вы сейчас езжайте домой, отдохните, успокойтесь.
– Я спокойна! – закричала Лета. – Я с ней разговаривала про взрыв газа. Подозреваемый признался. Но это не он! На него свалили вину, потому что там политика и огромные деньги!
– Давай-давай, дочка, домой, а то придётся тебя задерживать, освидетельствовать на алкогольное и наркотическое опьянение, зачем тебе это надо?
Лета замолчала и шагнула назад, с крыльца.
Тянуло сырым железом, свет от фонаря свисал и колебался, как бледная фата исчезнувшей в весенней мороси невесты. Её будут искать в подвалах и реках, но никогда не найдут. Лете не суждено было взять под руку жениха в черном костюме и подняться по лестнице загса. Она была не такая как все, её не интересовали мужчины, как, впрочем, и женщины. Она не чувствовала ни своих, ни чужих желаний, отношения между людьми не имели для неё никакого плотского смысла. Лета была безжалостно лишена источника телесной радости – для её же блага и чистоты, во имя всеобщей светлой жизни в грядущем царстве небесном на земле.
По притихшему переулку, невидимые, шли мёртвые души. Она не была виновата в том, что с ними случилось, и всё-таки у всех у них было одно общее, то, что делало их фигурантами одного дела – Лета.
Бабушка, брат, наставник, мать – все исчезли в результате последовательности необратимых превращений духа в пустоту.
Пассивная вера в любовь – утешение своей души, активная – борьба со всеобщим злом, Лета не смогла бы выразить эту мысль словами, но догадалась, из-за чего весь сыр-бор.
Всё из-за денег, поняла Лета. Честность, преданность, чистота – всё продано, и её жизнь тоже пустили по рукам, как приезжую продажную девку.
Она была права и ошибалась.
Да, правду, дружбу, верность, равенство, справедливость завернули в старый мешок и закопали в яму с памятником отцу народов, сказав: "Простите, если можете!", но через много лет их найдут, как нашли древний свиток.
Папа пришёл, когда ужин остыл и потерял надежду – вареная картошка отсырела, жареная печень отвердела.
– Где болтался? – разматывая шарф с шеи папы, пожурила Лета.
– Ездил в офис, две сметчицы увольняются, одна решила полностью посвятить себя модельному бизнесу, вторая – открыть свою фирму по сметным работам. Видимо, украла мою базу заказчиков и лицензионный софт, за который я отдал сто тысяч, – устало перечислял папа. – Потом заезжал на квартиру.
Лета слушала, прижав трикотажный шарф сложного переплетения к щеке.
Папа снял куртку, положил часы на комод.
Они с Летой грустно посмотрели друг на друга и обнялись.
"Господи, господи, если ты есть! Хорошо – ты есть. Я никогда ничего не просил у тебя, и сейчас молю только о своей дочери, которая ни в чём не виновата. Пусть она никогда ничего не узнает об этом несчастном ребёнке и его ужасной смерти", – просил папа и, закрыв глаза, вдыхал аромат волос Леты, от которых пахло молочным потом, сигаретным дымом, чужой нежностью и его предательством.
"Господи, господи, я не знаю, есть ты или нет. Я никогда ничего не просила у тебя, и не знаю, как это делать, и прошу только о своём папе, который ни в чём не виноват. Пусть он никогда не узнает про этого мальчика и его страшную смерть", – просила Лета и перебирала, разглаживая мягкие ворсинки, родной отцовский запах.
– Летка, я тебя очень люблю.
– Я тебя тоже, папочка.
– Представляешь, эта старая карга облевала унитаз.
Глава 8
Крест и якорь
"Работать бесплатно", – набрала Лета.
"В этот день столичные музеи будут работать бесплатно" и "Я не обязан работать бесплатно!" – нашёл подходящие ответы инет. Лета снова и снова в разных комбинациях вводила странное желание – "хочу работать без денег", но всемирная сеть её не понимала. Никто не имеет права трудиться без оплаты, потому что каждый обязан платить налоги, пояснил юридический сайт. Наконец, в одной из ссылок мелькнуло слово "волонтёр", и Лета ухватилась за него. Но ей предложили поработать на акции, семинаре, празднике экстремальных видов спорта, молодёжной универсиаде и в олимпийской деревне. Надеть яркую футболку и бейсболку с дизайнерской символикой, прикрепить бейджик с броской эмблемой, свободно овладеть иностранным языком, влиться в веселую, активную команду, а по окончании мероприятия получить строчку в резюме и карьерный рост. Лета расстроилась – государственные акции она не любила ещё сильнее, чем мероприятия.
– На тебя кофе делать? – спросил папа.
– Да. Я знаю, что ты ответишь, и всё-таки скажу – возможна жизнь без денег?
– Утопия, – бросил папа, свободный, как рынок в России.
– А бабушкин коммунизм?
– Мир праху его.
– Хорошо, все не могут без денег. А один человек?
– Только если сидит на шее у другого.
– А в монастыре? Там живут тем, что сами вырастили?
– Ты что, собралась в монастырь? – испугался папа.
– Конечно, нет, что мне там делать?
– Сахар?
– Один кусок. Деньги – это зло.
– Мне самому горько, но должен тебя предупредить: мир как раз и лежит во зле.
– Нет, в добре, – назло папе сказала Лета.
– Тогда зачем ты запираешь двери на замок? Оставь их на ночь открытыми, и посмотрим, много ли останется от твоего добра к утру?
– Нужно жить так, чтобы ворам нечем было поживиться.
– Спасибо! Так мы с твоей бабушкой уже жили, в комнате на девять метров, в коммуналке. Бабушке дали три смотровых, в других квартирах комнаты были больше, но в этой на шкафчиках в кухне не было замков, поэтому её она и выбрала. А какой там был туалет! – Папа передернулся. – Страшный, как смерть пионерки. Но все двери, действительно, были нараспашку.
– Вот видишь!
– Выслушай отца и сделай наоборот, – догадался папа.
– Типа того.
– А я так больше жить не хочу, в проходной комнате. Правда жизни такова, что все могут быть бедными, но невозможно, чтобы все были богатыми. Мне удалось, и я ни от чего не собираюсь отказываться. А потом всё перейдет тебе, тогда поймешь: деньги – это свобода. Вот ты получила приз на чемпионате, и можешь потратить его не на хлеб и воду, а на удовольствия! Придумала, что купишь?
– Духи, – сказала Лета, вставая из-за стола. – Японские. Благодарю, что помог в духовных исканиях. Посуда за тобой, кто последний доедает, тот за всех и убирает.