– Что у тебя там, – уже плохо соображая, бормотал шеф, вдыхая слабый нежный запах и поводя солёными глазами. – Стринги, да? Красные, кружевные? Или ты вообще без трусов, джинсы прямо на попке?
На Лете были хлопчатобумажные трусики военной камуфляжной расцветки, в трусиках лежала ежедневная прокладка "Либресс" ультимативного черного цвета. Маленький дикий неспелый абрикос двумя твердыми половинками, как камнем, закрывал проход к незрелому детскому ложу с гроздьями, плотно унизанными мелкими замерзшими виноградинами. Чуть тёплое чистое лоно, рождающееся не чаще одного раза в две тысячи лет.
– Как я тебя хочу!.. Ты тоже хочешь, да, киска?
– Да отпусти же!
Она собралась с силами, и лягнула шефа под колено, прямо в натруженную извилистую вену. От боли он выпустил добычу, накренился и, пытаясь удержаться, завалился на плиту, с грохотом сшибая противень с заготовленными на вечер фаршированными крылышками. Оскальзываясь на куриной коже, Лета ринулась из кухни, сорвала с вешалки в проходе куртку, выбежала через служебный выход, предательски бросив на поле боя ботинки, сохнувшие под батареей, и спрыгнула с крыльца, оставив в снегу отпечаток томатного соуса. Она боялась, что шеф погонится следом, и, оглядываясь, но ничего не видя от закипавших слез, бежала по улице вдоль магазинов и кафе, пока за киосками не бросилась в подворотню. Там, под свисающими проводами и кабелями, она, наконец, остановилась, провалившись одним сабо в выбоину, полную снежной каши, и заплакала, издавая коленчатую птичью трель при каждом отрывистом вдохе. Из арки, уходящей в темный колодец, потянуло бетонным холодом. Подвывая, Лета натянула куртку, поглядела на промокшие до колен джинсы и заляпанные грязью светлые сабо на хлястиках – она купила их специально для работы, и, всхлипывая, нащупала телефон. Она одинока, абсолютно одна, настолько одна, что ей даже некому позвонить. Наконец, она нажала номер Собаки.
– Да, Лета, – сразу ответила Собака. – Что с тобой?! Ты где?
– В арке… здесь киоски… – двоящимся от плача голосом всхлипывала Лета.
– Жди меня, стой, где стоишь!
– Здесь темно…
– Слушай: выйди из арки на улицу, но никуда не уходи. Я перестраиваюсь и уже еду к тебе. Хочешь, будем разговаривать? У меня здесь громкая связь.
– Нет, не надо. Я буду ждать, – прошептала Лета.
Когда-то она без конца раздвигала границы своего собственного добра и зла, с восторгом, виной и ужасом определяя пределы милосердия и жестокости, на которые способна сама. Она была непреклонна, и, в конце концов, успешно разрушила "ценности", с которыми к ней лезли с экрана и от школьной доски, а так же твёрдо уяснила для себя, что в этом мире хорошо, а что – на помойку. Способ плох тем, что при этом никогда не узнаешь, на что готовы другие, где проходят границы их благости – если они вообще есть, и что для них означает слово "любить". Поэтому налёт возбуждённого шефа, хотевшего всего лишь, чего и все – удовольствия, серьёзная Лета восприняла как покушение на насилие, она чувствовала себя униженной, с избитым сердцем и раздробленной душой.
Собака подъехала на своей коричневой "Хонде" и сразу увидела дрожащую Лету, беспомощно стоявшую перед бровкой грязного снега в мокрых сабо и куртке нараспашку поверх белевшего в сумерках кителя. Она усадила Лету на переднее сиденье, включила подогрев кресел и в упор, словно обо всём уже знала, но лишь хотела услышать от самой Леты, спросила:
– Как это случилось?
– На работе, в "Пилаве".
– Ты его знаешь?
Лета кивнула, но продолжала смотреть вниз, на свои сжатые у живота руки.
– Он наш шеф-повар.
– Отлично! То, что вы знакомы, вины с него не снимает, зато облегчает расследование. Отсидит пять лет в обществе близких по духу козлов. Мы своих в беде не бросаем. Едем в прокуратуру!
Лета испуганно подняла взгляд, наконец, глянув в лицо Собаки.
– Зачем в прокуратуру?
– Напишешь заявление, чтоб отсидел! Ничего не бойся, у нас есть свои юристы, адвокаты, и судьи среди наших найдутся.
– Он ничего не сделал, – Лета снова всхлипнула. – Только хотел.
– За покушение сядет. Проверят на причастность ко всем подобным происшествиям по Москве и дальнему Подмосковью. Организуем! Он тебя бил?
– Нет, цветы подарил. Ненавижу цветы!
– Угрожал?
– Нет, – Лета помотала головой. – Полез с поцелуями, сказал, поедем в Сочи. Я вырвалась и убежала. И всё. Он нормальный, не знаю, что на него нашло.
– Горячий повар с сердцем золотым? Понятно. А чего тогда рыдаешь? Только не надо его выгораживать. Давай без стокгольмского синдрома. Сейчас ещё начнёшь себя винить? Ты абсолютно ни в чём не виновата, – Собака тяжело вздохнула. – Не бил, не угрожал. За розы мы его засадить вряд ли сможем. Тогда почему ты плачешь, можешь объяснить? Расскажи – сразу станет легче.
– Я этому идиоту доверяла. А он! Прямо на кухне, у плиты… Он старый и толстый! – Лета всхлипнула и залилась слезами. – Мне сейчас так одиноко! Как будто я во сне потерялась в тёмном городе. И кругом чёрные дома, чёрные деревья, и мне нужно найти свой двор, войти в чёрный подъезд и добежать по лестницам до своей квартиры. Меня, наверное, до конца жизни кто-то будет подстерегать, и хватать своими жирными лапами.
– Пока будешь общаться с самцами, так и будет. В том, что случилось, ты совершенно ни при чём. Думаешь, он именно тебя хотел? Нет, просто собирался кончить без отрыва от производства. Поэтому не вздумай убиваться, ненавидеть весь свет и вставать под душ для ритуального смывания грязи. Дело не в тебе. Все самцы такие! Ему всё равно с кем. На твоем месте могла оказаться любая, что под руку подвернулась. Ему твоя душа, душевная близость побоку, – Собака дотянулась до бардачка и вытащила упаковку влажных салфеток. – На, утрись, и не плачь больше из-за мужиков. Никогда не плачь. Ты же видишь, какой это мир, разве он стоит наших слёз?
"Хонда" медленно двигалась в потоке машин.
Лета не знала, плакала она от обиды и разочарования в людях – именно во всех людях, а не в мужчинах, – или от того, что постыдно бежала, и сейчас, сырая и встрёпанная, чувствовала себя побеждённой и проигравшей. Ей казалось, она дерзкая и циничная, но выяснилось, что в отношении некоторых говнюков её, Леты, запаса ненависти, предназначавшегося для домашнего и школьного употребления, явно не хватало.
– Ты не забывай, у нас не только зубы мудрости есть, но и резцы с клыками. Не стесняйся их показывать, – словно услышав её мысли, бросила Собака.
– Да, – кивнула Лета, успокоившись. – Надо быть злее. Сейчас без злобы никак.
– Давай, отвезу тебя домой. Где ты живешь?
Лета высморкалась в салфетку и взглянула на дорогу.
– Мы в обратную сторону едем.
– Сейчас развернёмся. Самцы утверждают, что лучшие повара – мужчины. Ты завтра выходишь в "Хлеб и шоколад", работаешь как лошадь и доказываешь себе и самцам что мы, женщины, самые лучшие в мире шефы. Это будет твоя месть ему, это он у тебя лизать будет. – Собака захохотала. – Я имею в виду карамель.
Дома Лета кинулась в ванную, радуясь, что папа и бабушка еще не вернулись. Постояла под душем, просто чтобы смыть запах кухни, а потом легла в своей комнате, завернувшись в угол покрывала.
Встала она только к ужину. После салата и папиного бокала портвейна, который он, эстетствуя, называл аперитив, бабушка вытащила из духовки запечённую рыбу и поставила лоток на керамическое блюдо в центре стола. Папа бросил взгляд на телевизор, мельтешивший с отключенным звуком, и взял пульт.
– Ещё раз о происшествии в центре Москвы, – строго сообщила диктор. – Как нам только что сообщил наш корреспондент, работающий на месте события, взрыв в клубе "Пилав" произошел в 16 часов 10 минут. Площадь возгорания составила более ста метров, к настоящему времени пожар потушен.
Папа и бабушка ошарашенно перевели взгляды на Лету.
– Я думал, вы только фастфуды крушите, – с помощью неудачной шутки попытался сохранять спокойствие папа.
– Основная версия произошедшего – взрыв бытового газа, – сообщил представитель МЧС.
– Баллон с газом взорвался! – вскрикнула Лета. – Там плита электрическая, и поэтому был ещё баллон, для блюд на открытом огне.
– Только по счастливой случайности никто не пострадал, – сказал корреспондент.
– Никто не пострадал! – потрясла ладонями Лета.
– Впрочем, рассматривается и версия, что взрыв организовала одна из националистических групп. Известно, что клуб и ресторан принадлежат выходцам из Средней Азии, и в их адрес уже звучали угрозы. – Камера передвинулась на стену, где с трудом можно было разглядеть полустёршиеся слова "Россия для русских!".
– Да этой надписи сто лет! – снова вскрикнула Лета. – Там уже ничего не видно! При чём здесь националисты!
– На месте преступления был найден вот этот ботинок. – Камера показала Летин устрашающий башмак с развалившейся шнуровкой.
Лета подтянула ноги под стул.
– Именно такую обувь носят те, кто причисляют себя к скинхедам, известно, что численность бритоголовых в Москве составляет около десяти тысяч.
Папа напряжённо посмотрел на дочь.
– Какие скинхеды?! – возмутилась Лета. – Это обувь рабочего класса! Папа, скажи! Всё врут! Зачем преступнику разуваться? Взорвал, снял сапоги и пошёл в метро босиком?
Бабушка на мгновенье замерла, а затем протянула взгляд из столовой в холл, на брошенные у входной двери грязные, измочаленные сабо, которые внучка купила в магазине спецодежды для работы в "Пилаве".
– Леточка, а где твои ботинки? – слабо сказала бабушка.
– Бабушка, ты что, думаешь, я на прощанье взорвала ресторан, потому что владельцы – чебуреки?!
– А были другие причины? – сказал папа.
Лета осеклась. Рассказывать о шефе, значит слушать, как папа будет грозиться всех убить, но так никого и не убьет, а Лета лишь ещё раз убедится, что беззащитна, как лягушка в руках мальчишки. Тогда какой смысл быть честной?
– Просто за мной заехала на машине подруга, – дивясь, как легко она врёт, заверила Лета. – Я вам рассказывала, чемпионка кубка Кремля по кондитерскому искусству, я к ней выскочила, в чём была, только куртку накинула, а она меня до дома довезла. Вы хотели, чтобы я вернулась из-за пары старых дерьмодавов, и погибла?
– Господи спаси! – бабушка нарисовала в воздухе мелкие, словно в казаках-разбойниках, крестики.
– Это точно баллон на кухне взорвался, – с неуместным удовлетворением сказала Лета и усмехнулась. – Месть – блюдо, которое подают горячим.
– А я предупреждал, что этот "Пилав" – опасное место! – папа с бабушкой, не сговариваясь, бросились к Лете и сжали ребёнка в объятиях вместе со спинкой стула.
– Где мой валокордин? Я должна покурить, – наконец, оторвавшись от внучки, прохрипела бабушка.
– А я – выпить, – заявил папа.
В кармане Летиной куртки звякнула эсэмэска. "Prazdnik jertvoprinoshenia kurban-bairam v tvou chest, – прочитала она, оказавшись в прихожей. – Теper verish chto ja tebia lubliu?"
Глава 4
Сахар и человечки
Она вышла в "Хлеб и шоколад" на другой день и погрузилась в ремесло карамелеварения с отречением, почти невозможным для её возраста. Так отдаваться делу могли только ровесницы-спортсменки или балерины, но их на скорые грандиозные победы, золотые свершения и денежные награды натаскивал орущий тренер, хлыст педагога или напористые родители. На Лету никто не кричал. Папа не чертал сияющих кондитерских вершин, а, наоборот, наносил дочери изящные уколы, называя ребёнка монпансье, карамелькой и кэнди. Милые сладости, недостойные революционерки, антиглобалистки, взрослой девушки, дочери буржуа от высокого искусства, которая, если уж случилась такая пролетарская беда, должна учиться кулинарному мастерству в Париже или Болонье, а не работать поварихой в России.
Деньги, которые в "Хлебе и шоколаде" Лете выдавали в конверте с надписью от руки "Новикова", она толком не пересчитывала, так что семья только косвенно прикидывала, что ребенок зарабатывает полторы-две тысячи долларов. Но и бесплатно она работала бы с такой же страстью. Единственным человеком, кто напоминал ей о задачах и перспективах – чемпионат, съёмки, – была Собака. Но эта конкретность целей вовсе не лишала Лету гибкости в освоении карамельного колдовства – ей казалось, что на работе она занимается творчеством почти в чистом алхимическом виде. Лета была уверена – леденцовые шоу, в которые незаметно превратились её таинственные встречи с кипящей карамелью, как и прежде, лишь правдивый яркий праздник, честный карнавал, простодушный цирк зверей из её детства. Ей казалось, она сама всем руководила, и, конечно, никогда не допустила бы в своих изделиях продажной пошлости. Тем более что никто не заставлял Лету штамповать розочки или зайчиков. Сотрудница "Хлеба и шоколада" с непереводимой должностью "ивентер" лишь сообщала специалистке по карамели тему очередного утренника, банкета, церемонии или идею выездного представления.
– Полная свобода, – хвасталась Лета дома.
– Напрасно, – водил жалом папа. – Лучше бы тебя по рукам и ногам связали.
– И какое же следующее культурно-массовое мероприятие? – поспешно интересовалась бабушка, никак не совладающая со словосочетанием "ивент-проект".
– 23 февраля в башне "Федерация", – доложила Лета.
– Могу себе представить, сколько в Москва-Сити менеджеров, отслуживших в российской армии, – злорадствовал папа. – И чем ты собираешься украсить праздник? Леденцами в форме гранат?
– Хотелось бы взрывами, но придется георгиевскими ленточками, – сообщила Лета.
– Молодец, – похвалила бабушка. – Памяти павших будем достойны!
– Прекрати! – поморщился папа.
– Всё будет проходить перед фитнес-клубом.
– Там открылся фитнес? – поинтересовался папа и повращал запястьями.
– Ага, на 64 этаже.
– Интересно, почём абонемент, – беспечно сказал папа.
– Наша ивентерша говорила – 40 тысяч в месяц.
– Полмиллиона в год?! – папа был возмущен столь высокомерным социальным неравенством. – И моя дочь обслуживает этих олигархов и воров?!
– Никого я не обслуживаю! – закричала Лета.
– Никого она не обслуживает! – заголосила бабушка. – Можно подумать, ты у нас – служитель муз! Разве ты сам не тем же занимаешься?
– Я соединяю искусство и жизнь! – вскипел папа.
– Ещё про застывшую музыку вспомни! – прохрипела бабушка.
– Вот только не надо трогать архитектуру!
– Ах, прости, я не знала, что на твою тень нельзя наступать!
Лета зажала уши и зажмурилась, но не потому, что страдала от высоких перебранок папы и бабушки, ей просто хотелось без помех обдумать будущие георгиевские ленточки – полосатые леденцы размером с маленькую шоколадку, светящиеся апельсиновыми огоньками.
Впрочем, никто не заметил, что свечение шло изнутри карамелек, лежавших в вазах, гости думали – это отблески длинноногих галогеновых ламп, цепочек светодиодов или солнечная гильотина, упавшая сквозь стеклянный потолок прямо на головы участников праздника. Ленточки сгрызли, рассосали, рассовали по карманам, бросили на стойки и столики, а одну растоптали. Вышедшая из туалета уборщица-киргизка затёрла осколки широкой верёвочной шваброй. Уборщица приехала из Ферганской долины, у себя дома, в поселке возле Оша, она была учительницей начальных классов, а здесь приходилось убирать за русскими свиньями. После этих мыслей она как равной улыбнулась Лете, наклонившейся за самым большим обломком ленточки – эта русская тоже обслуживающий персонал.
Вскоре трудовая Москва бурно, с многочисленными спонтанными изменами в отделах, департаментах и арендованных клубах, праздновала 8 марта, а затем в "Хлеб и шоколад" поступил заказ на выездное обслуживание дня рождения певицы, ставшей популярной в папином детстве. День рождения отмечали то ли на даче, то ли в загородном доме.
– Боже мой! – сказала бабушка, услышав от Леты имя певицы. – Замечательный трамплин для карьеры карамелье!
Лета пожала плечами.
– Да я ни одной её песни не знаю. Её вообще сейчас слушают?
– Господи, мой ребенок будет обслуживать шайку попсы! За что мне это? – простонал папа.
– Бабушка, она что пела? Напомни.
– Сейчас попробую, если связки не подведут, – бабушка раскинула руки, словно стоя на носу "Титаника", затем прижала пальцы к горлу…
– Только не это! – закричал папа. – Я не вынесу!
Бабушка обиженно ушла на кухню, но за ужином, раскладывая тушеное с черносливом мясо, сообщила Лете:
– Именинница любит большие красные сердца, алые и желтые розы, покер и простую, но красиво поданную еду.
– Большая советская энциклопедия, том шестой, страница девятая, – съязвил папа, а Лета скривилась.
Микроавтобус, в котором сидели ивентер, Лета и пекарь, долго ехал в потоке Пятницкого шоссе. Затем свернули на неширокую, на удивление вычищенную районную дорогу с лоскутной решеткой коттеджей на пригорках. По макушкам холмов тянулись расчесы леса. Пару раз мелькнуло заснеженное водохранилище, усаженное пеньками рыбаков. Минут через сорок увернулась автобусная остановка, уехал магазин, пошли непролазные каменные и железные заборы с воротами и камерами видеонаблюдения. Микроавтобус свернул на вытаявшую опушку с утоптанным земляным укосом к берегу водоема, сдался задом к зарослям осины и ивняка и остановился.
– Приехали, девчата, – сообщил водитель.
Ивентер выпрыгнула тонкими комариными ногами в прошлогоднюю трын-траву, следом и Лета с пекарем, подхватив металлические чемоданчики с утварью, выбрались наружу и огляделись.
С каменного забора свисали плети спящего винограда, остатки грязного снега лежали в ложбинах, как использованные подгузники, возле непросохшего, конопатого лесочка, вплотную подходившего к участку, стояла голубая кабина биотуалета.
– Для кого сортир? – поинтересовалась Лета.
– Для журналистов, – вздернув подбородок, бросила ивентер. – А то всю природу засрали. Вон там – пляж нудистов, интересуешься?
– Я? – удивилась Лета.
– Ты же у нас девушка неформальная во всех отношениях.
– В каких именно?
Лета никогда не смогла бы понять, что должно быть у человека в голове, чтобы вот прямо здесь раздеться догола и спокойно, демонстрируя всяким старым извращенцам свои половые органы, пойти по тропинке к воде. Поэтому она не сумела сходу найти аргументы для достойного ответа ивенторше и использовала первое подвернувшееся под руку слово, оно оказалось на букву "п".
– Девчонки, не ссорьтесь, – сказала пекарь.
Они прошагали к боковым воротам с небольшой автостоянкой и вошли во двор с трехэтажным домом, симметричным, как припев хита. Водитель втащил на крыльцо коробку с ярусным тортом. Ивентер уверенно открыла входную дверь и крикнула:
– Хэллоу! Есть кто-нибудь? Ладно, проходим.
Лета поглядела в холл, из которого виднелась гостиная, и не обнаружила ожидаемой дворцовой роскоши. Мебель, диваны, картины – всё было поддельно-дорогим и разномастным, и больше всего напоминало "богатый" дом цыганского барона. Лета однажды видела фоторепортаж из особняка румынских цыган на выставке "Уорлд пресс фото" в галерее "Красный Октябрь". Они с папой с сочувствием рассматривали портреты гордых обитателей сусальной красотищи и долго смеялись, прочитав, что фотографии стали победителями в разделе "Повседневная жизнь".