Вот так и рос Максим между взрывами отца и ледяной требовательностью матери. Да, оба они любили его и заботились о нем, особенно Зоя, которой было не так-то легко поддерживать мир в семье, учитывая бешеный характер отца и растущую нервозность сына. И вот, чтобы они немного отдохнули друг от друга, она придумала отвезти Максима к их доброй знакомой Вере Васильевне Ковалевой; отвезли его на две недели, но как-то само собой прошло два месяца, а когда за ним приехал отец, мальчик вернуться домой отказался. Тогда Павел Максимович железной хваткой схватил его поперек живота и понес, а тот стал орать и вырываться, вмешались соседи, разгорелся скандал не хуже, чем в доме Сарибека, произошло даже что-то вроде драки, во время которой Максим убежал на чердак и там схоронился. Правда, на следующий день Вера Васильевна убедила его вернуться домой, но под Новый год опять возник конфликт, родители хотели встречать на даче, а сын не хотел и стоял на своем, отец был сильнее и с криком: "Уходи!" - вытолкал его за дверь, а потом дрожащими от бешенства пальцами набрал номер Веры Васильевны и бешеным голосом поздравил ее "с Новым годом и новым внуком". Зоя Николаевна опять не вступилась.
От родителей долго не было вестей, а потом появилась Зоя с приказом Максиму отправиться в интернат., Отсюда на воскресенья мальчик бегал не домой, а к Вере Васильевне и однажды тяжело заболел. Она ухаживала за ним более двух месяцев, а Павел Максимович писал во всевозможные инстанции, что она сманила у него сына. Конфликт разгорался. В ходе его Ковалевы вспомнили, что у Максима есть родная мать, ее разыскали и вызвали телеграммой. И вот однажды, когда Максим шел из школы, во дворе его поджидала Таня, младшая из Ковалевых.
- Максим,- сказала она,- там, наверху, тебя ждет человек, который знает тебя с детства.
Он сразу понял - Она! Наконец-то Она! - отшвырнул портфель в сторону и кинулся наверх но лестнице.
Там стояла и улыбалась ему, и протягивала ему руки красивая женщина. Он кинулся в эти руки с великим облегчением, и плакал, и Ковалевы плакали, счастливые, что соединили разлученных. Но таким образом в борьбу вступила еще и третья сила. Конфликт крепчал. Родители Максима (отец и Зоя) и Ковалевы (не Вера Васильевна, а младшие члены семьи), увы, все больше входили во вкус.
Павел Максимович охотился за сыном, а тот прятался. Павел Максимович писал, куда мог (подкупили мальчика, развратили мальчика, их надо судить, их надо гнать с работы), и мальчик об этом знал. А Ковалевы терпели, терпели, не вытерпели - и тоже стали собирать на Павла Максимовича "компромат" (что при его характере было нетрудно), все это непрестанно и бурно обсуждали, не стесняясь присутствия мальчика. Конфликт набирал силу, грозя взрывом, который и не заставил себя ждать. Катастрофа приняла вид "объяснительной записки", где Максим объяснял, почему не хочет жить с отцом.
"Объяснительная записка. Я, Михайлов Максим, ученик 7 "В" класса, не могу жить с отцом, потому что: 1. Забрав меня у родной матери, он скрывал меня от нее двенадцать лет; 2. Бил меня до крови и издевался, как хотел, и я фактически потерял детские годы, и как бы мне хотелось их вернуть, но с р. матерью".
В этих горьких жалобах по крайней мере две лжи. Первая: кто поверит Раисе Ивановне, что она искала сына двенадцать лет и все найти не могла; или тому, что ей сказали (анонимное письмо!), будто сын умер, и она на том успокоилась, не пытаясь проверить ужасного анонима или найти могилу. Второе: Максим умолчал обо всем том хорошем, что было в его детстве, и это тоже ложь.
Но зато сколько же тут было злой правды!
"Теперь перехожу к родной матери,- продолжает мальчик,- я могу твердо сказать, что люблю ее так, как ненавижу отца. Я отрекаюсь от отца и мачехи, они мне НИКТО!" (Родители - никто? Зоя Николаевна, которая ночи напролет носила его, больного и маленького, на руках, десять лет заботилась о нем - и никто?)
"Я требую справедливости к семье Ковалевых, а потом уже к себе, во-первых, потому, что так говорят французы, а во-вторых, потому, что они люди, сделавшие за полгода мне добра больше, чем отец за двенадцать лет!" (Сомнительная арифметика.) Кончается письмо цитатой из газеты о том, что здоровье и безопасность детей рассматривается как задача общегосударственной важности...
Из-за этой записки (удивительного варева из ненависти, неблагодарности, позерства казанской сироты, невольной лжи, доноса на отца с цитатами из прессы и непритворных ребячьих жалоб, настоящего горя, жажды тепла и подлинной справедливости) шел тяжкий спор. Павел Максимович был убежден, что ее продиктовали сыну Ковалевы, но на самом деле мальчик писал ее один в школе. А Ковалевы убеждены, что это отцовский дух кляузничества проснулся в сыне.
Не спорьте, добрые люди, думала я, разбираясь тогда со всем этим делом, вы это сделали, вы, общими усилиями; тут, не ведая того, вы были на редкость единодушны. Вместе сеяли вражду и ненависть, вот они и взошли замечательной "объяснительной запиской". Смотрите, как аукнулась родителям ледяная педагогика Зои, каким душевным холодом обернулось это ее "не жалеть". Максима не жалели, и он не пожалел отца, отлично зная, что тот болен, что тот слепнет. Но есть тут еще и общественная сторона дела: никто не вложил в сознание мальчика убежденность, что сын, доносящий на отца,- недостойное, ужасное зрелище.
И вот Максим живет в Норильске у матери. Ему страстно хочется мира, но только мира опять нет. Отец снится по ночам, да и наяву приезжал ловить. Но главное, с "р. матерью" не так-то все хорошо, вот беда.
Это можно было предвидеть. Максим был навязан Раисе Ивановне обстоятельствами (и Ковалевыми); и вот ее начальство и сотрудники, знавшие ее как мать двух дочерей, вдруг узнали, что у нее есть сын, несчастный и страдающий. Наверное, она была правдива в ту минуту, когда протягивала руки мальчику, которого не видела двенадцать лет. Но положение, в котором она оказалась не совсем по своей воле, ее, как видно, раздражало, и сын, несмотря на то что он и в магазин ходил, и суп варил, и учился очень хорошо, никак не мог ей угодить. Впрочем, честно говоря, характер у Максима тоже был не сахар.
И вот снова вокруг мальчика гудит ток высокого напряжения, опять идут взрывы. Снова он слышит: "Уходи, никто тебя не держит",- а Вера Васильевна, единственный человек, возле которого был оазис тепла и спокойствия, она за тысячу верст, и "р. мать", точно так же как "р. отец", впадает в неистовство, когда речь заходит об отношении к "бабуле" - однажды, когда Максим задержался на переговорном пункте, откуда ей звонил, мать не пустила его в дом ("двухвостка!" -кричала она), а поскольку в этом городе ему идти уж вовсе было не к кому, он просидел всю ночь в городском парке.
Было холодно, бедного "двухвостку" трясло, он сидел и грустно думал: "Что это им в мире не живется? Уехать бы - так ведь никак нельзя. С отцом, скажут, не ужился, с матерью не ужился. Что ж, буду тянуть до восемнадцати. Тогда уже - в самый день рождения! - к бабуле". Но до восемнадцати ему было еще далеко.
Он очень устал в свои тринадцать лет, смертельно устал, его ребячьи силы, данные ему для роста, для внутреннего развития, растрачивались ни на что!
Узнав, как живется Максиму в Норильске, Зоя сказала:
- Вот и хорошо. До сих пор он считал, что всем нужен, а как поймет, что никому не нужен, тогда мы с ним и будем разговаривать.
- И разговаривать жестко,- добавил отец.- Или мы или Вера Васильевна.
Глупые люди: не может ребенок жить с сознанием, что он никому не нужен!
Усилиями окружающих было наконец устроено свидание Павла Максимовича с сыном, все очень ждали этого часа - и вот он настал. Как вы думаете, что сделал отец в этот свой единственный час? Вынул знаменитое, против Ковалевых направленное досье (по которому давно плакал мусоропровод) и принялся обличать врагов. Потому что ненависть к ним давно уже переросла в душе его любовь к сыну, и расстаться с этой своей ненаглядной ненавистью он был не в состоянии.
Есть люди, которые могут (хватает у них душевных: сил) подавить свои страсти и в самом деле поставить превыше всего интересы ребенка. А вот Сарибек и Павел Максимович - не могут. Еще противнику своему могут крикнуть через тын, что надо быть мягче и добрее, терпимей, но обратить этот совет к самим себе - никак! Рвут на части детей, каждый тянет в свою сторону. Всяк кричит: "Мое, мое!" И в гордыне своей всяк мнит заменить собой всех остальных родственников - глубочайшая ошибка: ребенку нужен комплект. Да еще сверх комплекта возможно больший круг близких. Вообще, на месте бога я включила бы в число заповедей и такую: "Храни привязанности сына своего. Думай не о себе, а о нем. Ты смертен, ему жить без тебя".
Нетрудно понять, что из пучин семейных конфликтов в жизнь выйдут люди усталые (с самого детства уже усталые!), с дурным жизненным опытом, весьма непростые люди. Если в детстве они наплакались, от них еще наплачутся многие - раз нервная система человека сорвана, он непременно примется мочалить нервные системы других, потому что неврастеник, как правило, питается чужими нервными клетками и без них голодает. Если в детстве человек узнал лицемерие, ложь, клевету, не надейтесь видеть его правдивым. Если склока качала его колыбель, а жестокость вспоила, если во мгле его сознания бродили оборотни, не ждите от него светлого миросозерцания и доверия к людям. Он выйдет в жизнь не только несчастным - он выйдет опасным.
Ненависть - чувство криминогенное. Накопившись в годы детства, онапотом уже сама по себе, без всякого добавочного влияния со стороны может дать взрыв какой угодно, вплоть до преступного - особенно, если память с младенчества хранит образ матери-отравительницы или дедушки-мародера, кравшего у мертвых их ордена.
Тихий семейный мир! Этот мир должен, обязан быть тихим, чтобы здесь душа ребенка могла отдохнуть и набраться сил для жизни - а что мы с вами видели? Дикие страсти,, когда властолюбие стремится всех подавить, мстительность жаждет вонзить ядовитый коготь, а ревность... Кажется, эта страсть опаснее всего, тем более что от нее практически никто не застрахован. Не только ревность женщины к мужчине (и наоборот) - родительская ревность, особенно материнская, может быть пагубна в самом прямой смысле этого слова.
В ней что-то не так, в этой фотографии, и чем больше в нее вглядываешься, тем яснее ощущаешь, что с ней неладно. В лицах, обведенных слишком толстыми контурами, есть некая бестелесность, пустота, какая возникает при очень сильном увеличении. Но все же и у мальчика, и у девочки живые лица: он, прищурившийся из-за своих очков, глядит словно бы с отвагой; ее круглое лицо (много рта, мало носа) было бы забавным, если бы не огромные глаза - они разговаривают, они к вам с вопросом, и, оттого что их обвела черная кайма ресниц, свет их усиливается, а вопрос звучит настойчивей.
Только вот каждый из них, и девочка, и мальчик, смотрят свое, они не вместе тут, не сообща, их плечи не теснят друг друга, а картонно заходят друг за друга, выдавая фотомонтаж.
Борис был веселым юношей, природа одарила его не только музыкальностью, но и невиданной энергией, которой тесно было в рамках музыкального училища, где оба они учились. В студенческом ансамбле он пел, играл на бас-гитаре, побеждал на конкурсах. Лену он заметил еще на первом курсе, а она, хоть и маленькая, хоть и кубастенькая, была эффектной девушкой со своими великолепными каштановыми волосами и огромными зелеными глазами. Он спросил тогда приятеля: "Что за девчонка?" - а тот ответил: "Отличная девчонка", что было чистой правдой. А потом они пошли в кино, а в каникулы он написал ей письмо, осторожное, застенчивое, еще неуверенное в приеме, который, впрочем, был, кажется, самым радушным.
Эти жизнерадостные, одаренные, общительные ребята с каждым днем все больше влюблялись друг в друга. Их попытки скрыть от окружающих свою взаимную склонность оказались напрасными: они стали как бы светоносны, спрятать это обстоятельство было невозможно и скрыться с ним некуда.
Утро. Они еще только увиделись издали, только идут коридором училища, а кругом - все это чувствуют - уже происходит что-то, не то потеплело, не то лампочки горят ярче. "Как-то приятно становилось на душе" - так простодушно, но и всего, наверное, точнее сказал один из их друзей. Они не просто шли навстречу друг другу, их тянуло, как магнитом, и это ощущение счастливого взаимопритяжения - куда его скрыть?
О будущем они не думали, оно напомнило о себе само: Людмила Васильевна, Ленина мать, решила уезжать из этого города, где ей не было работы по специальности. Но как это сделать? Лена в училище. Лена вся в музыке, у Лены любовь. К тому же мать с дочерью, очень близкие, еще ни разу не расставались. А Боря? "Я не знаю, что тогда будет,- писал он Лене в каникулы,- по-моему, будет очень плохо. Для меня. Я уже не представляю себе жизни без тебя, мои планы на будущее связаны с тобой. Я, конечно, не знаю, что думаешь ты на этот счет. Леночка, я очень надеюсь, что мы не расстанемся никогда, даже если ты уедешь. Я люблю тебя, и не думай обо мне ничего плохого. И тетя Люда пусть не думает. Я не хочу тебе ничего плохого. Ты для меня самая добрая, ласковая и красивая". Так призрак разлуки сильно продвинул их отношения, в своем (еще полудетском) письме он первый заговорил о браке. И в его просьбе не думать о нем ничего плохого тоже был свой смысл. С отъездом матери Лена оставалась одна в квартире. Людмила Васильевна уважала дочь, вполне ей доверяла, но все же беспокоилась (девочка еще, едва восемнадцать!), а потому, уезжая, оставляла в доме свою "полицию нравов". Эта "полиция нравов" в лице девушки-соседки приходила к ним по вечерам пить чай (Лена была мастером уюта, и у нее вкусно было пить чай с вареньем), кроме своих надзорных обязанностей она уже от себя осуществляла еще одну инспекцию - Лениного холодильника: если он был пуст, бежала к себе через площадку за супом или чем-либо таким. "Полиция" все больше влюблялась в своих подопечных, но - работала. Когда становилось поздно, она говорила с лукавой улыбкой:
- Боря?
И Боря, покорно вздохнув, поднимался, бедный Ромео. Джульетта не возражала ни словом. То, что она жила одна в квартире, накладывало на нее, так ей казалось, особые обязательства.
Она вообще была замкнута и строга, когда разговор касался их отношений, не терпела никаких шуточек или тем более скользких намеков. Однажды, когда она, проспав, опоздала на занятия и преподавательница, не отличавшаяся тактом, сказала прилюдно: "Ты бы Бориса просила, что ли, чтобы он тебя пораньше будил" - Лена была в страшном гневе. А преподавательница, к слову сказать, не имела ничего против их романа, просто не понимала, что шуточки, которые еще кое-как могут сойти в компании взрослых, неуместны, когда речь идет о юности.
Им хорошо жилось. Дни были, как переполненные чаши, жизнь в них плясала, переливалась через край. И ансамбль, где пел он, и дуэт, где пела она (это кроме учебы), и погоня за новыми пластинками, и участие в конкурсах (а Борис даже однажды, чтобы подработать, играл на свадьбе, за что его - "частное предпринимательство"! - чуть было не исключили из училища). И в кино, и в концерты ходили, и гостей (трех девочек и одного мальчика) принимали и были неразлучны - до того часа, конечно, пока "полиция нравов" не скажет своего: "Боря?"
Еще в начале лета Борис писал Лене: "Мне очень хочется, чтобы наши мамы познакомились". Мамы действительно встретились, и настроение их в ту пору было - совет да любовь, потому что Людмила Васильевна души не чаяла в Борисе, а Лена, когда впервые была приглашена в дом Бориса (это в городке, километров в пятидесяти от областного центра, где они учились), всех очаровала. "Скажу тебе честно и по секрету,- писал Борис,- ты моим паханам (простим ему жаргон, мальчишек в семнадцать, как мух на мед, тянет к жаргону: кругом так много слов, и все не новые!) - страшно понравилась. Я не знаю даже, кому больше, матери или отцу. Мать мне все время говорит: "Какая хорошая девочка Лена. Скромная, умная, культурная. Не то что ты, обормот".
Но такое счастье длилось недолго, безмятежность исчезла, все стало смутным, все сбилось и, наконец, запуталось настолько, что потом нелегко было установить точную связь и последовательность событий.
Говорят, все началось с того дня, когда Борис заговорил со своей матерью о женитьбе. Жениться им действительно было рановато (тем более что мальчику еще не было восемнадцати, Лена старше на год, обстоятельство, по-видимому, переживавшееся ими трагически, во всяком случае Борис со свойственной ему пылкостью писал, что готов отдать год жизни, лишь бы их лета сравнялись), но Борис так не считал и, когда мать сказала "нет", тихо взбунтовался. С практической точки зрения это "нет" ничего не значило: ему вот-вот должно было исполниться восемнадцать. Должно было, но не исполнилось. Борис и Лена покончили с собой в один день и час, оставив записку: "Если вдвоем нам нет места на этой земле, то хоть похороните вместе". Есть тут зачеркнутые слова, которые, впрочем, нетрудно прочитать: "С вашей помощью..."
Убитые, уничтоженные матери, потрясенный, еле живой отчим (это он первый вошел в комнату и их увидел), опухшие от слез друзья - все они старались понять: молодые, веселые, полные сил, что их заставило так страшно распорядиться судьбой своей и своих близких, приговорить матерей к пожизненной казни? Материнский запрет? - они не собирались с ним считаться (уже ходили в загс для предварительной разведки). Рассказывали о какой- то травле, которой будто бы подверглась их любовь, но никакой травли на самом деле не было, никто им в душу не лез, напротив, кругом говорили о будущей свадьбе. Если бы речь шла о психическом сдвиге, о злоупотреблении спиртным - но эти ясные дети, что с ними случилось? И к кому относятся зачеркнутые слова? Все это необходимо было мне понять, когда я приехала по этому Делу, понять - и ради памяти погибших, и потому-что нельзя пройти мимо катастрофы, не поняв ее, не исследовав ее причин.
Итак, отношения портились. Элла Степановна, мать Бориса, приехала в училище, потребовала журнал посещаемости, убедилась, что у Бориса и Лены много пропусков (оправданных, впрочем, медицинскими справками), стала сопоставлять даты, увидела, что несколько дней ребята пропустили вместе... Искала Бориса, не нашла (он в тот день как раз играл на злополучной свадьбе), вызвала с занятий Лену, громко допрашивала ее в коридоре - этот разговор Лену оскорбил. Людмила Васильевна написала Элле Степановне письмо, просила оставить дочь в покое, не мешать ей учиться, а вопрос о браке, мол, ребята будут решать сами, В свой следующий приезд Элла Степановна нашла Бориса у Лены (они вместе с другом Сашей готовились к экзаменам), долго ругала, увела (тогда он еще был покорен), опять ругала ("правильна была позиция матери",-сказала мне одна из преподавательниц училища) и отбыла. Зимние каникулы он провел дома (и все еще был покорен), но уехал на три дня раньше начала занятий, сказав, что они начинаются 23-го, когда на самом деле они начались 26-го.
А теперь - внимание.