Они потушили свет и зашагали по улице, пробираясь среди людей, автомобилей, омнибусов, повозок, пока не оказались на Лестер-сквер пятью минутами раньше, чем туда подошел Джейкоб, потому что ему было чуть дальше идти и на Холборне его задержала толпа, ожидавшая проезда королевского экипажа, так что Ник и Фанни уже стояли, облокотившись о барьер в фойе "Эмпайра" когда Джейкоб, пройдя через распашные двери, стал неподалеку от них.
- Привет, я тебя только сейчас заметил, - сказал Ник еще пять минут спустя.
- Черт возьми, - сказал Джейкоб.
- Мисс Элмер, - представил Ник.
Джейкоб очень неловко вынул трубку изо рта.
Он был очень неловок, И когда они сидели на плюшевом диване, и пускали дым в пространство между собой и сценой, и слушали доносящиеся издалека высокие голоса и заигравший в положенное время веселый оркестр, он по-прежнему был неловок, но Фанни только думала: "Какой красивый голос!" Она думала, как мало он сказал, а при этом как уверенно. Она думала, с каким достоинством и отчуждением держатся молодые люди, как они погружены в себя и как можно тихонько сидеть рядом с Джейкобом и смотреть на него. А как он, наверное, похож на маленького мальчика, когда вечером усталый приходит домой, и одновременно как величествен и даже, возможно, чуть деспотичен. "Но я бы не стала уступать", - думала она. Он поднялся и облокотился о барьер. Дым окутывал его.
А красота молодых людей спокон веку кажется неотъемлемой от дыма даже тогда, когда они со страстью носятся по футбольному полю, гоняют мячик в крикете, танцуют, бегают или шагают по дорогам. Может быть, им суждено вскоре ее потерять. Может быть, они смотрят в глаза далеким героям и лишь полупрезрительно снисходят до нас, думала она (трепеща как скрипичная струна, готовая отдаться музыке и разорваться). Как бы то ни было, они предпочитают молчать, а говорят красиво, каждое слово падает, словно только что вырезанная пластинка, а не дзинь-дзинь-дзинь маленьких гладких монеток, как у девушек; и двигаются так решительно, будто твердо знают, где сколько постоять и когда отойти, - ах, мистер Фландерс просто ходил покупать программки.
- Балет будет в самом конце, - объявил он, возвращаясь к ним.
И правда же славно, продолжала думать Фанни, что молодые люди не засовывают мелочь в кошелек, а достают ее из карманов брюк и рассматривают?
Потом она сама кружилась в белой пачке по сиене, и музыка была танцем и порывом ее собственной души, и в эти стремительные вихри и падения с легкостью вкручивались все механизмы, все шестеренки мира, так казалось ей, когда она стояла неподвижно, облокотившись о барьер в двух футах от Джейкоба Фландерса.
Ее стиснутая в комок черная перчатка упала на пол. Когда Джейкоб протянул ей эту перчатку, она негодующе вздрогнула. Потому что никогда еще на свете не было страсти более безрассудной. И Джейкоб на секунду ее испугался - так отчаянно, так грозно выглядят молодые женщины, когда стоят неподвижно; хватаются за барьер; когда ими овладевает любовь.
Была середина февраля. Крыши Хампстед-Гарден-Саберба тонули в дрожащей дымке. Было так жарко, что не хотелось двигаться. Внизу, в лощине, все лаяла и лаяла собака. Прозрачные тени пробегали по равнине.
Тело, после долгой болезни истомленное, безвольное, тянется к сладкой свежести, но не в силах вобрать ее. Слезы накапливаются и падают, а в лощине лает собака, и дети несутся за обручем, и земля темнеет и светлеет. И все это словно завешено вуалью. Ах, если бы только вуаль была плотнее, а то я сейчас упаду в обморок от этой сладости. Фанни Элмер, сидевшая на скамейке на Джаджес-уок, вздохнула, глядя на Хампстед-Гарден-Саберб. Но собака все лаяла. На дороге гудели автомобили. Она слышала доносившиеся издалека движение и гул. Волнение переполняло ее. Она поднялась и пошла. Трава была молодая, зеленая, солнце припекало. Вокруг пруда дети, наклоняясь, пускали кораблики или ревели, оттаскиваемые няньками.
В полдень на улицу выходят молодые женщины. Мужчины заняты в городе. А они стоят у края синего пруда. Свежий ветер разносит повсюду голоса детей. "Моих детей", - подумала Фанни Элмер. Женщины стоят вокруг пруда, отгоняя больших приплясывающих пуделей. Тихо качается младенец в коляске. Взгляды всех нянек, матерей, прогуливающихся женщин слегка затуманенные, отрешенные. Они тихо кивают, не отвечая, когда маленькие мальчики теребят их за юбки и просят идти дальше.
И Фанни пошла дальше и услышала непонятный звук - может быть, свист какого-нибудь рабочего - высоко в воздухе. Нет, в деревьях - это был дрозд, заливающийся в нагретом воздухе, трепещущий от ликованья, но как будто движимый страхом, подумала Фанни; как будто он сам тревожится, что в сердце у него такая радость, - как будто за ним следят, пока он поет, и петь его заставляет смятение. Вон он! Не находя себе места, он перелетел на соседнее дерево. Ей стало чуть хуже слышно. Теперь его пение смешивалось с гулом колес и шумом ветра.
На ленч она потратила десять пенсов.
- Ой, девушка зонтик забыла, - запричитала рябая женщина в стеклянной кабинке у двери в молочном кафе "Экспресс".
- Может, догоню, - ответила Милли Эдвардс, официантка с белесыми косичками, и ринулась к двери.
- Куда там! - сказала она, вернувшись через секунду с дешевым зонтиком Фанни. Она провела рукой по волосам.
- Пропади пропадом эта дверь! - заворчала кассирша.
Ее руки прятались в черных митенках, а распухшие кончики пальцев были похожи на сосиски.
- Одна запеканка с овощами. Кофе большой и оладьи. Яичница с гренками. Два фруктовых кекса.
Все это пронзительными голосами выпаливали официантки. Посетители кафе с одобрением слушали, как повторяется их заказ; нетерпеливо посматривали на соседний столик, куда уже принесли еду; наконец и они получали свою яичницу с гренками. Взгляды их больше не отвлекались.
Влажные сладкие кубики падали в раскрытые рты, словно в треугольные сумки.
Нелли Дженкинсон, машинистка, крошила свой кекс довольно равнодушно. Каждый раз, когда открывалась дверь, она подымала глаза. Что она рассчитывала увидеть?
Торговец углем, не отрываясь, читал "Телеграф"; не глядя, он пошарил чашкой и, не найдя блюдечка, поставил ее прямо на скатерть.
- Вы видели когда-нибудь подобную наглость? - завершила свой рассказ миссис Парсонс, стряхивая крошки с меха.
- Одно молоко с блинчиками. Один чай. Булочка с маслом, - кричали официантки.
Дверь открывалась и закрывалась.
Такова жизнь старших.
Забавно, лежа в лодке, наблюдать за волнами. Вот идут три, ровно, одна за другой, все довольно крупные. Затем вслед за ними торопливо набегает четвертая, огромная, грозная, приподымает лодку, идет дальше и как-то растворяется, ничего не совершив, распластывается вместе с другими.
Что может быть неистовее порыва деревьев в бурю, когда дерево, подаваясь всем стволом снизу доверху, до самых кончиков веток, развевается, и дрожит под обрушивающимся ветром, и, совершенно всклокоченное, никуда, однако, не улетает?
Рожь гнется и ложится на землю, как будто собирается оторваться от своих корней, но не может.
Господи, да прямо из окошка, даже в сумерки видно, как по улице, раскинув руки, с горящими глазами и раскрытым ртом несется что-то набухающее, стремящееся. А потом мы мирно стихаем. Потому что, если бы возбуждение длилось дольше, нас бы сдуло в воздух как пену. Сквозь нас сияли бы звезды. В бурю мы бы падали на землю солеными каплями - такое иногда бывает. Потому что безудержный дух не выносит никакого убаюкивания. Никакого раскачивания, никакого бессмысленного сидения. Никакого притворства, никакого уютного полеживания в добродушной уверенности, что, в сущности, все похожи, камин потрескивает, вино приятно на вкус, всякая чрезмерность - порок.
- Люди ведь в общем такие славные, когда узнаешь их поближе.
- Я не могу думать о ней дурно. Надо же иметь в виду…
Но, например, Ник или Фанни Элмер, безоговорочно доверяя правде данного мгновения, отскакивают прочь, больно задев щеку, и исчезают как маленькие твердые градины.
- Ох, - сказала Фанни, врываясь в мастерскую на сорок пять минут позже назначенного срока потому только, что она слонялась в окрестностях Приютской больницы в надежде увидеть, как Джейкоб пройдет по своей улице, вытащит ключ от входной двери и откроет ее. - Извини, я опоздала, - на что Ник ничего не ответил и Фанни стало все нипочем.
- Я больше не приду! - закричала она в конце концов.
- Ну и не приходи, - сказал Ник, и она убежала, даже не попрощавшись.
Как изящно оно выглядело - это платье в магазине Эвелины неподалеку от Шафтсбери авеню! Было четыре часа дня, прекрасная погода, начало апреля, и неужели Фанни в такую погоду в четыре часа дня станет сидеть в помещении? Другие девушки на этой же самой улице склонялись над бухгалтерскими книгами, устало тянули длинные нити, пришивая кисею к шелку, или под гирляндами в магазине "Суон энд Эдгар" проворно складывали столбиком на обороте счета, пенсы и фартинги, закатывали ярд и три четверти в оберточную бумагу и спрашивали "Что вам угодно?" у следующего покупателя.
В магазине Эвелины неподалеку от Шафтсбери авеню женщина демонстрировалась по частям. В левой руке она держала юбку. Вокруг шеста посредине обвивалось боа из перьев. В строгом порядке, как головы преступников на Темпл-Бар, располагались шляпы - изумрудные, белые, с легкими веночками или кренящиеся под тяжестью ярко покрашенных перьев. А на ковре стояли ее ноги - остроносые золотые или кожаные лакированные с пурпурными прорезями.
Услаждавшая взгляды стольких женщин, одежда к четырем часам дня была засижена мухами ничуть не меньше, чем сахарные кексы в витрине булочной. Ими Фанни тоже полюбовалась.
Но по Джеррард-стрит шагал высокий мужчина в потрепанном пальто. На витрину упала тень - тень Джейкоба, хотя это был не он. И Фанни повернулась и пошла по Джеррард-стрит, расстраиваясь, что так мало читала. Ник вообще ничего не читал и никогда не говорил ни об Ирландии, ни о палате лордов, а уж на его ногти просто смотреть страшно! Она выучит латынь и будет читать Вергилия. Раньше она много читала. Вальтера Скотта, Дюма. В Слейде никто не читает. Но Фанни в Слейде никто не знает и не догадывается, каким пустым ей все там кажется - эта страсть к сережкам, к танцам, к Гонксу и Стиру,- тогда как писать картины умеют только французы, говорит Джейкоб. Потому что современные художники ничтожны; живопись - самое презренное из искусств; и стоит ли читать что-нибудь, кроме Марло и Шекспира, говорит Джейкоб, ну и Филдинга, если уж так хочется романы.
- Филдинг, - ответила Фанни, когда продавец на Чаринг-Кросс-роуд спросил, какая книга ее интересует.
Она купила "Тома Джонса".
В десять часов утра в комнате, которую она снимала вместе с одной учительницей, Фанни Элмер читала "Тома Джонса" - эту загадочную книгу. Ведь эта скучища (думала Фанни) про людей со странными именами и есть то, что нравится Джейкобу. То, что нравится порядочным людям. Небрежно одетые женщины, которые сидят как попало, читают "Тома Джонса" - эту загадочную книгу, потому что в книгах, думала Фанни, есть что-то такое, что, если бы я была образованная, мне бы, наверное, нравилось - нравилось бы гораздо больше, чем сережки и цветы, вздохнула она, вспоминая коридоры Слейда и бал-маскарад на следующей неделе. Ей нечего было надеть.
Есть настоящие люди, думала Фанни Элмер, кладя ноги на каминную полку. Их немного. Может быть, и Ник один из них, только он очень глупый. А женщин таких нет, кроме мисс Сарджент, но она всегда в обед уходит и слишком уж задается. Они тихо сидят по вечерам и читают, думала она. Не ходят в мюзик-холл, не разглядывают витрины, не меняются одеждой, как они с Робертсоном, когда она надевала его жилет, а он ее шаль, а Джейкобу сделать это было бы очень неловко, потому что ему нравился "Том Джонс".
Вот она лежит у нее на коленях, напечатанная в два столбца, купленная за три с половиной пенса, загадочная книга, в которой Генри Филдинг много-много лет назад выговаривал Фанни Элмер за ее любовь к роскоши, да к тому же превосходной прозой, подчеркивал Джейкоб. Ведь он не читал современных романов. Ему нравился "Том Джонс".
- Мне так нравится "Том Джонс", - сказала Фанни в половине шестого того же апрельского дня, когда Джейкоб, сидящий в кресле напротив, вынул трубку изо рта.
Увы, женщины лгут! Кроме Клары Даррант. Безупречная душа, сама искренность, дева, пригвожденная к скале (где-то рядом с Лаундс-сквер), вечно разливающая чай старичкам в белых жилетах, голубоглазая, глядящая прямо тебе в лицо, играющая Баха. Из знакомых женщин Джейкоб почитал ее больше всех, Но сидеть со знатными дамами в бархате за столом, где стоят бутерброды, и не иметь возможности сказать Кларе Даррант больше того, что говорил мистер Бенсон попугаю, покуда старая мисс Перри разливала чай, - вот уж воистину вопиющее поругание человеческого достоинства и нарушение всяческих приличий или что-то в этом духе. Потому что Джейкоб молчал. Он не сводил глаз с огня. Фанни отложила "Тома Джонса".
Она что-то шила или вязала.
- Что это такое? - спросил Джейкоб.
- В Слейде устраивают маскарад.
И она достала свой головной убор, брюки, туфли с красными кисточками. Что ей надеть?
- А я буду в Париже, - сказал Джейкоб.
Но зачем тогда вообще маскарады, подумала Фанни. Встречаешь одних и тех же людей, надеваешь тот же самый костюм. Мангин напивается, Флоринда сидит у него на коленях. Как она бесстыдно флиртует - сейчас, например, с Ником Брамемом.
- В Париже? - переспросила Фанни.
- По пути в Грецию, - ответил он.
Потому что, добавил он, нет ничего отвратительнее, чем Лондон в мае.
Он забудет ее.
Воробей пролетел за окном, таща соломинку из стога, стоящего у амбара на ферме. Старый коричневый спаниель обнюхивает землю, ища крысу. Уже верхние ветви вязов усыпаны гнездами. Каштаны обмахиваются своими веерами. И бабочки красуются над дорожками в лесу. Может быть, нимфалина пирует, как пишет Моррис, на куче гниющей падали у подножия дуба.
Фанни думала, что все это идет из "Тома Джонса". Он мог один пойти с книжкой в кармане и любоваться барсуками. Садился на поезд в восемь тридцать и шел пешком всю ночь. Он видел светящихся жуков и приносил домой светлячков в коробочках из-под лекарств. Охотился с шотландскими борзыми. Это все идет из "Тома Джонса", и он поедет в Грецию с книжкой в кармане и забудет ее.
Она потянулась за зеркальцем. Вот ее лицо. А что, если нарядить Джейкоба в чалму? Вот его лицо. Она зажгла лампу. Но так как за окном был день, лампа мало что освещала. И хотя Джейкоб казался грозным и величественным, и готов был вырубить лес, говорил он, и прийти в Слейд и быть турецким рыцарем или римским императором (и дал ей покрасить себе губы черным, и стискивал зубы, и гримасничал перед зеркалом), все-таки рядом лежал "Том Джонс".
XI
- Арчер, - сказала миссис Фландерс с той нежностью, с какой матери обычно говорят о первенцах, - завтра будет в Гибралтаре.
Почта, которую она ждала (прогуливаясь по холму Доде, в то время как разрозненные церковные колокола вызванивали над ее головой мелодию псалма; часы, рассекая кружащийся мотив, пробили четыре раза; трава полиловела под грозовой тучей, а два десятка деревенских домиков бесконечно жалобно съежились под набежавшей тенью), почта со всем разнообразием писем, конвертов, написанных четкими и летящими почерками, то с английскими, то с колониальными марками, а то с поспешно оттиснутой желтой полосой, почта вот-вот должна была разбросать по свету мириады посланий. Есть ли какая-нибудь польза от принятой у нас столь обильной переписки или нет, судить не нам. Но то, что в наши дни письма и в особенности письма молодых людей, путешествующих в чужих краях, как правило, лживы - факт совершенно неоспоримый.
Вот, например, такая сцена.
Перед нами Джейкоб Фландерс, отправившийся за границу и остановившийся на несколько дней в Париже. (В июне прошлого года умерла кузина его матери, старая мисс Бербек, и оставила ему сто фунтов в наследство.)
- Не надо повторять весь этот бред сначала, Краттендон, - рассердился Маллинсон, маленький лысый художник, сидящий за мраморным столиком с лужицами пролитого кофе и кружочками от винных бутылок; он говорил очень быстро и вне всякого сомнения был изрядно пьян.
- Что, Фландерс кончил писать своей барышне? - спросил Краттендон, когда подошел Джейкоб и уселся рядом с ними, держа в руке конверт, адресованный миссис Фландерс, в окрестностях Скарборо, Англия.
- Ты признаешь Веласкеса? - спросил Краттендон.
- Разумеется, признает, а то нет!:- сказал Маллинсон.
- Вот, вечно он так, - раздраженно произнес Краттендон.
Джейкоб с подчеркнутой невозмутимостью поглядел на Маллиисона.
- Я тебе назову три величайших произведения из всех когда-либо созданных мировой литературой, - снова заговорил Краттендон. - "Душа моя, виси, как плод" - начал он.
- Что слушать человека, который не любит Веласкеса, - перебил Маллинсон.
- Адольф, больше мистеру Маллинсону вина не приноси, - распорядился Краттендон.
- Ты не прав, ты не прав, - сказал Джейкоб тоном третейского судьи. - Пусть человек напивается, если ему хочется. Это Шекспир, Краттендон. Тут я с тобой согласен. Шекспир, разумеется, выше всех этих лягушек вместе взятых. "Душа моя, виси, как плод", - певуче и с выражением начал декламировать он, размахивая бокалом. "Чтоб черт тебя обуглил, беломордый!" - воскликнул он, и вино выплеснулось через край.
- "Душа моя, виси, как плод", - начали Краттендон с Джейкобом одновременно, и оба расхохотались.
- Проклятые мухи, - проворчал Маллинсон, хлопая себя по лысине, - за кого они меня принимают?
- За какое-нибудь благовоние, - ответил Краттендон.
- Прекрати, Краттендон, - велел Джейкоб. - Он у нас неважно воспитан, - очень любезно пояснил он Маллинсону. - Не дает людям выпить. Слушайте! Я хочу отбивную. Как по-французски отбивная? Отбивную, Адольф! Ты что, балбес, не понимаешь?
- А вторая прекрасная вещь в мировой литературе, скажу я тебе, Фландерс… - проговорил Краттендон, опуская ноги на пол, ставя локти на стол и почти касаясь лицом лица Джейкоба.