- Хи-хи-хи, ха-ха-ха, кошка съела петуха, - перебил Маллинсон, барабаня пальцами по столу. - Самая изы-скан-но прекрасная вещь в мировой литературе… Краттендон - парень очень хороший, - продолжал он доверительно, - но дурачок. - И мотнул головой.
И ни слова об этом не было рассказано миссис Фландерс, и ничегошеньки о том, что происходило потом, когда они, расплатившись, ушли из ресторана и двинулись по бульвару Распай.
А вот еще один отрывок разговора: время действия - около одиннадцати утра; место действия - мастерская, день - воскресенье.
- Уверяю тебя, Фландерс, - говорил Краттендон, - я действительно ставлю эти маленькие вещи Маллинсона не ниже Шардена. И когда я так говорю… - Он надавил на кончик истощавшего тюбика. - Шарден был молодчина… Сейчас он продает их, чтобы расплатиться за обед, но увидишь, что будет, когда за него ухватятся торговые агенты. Он - молодчина, правда, просто молодчина.
- Жизнь, конечно, у вас восхитительная, - сказал Джейкоб, - возиться тут, наверху, с красками. И все-таки, Краттендон, искусство ваше дурацкое. - Он побродил по комнате. - А кстати, этот человек, Пьер Луис…- Он взял в руки книжку.
- Послушайте, сударь, вам не надоело ходить из угла в угол? - спросил Краттендон.
- Вот отличная работа, - произнес Джейкоб, ставя картину на стул.
- А, этим я сто лет назад занимался, - ответил Краттендон, поглядев через плечо.
- По-моему, ты настоящий художник, - сказал Джейкоб спустя некоторое время.
- Если хочешь, я тебе покажу, что я сейчас делаю, - предложил Краттендон, ставя перед Джейкобом картину. - Вот. Вот это. Скорее даже вот это. Вот… - большим пальцем он обвел шар лампы, написанный белым.
- Отличная работа, - сказал Джейкоб, который стоял перед ней, широко расставив ноги. - Но объясни мне, пожалуйста…
В комнату вошла мисс Джинни Карслейк, бледная, веснушчатая, болезненного вида.
- О, Джинни, познакомься Фландерс. Англичанин. Богатый. Со связями. Давай дальше, Фландерс.
Джейкоб молчал.
- Вот это - совсем не то, что здесь надо, - заметила Джинни.
- Нет, - ответил Краттендон решительно. - Тут уж ничего не поделаешь.
Он снял картину со стула и поставил на пол, тыльной стороной к ним.
- Прошу садиться, леди и джентльмены. Фландерс, мисс Карслейк из ваших краев. Из Девоншира. Да? А мне показалось, ты говорил Девоншир. Чудесно. Она к тому же дочь церкви. Паршивая овца в своей семье. Мать ей пишет такие письма. Слушай, - у тебя, может, есть с собой? Они обычно по воскресеньям приходят. Знаешь, впечатление как от колокольного звона.
- Вы со всеми художниками познакомились? - спросила Джинни. - Маллинсон, наверное, был пьян? Если пойдете к нему в мастерскую, он вам подарит какую-нибудь картину. Послушай, Тедди…
- Секунду, - сказал Краттендон. - Какое там у нас время года? - Он выглянул в окно.
- По воскресеньям, Фландерс, мы не работаем.
- А он… - спросила Джинни. - Вы…
- Да, он поедет с нами, - сказал Краттендон.
А потом - Версаль.
Джинни стояла на каменном парапете, склонившись над прудом, а Краттендон поддерживал ее, чтобы не свалилась.
- Вон там, вон! - закричала она. - Вон, на самом верху! - Несколько вялых рыбин с покатыми спинами поднялись из глубины, чтобы проглотить крошки, которые она им бросала. - Посмотрите теперь вы, - сказала она, спрыгивая. А затем ослепительно белая вода, бурная, сдавленная, вырвалась в воздух. Заработал фонтан. Сквозь его шум издали донеслись звуки марша. Вся поверхность пруда сморщилась от падающих капель. Голубой воздушный шарик мягко стукнулся о воду. Как сразу же столпились у пруда няньки, дети, и старики, и молодые люди, как они наклонялись и размахивали тростями! И маленькая девочка, протягивая руки, побежала к своему шарику, но он утонул около самого фонтана.
Эдвард Краттендон, Джинни Карслейк и Джейкоб Фландерс шагали втроем по желтой гравиевой дорожке, потом прямо по траве, прошли под деревьями и оказались у беседки, в которой Мария Антуанетта имела обыкновение пить шоколад. Эдвард и Джинни вошли внутрь, а Джейкоб остался стоять, усевшись на ручку трости. Скоро они вышли.
- Ну? - сказал Краттендон, улыбаясь Джейкобу.
Джинни ждала, Эдвард ждал, и оба смотрели на Джейкоба.
- Ну? - сказал Джейкоб, улыбаясь и опираясь о трость обеими руками.
- Пошли, - решил он и двинулся вперед. Остальные двое, улыбаясь, последовали за ним.
А потом они завернули в маленькое кафе, в каком-то переулке, где люди сидели и пили кофе, разглядывали военных и задумчиво стряхивали пепел в пепельницы.
- Нет, он совсем другой человек, - говорила Джинни, сцепив пальцы над своим бокалом. - Вы, наверное, себе не очень представляете, о чем говорит Тед, - сказала она, глядя на Джейкоба. - А я его понимаю. Я иногда готова с собой покончить. Бывает, он лежит в постели целый день - просто лежит… Еще не хватало, прямо на стол! - Она замахала руками. Жирные переливчатые голуби вразвалку ходили у их ног.
- Смотрите, какая у той женщины шляпа, - сказал Краттендон. - Надо же такое придумать… Нет, Фландерс, я бы, наверное, не смог жить, как ты. Ходить по этой улице напротив Британского музея - как она называется? - понимаешь, о чем я? Там все такое… Эти толстые женщины, и этот, который стоит посреди улицы, как будто с ним сейчас припадок будет…
- Их все здесь кормят, - сказала Джинни, отмахиваясь от голубей. - Дурацкие птицы.
- Не знаю, конечно, - произнес Джейкоб, затягиваясь сигаретой. - А зато там есть собор Святого Павла.
- Я говорю про то, что ты ходишь в свою контору.
- Да черт с ней, с конторой! - запротестовал Джейкоб.
- Нет, ну про тебя что говорить, - сказала Джинни, глядя на Краттендона. - Ты же сумасшедший, ты же только о живописи и думаешь.
- Да, так оно и есть. Ничего не поделаешь. Послушай-ка, а как там насчет пэров, уступит король или нет?
- Да уж ему придется уступить, - ответил Джейкоб.
- Видишь! - воскликнула Джинни. - А он в этом разбирается.
- Понимаешь, я б и жил так, если б мог, - сказал Краттендон, - но я просто не могу.
- Я бы, наверное, смогла, - сказала Джинни. - только так живут все, кто мне не нравится. Я имею в виду - дома. Они же ни о чем другом не разговаривают. Даже люди вроде моей матери.
- Если бы я сюда переехал и стал бы жить здесь… - начал Джейкоб. - Сколько я тебе должен, Краттендон? Ну, ладно. Как хочешь. Вот глупые птицы, когда нужно, так их и нет, - улетели.
И наконец, под дуговыми фонарями у Гар-дез-инвалид, одним из тех непостижимых движений, которые почти неощутимы, но вполне определенны, которые могут либо обидеть, либо остаться незамеченными, но, как правило, вызывают ощущение неловкости, Джинни и Краттендон потянулись друг к другу. Джейкоб остался в стороне. Они должны были проститься. Следовало что-то сказать. Сказано ничего не было. Мимо прошел человек с тележкой, и так близко: что тележка чуть не проехалась по ногам Джейкоба. Когда Джейкоб вернул себе утраченное равновесие, те двое уже отворачивались, хотя Джинни оглядывалась через плечо, а Краттендон, помахав рукой, исчез, как и подобает настоящему гению.
Нет, Джейкоб ничего не рассказал об этом миссис Фландерс, хотя чувствовал - совершенно точно, - что важнее этого ничего на свете нет; а Краттендон и Джинни казались ему самыми замечательными людьми, каких он когда-либо видел, - ведь он, конечно, не мог представить себе, как оно потом обернулось - что Краттендон стал писать фруктовые сады и ему поэтому пришлось жить в Кенте; и хотя теперь он, как будто, мог бы уже распрощаться с яблоневым цветом, потому что жена, ради которой все это делалось, ушла от него к одному писателю, - но нет, Краттендон по-прежнему, свирепо, в одиночестве, пишет фруктовые сады. А Джинни Карслейк после романа с Лефаню, американским художником, зачастила к индийским философам, а сейчас живет в Италии по разным пансионам и бережно хранит шкатулку для драгоценностей, в которой лежат обыкновенные камушки, подобранные на дороге, Но если внимательно в них вглядеться, говорит она, разнообразие переходит в единство, и это каким-то образом оказывается тайной жизни, что отнюдь не мешает ей следить за тем, как миска с макаронами обходит стол в пансионе, а иногда весенними вечерами она ошарашивает застенчивых молодых англичан своими признаниями.
Джейкобу нечего было скрывать от матери. Просто он сам не мог разобраться в своем удивительном волнении, а уж перенести его на бумагу…
- Письма Джейкоба так на него похожи… - отметила миссис Джарвис, складывая письмо.
- Да, кажется, ему там… - сказала миссис Фландерс и остановилась, потому что кроила платье и ей надо было разгладить выкройку, - …очень весело.
Миссис Джарвис думала о Париже. Окно за ее спиной было открыто - вечер стоял теплый, безветренный, луна словно была чем-то окутана и яблони застыли совершенно неподвижно.
- Мне не жаль мертвых, - произнесла миссис Джарвис, поправляя у себя за спиной подушку и сплетая руки на затылке. Бетти Фландерс ее не расслышала из-за громкого лязганья ножниц над столом.
- Они обрели покой, - продолжала миссис Джарвис. - А мы проводим дни, занимаясь бессмысленными, никому не нужными вещами, и сами не знаем зачем.
В деревне миссис Джарвис не любили.
- Вы в такое время не ходите гулять? - спросила она у миссис Фландерс.
- Вечер, конечно, удивительно теплый, - ответила миссис Фландерс.
И впрямь, она давным-давно не выходила по вечерам через садовую калитку на холм Доде.
- Совсем сухо, - сказала миссис Джарвис, когда они закрыли за собой калитку и ступили на дерн.
- Я далеко не пойду, - предупредила Бетти Фландерс. - Да, в среду Джейкоб уезжает из Парижа.
- Из них троих Джейкоб всегда был моим любимцем, - проговорила миссис Джарвис.
- Ну, дорогая, я дальше не иду, - сказала миссис Фландерс. Они взобрались на темный холм и оказались у римского лагеря.
У их ног подымался крепостной вал - гладкий, опоясывающий лагерь или могилу. Сколько иголок потеряла здесь Бетти Фландерс! И гранатовую брошку.
- Бывает гораздо лучше видно, - сказала миссис Джарвис, стоя на возвышении. Небо было чистое, но над морем и над пустошами поднималась какая-то дымка. В Скарборо мерцали огни, как будто женщина в бриллиантовом ожерелье поворачивала голову туда-сюда.
- До чего тихо! - вздохнула миссис Джарвис.
Миссис Фландерс носком поводила по дерну, вспоминая гранатовую брошку.
Сегодня миссис Джарвис не хотелось думать о себе. Было так покойно. Ветер улегся, ничто не неслось, не летело, не исчезало. Черные тени неподвижно застыли над серебристыми пустошами. Кусты дрока стояли совершенно неподвижно. И о Боге миссис Джарвис не думала. За ними, впрочем, была церковь. Церковные часы пробили десять. Донеслись ли удары часов до дрока, услышал ли их терновник?
Миссис Фландерс нагнулась и подобрала камушек. Бывает же, что люди что-то находят, подумала миссис Джарвис, однако при таком тусклом лунном свете ничего невозможно разглядеть, только кости и обломки мела.
- Джейкоб купил ее на свои деньги, а потом я повела сюда мистера Паркера полюбоваться видом и, наверное, ее обронила, - бормотала миссис Фландерс.
Что это пошевелилось - кости или заржавевшие мечи? Значит, дешевенькая брошка миссис Фландерс стала навсегда частью этого огромного скопища? И если бы сюда явилась толпа призраков и окружила миссис Фландерс плотным кольцом, разве она не оказалась бы совершенно на своем месте, живая английская матрона, полнеющая с годами?
Часы пробили четверть.
Часы делили время на четверти, и хрупкие волны звука замирали в суровом утеснике и ветках боярышника.
Застывшие широкогрудые вересковые пустоши выслушали утверждение "прошло пятнадцать минут", но сами безмолвствовали, разве что чуть шелестели куманикой.
Но даже и при таком тусклом свете можно прочитать надписи на гробницах, разобрать голоса, слышные лишь мгновение: "Я Берта Рук", "Я Том Гейдж". И еще они сообщают, какого числа умерли, и тут же Новый Завет говорит что-то очень величавое, очень выразительное или утешительное.
И вересковые пустоши принимают и это тоже.
Лунный свет бледной страницей падает на церковную стену и озаряет коленопреклоненную семью в нише и мемориальную доску, установленную в 1780 году в честь сквайра этого прихода, который помогал беднякам и верил в Бога, - так, двигаясь по мраморным скрижалям, повествует размеренный голос, как будто пытающийся запечатлеться во времени и в вольном воздухе.
Из-за кустов утесника крадучись выходит лиса.
Часто, даже по ночам, кажется, что церковь полна народу. Скамьи потерты и засалены, и священники на своих местах, и псалтыри на полочках. Корабль со всей командой на борту. Балки силятся удержать всех мертвых и живых, пахарей, плотников, джентльменов, охотившихся на лис, и крестьян, пахнущих дорожной грязью и спиртным. Их языки хором выговаривают по складам отчетливо звучащие слова, которые испокон веков отсекают время от широкогрудых пустошей. Жалоба и вера, и скорбный напев, отчаяние и ликование, но в основном здравый смысл и хмельное безразличие тяжелой поступью выходят из окон в любое время суток последние пятьсот лет.
И все же, как сказала миссис Джарвис, выйдя на пустоши: "До чего тихо!" Тихо в полдень, если только по вереску не рассыпается во все стороны охота; тихо во второй половине дня, когда слышно лишь, как перегоняют овец; и совсем тихо на пустошах ночью.
Гранатовая брошка упала в траву. Бесшумно крадется лиса. Лист поворачивается ребром. Миссис Джарвис, которой уже пятьдесят, отдыхает в римской крепости в тусклом лунном свете.
- …а мне, - проговорила миссис Фландерс, выпрямляясь, - никогда не нравился мистер Паркер.
- Мне тоже, - согласилась миссис Джарвис. Они двинулись к дому.
Но над лагерем еще некоторое время витали их голоса. Лунный свет ничего не разрушал. Вересковые пустоши принимали все. И пока стоит надгробье, кричит Том Гейдж. В целости и сохранности пребывают скелеты римлян. И штопальные иглы Бетти Фландерс тоже целы, и ее гранатовая брошка. А иногда в полдень, когда светит солнце, пустошь как нянька перебирает эти маленькие сокровища. Но в полночь, когда никто не разговаривает, и не скачет верхом, и терновник застыл совершенно неподвижно, глупо было бы досаждать пустошам вопросами - что и почему?
Часы, однако, бьют двенадцать.
XII
Вода падала с уступа отвесно как свинец - как цепь с толстыми белыми звеньями. Поезд вылетел на крутой зеленый луг, и Джейкоб увидел тюльпаны с яркими полосами и услышал пение птицы - уже в Италии.
Автомобиль, набитый итальянскими офицерами, катился по ровной дороге, не отставая от поезда и поднимая за собой пыль. Деревья были перевиты виноградными лозами - как у Вергилия. Мелькнула станция, на которой шли пышные проводы, там были женщины в высоких желтых сапожках и странные бледные мальчики в полосатых носках. Вергилиевы пчелы остались где-то над равнинами Ломбардии. Древние вообще всегда выращивали виноград между вязами. Потом около Милана появились острокрылые ястребы, ярко-коричневые, выделывающие пируэты над крышами.
Итальянские вагоны жутко накаляются под полуденным солнцем, и когда паровоз карабкается на вершину ущелья, кажется, что лязгающая цепь вот-вот не выдержит и разорвется. Выше, выше, выше ползет поезд, как в игрушечной железной дороге. Горные пики покрыты остроконечными деревьями, и на уступах теснятся удивительные белые деревушки. На самом верху непременно какая-нибудь белая башня, плоские крыши с красной оборкой, а под ними малюсенькие домики. Вот уж страна, где не пойдешь прогуляться после чая. Во-первых, травы нет и в помине. По всему склону холма рядами посажены оливковые деревья. Еще только апрель, а земля между ними уже сбилась в сухие, пыльные комья. И нет ни приступок у изгородей, ни тропинок, ни аллей, испещренных лиственной тенью, ни невысоких гостиниц с эркерами, построенных в восемнадцатом веке, в которых подают яичницу с ветчиной. Нет, нет. Италия - это сама жесткость, скудость, нагота и черные священники, шаркающие по дорогам. И еще странно, что то и дело попадаются виллы.
И все же путешествовать одному с сотней фунтов в кармане - прекрасно. А если деньги кончатся, что, вероятно, и произойдет, он двинется в путь пешком. Будет есть хлеб и пить вино - вино в оплетенных соломой бутылках, - потому что, осмотрев Грецию, он собирался еще заскочить в Рим. Римская цивилизация, конечно, не идет ни в какое сравнение с греческой. Но все равно, Бонами сплошь и рядом говорит ерунду. "Надо бы тебе побывать в Афинах", - скажет он Бонами, когда вернется. - "Стоишь у Парфенона…" - скажет он или: "Развалины Колизея наводят на чрезвычайно возвышенные размышления", которые он подробно станет излагать в письмах. А может даже из этого выйдет статья о цивилизации. Сравнение древних с нынешними, уснащенное убийственными выпадами против мистера Асквита - что-нибудь в духе Гиббона.
Полный человек с трудом протиснулся в дверь купе, весь пропылившийся, мешковатый, увешанный золотыми цепями, и Джейкоб, пожалев о своем нелатинском происхождении, стал смотреть в окно.
Странно, если подумать, что, проехав два дня и две ночи, оказываешься в самом сердце Италии. Среди оливковых деревьев вдруг вырастают виллы; лакеи, поливающие кактусы. Черные экипажи въезжают между помпезными колоннами с налепленными на них гипсовыми щитами. Всего лишь на мгновенье, но с поразительной откровенностью встает жизнь перед глазами иностранца. А вот одинокая вершина, на которую никто никогда не подымается, но ее вижу я, еще совсем недавно кативший в омнибусе по Пиккадилли. И так бы мне хотелось выйти в эти поля, усесться там, и слушать кузнечиков, и набрать пригоршню земли - итальянской земли, ведь даже мои ботинки покрыты итальянской пылью.
Ночью Джейкоб слышал, как выкрикивают названия незнакомых станций. Поезд остановился, и он услышал, что совсем рядом квакают лягушки, и, осторожно оттянув занавеску, увидел огромное странное болото, все белое в лунном свете. В купе пахло сигарным дымом, который плавал вокруг шара с зеленым абажуром. Итальянец храпел, сбросив башмаки и расстегнув жилет… И вдруг вся эта затея с поездкой в Грецию показалась Джейкобу исполненной невыносимой тоски - сидеть одному в отелях и осматривать памятники, - лучше бы он поехал с Тимми Даррантом в Корнуолл…
- М-м, - запротестовал Джейкоб, когда темнота вокруг начала рассеиваться и стал пробиваться свет, но человек тянулся через него, чтобы что-то достать… толстый итальянец в манишке, небритый, потный, тучный, открывал дверь и шел умываться.
Тогда Джейкоб сел и увидел, как по дороге в раннем утреннем свете идет с ружьем поджарый итальянский охотник, и все, что он знал о Парфеноне, вернулось к нему в мгновение ока.
"Вот это да! - сообразил он. - Мы же почти приехали!" И он высунулся из окна, и воздух что есть мочи ударил ему в лицо.