- А один раз зарежь! Кхе-хе-хех… - нервно засмеялся бывший физрук Семен Семенович, затем неожиданно выхватил из кармана нож, щелкнул кнопкой и вонзил выскочившее узкое лезвие в деревянный косяк двери.
- Мягче надо, Семен Семенович, - заметила бывшая медсестра Зоя Федоровна. - Резать человека надо умеючи. Ведь если, к примеру, спящего колоть, то заорет непременно. Надо сперва потормошить и сразу же, пока не проморгался, всаживать в левый бок. Нож под ребра как в маргарин входит.
- Н-да, с практикой у нас хреновато, - сокрушенно вздохнул Семен Семенович. - А времени на подготовку в обрез.
- По-моему, так надо прямо сейчас пойти и грохнуть без всяких подготовок! - резко перебила красавица Нина, бывшая артистка Народного театра. - Прямо в спальне, голенького…
- А охрана? - разумно напомнил Лев Евгеньевич.
- Охрану передушить по-тихому, - сказал бывший сторож Васюк и, красуясь перед Ниной, резко сжал обеими руками себя за горло, после чего высунул язык и выкатил глаза, показывая будущий результат. - Тут главное - внезапность.
- Вот именно! - обрадовалась поддержке Нина. - Если всем миром дружно навалиться. Да не дергайте же меня за рукав, Лев Евгеньевич! Что вы все канючите, глядеть на вас тошно. Тварь вы дрожащая. Выпейте вон водки для храбрости.
- Да пил уже! Пил! - отчаянно выкрикнул Лев Евгеньевич. - И водку пил, и валерьянку пил. И-э-эх!.. Может, до понедельника все-таки?.. Я ведь, братцы, никогда еще людей не убивал.
- Надо же когда-нибудь начинать, - спокойно сказала красавица Нина. - Получается же как-то у других.
- Говорят, тошнит сильно. После первого-то, - сказал Васюк, взвешивая в руке продолговатый сверток. - С непривычки.
- А вы не глядите, - посоветовала Зоя Федоровна. - Примерьтесь, а потом, зажмурившись или отвернувшись…
- Может, отложить все-таки, а?.. Чего горячку-то пороть? Тем более что суббота. Неловко как-то знаете все-таки. Не убий…
- Не убий! Вот вы, Лев Евгеньевич, всегда влезете в серьезное дело со своими предрассудками и пустяками! - не выдержав, раздраженно воскликнула Зоя Федоровна - и собиралась сказать еще что-то едкое, но Семен Семенович зашикал и замахал на нее руками:
- Ах, Зоя Федоровна, сколько раз повторять, что здесь не бывает пустяков и мелочей! Тут необходимо все учесть скрупулезнейшим образом… Это ведь не бомжа подзаборного замочить…
- А я вот все-таки настоятельно предлагаю отложить, - снова влез бледный Лев Евгеньевич. - А уж потом, подумавши, семь раз отмеривши…
- Тут важна всякая мелочь, - не слушая увещеваний Льва Евгеньевича, в который раз повторил излюбленную фразу Семен Семенович, щелкая лезвием выкидного ножа и с размаху втыкая его в измочаленный дверной косяк. - На мелочах-то больше всего и попадаются.
- Семен Семенович! Да прекратите вы щелкать этим ножичком, черт вас возьми! - не выдержала наконец бывшая заведующая районо Вера Сергеевна, которой поручено было подготовить целлофановые мешки в достаточном количестве. - Нельзя же вот так щелкать и щелкать, у всех уже в ушах гремит от вашего щелканья!
Семен Семенович закрыл выкидной нож и спрятал его в карман, но, не удержавшись, огрызнулся:
- Если вы из-за таких пустяковин психуете, то что же с вами будет там, когда до настоящего дела дойдет? Он ведь сопротивляться будет, кричать, биться в ваших руках. Что вы тогда скажете, если лезвие застопорится? Зубами за кадык, что ли? Тогда поздно уже будет идти на попятную.
- А гантеля на что? - Васюк показал Семену Семеновичу продолговатый сверток. - Бац по черепушке…
- Идиот! Гантеля к мешкам привязывается, чтобы грузило было! - взорвался Семен Семенович. - Вы что ж, хотите, чтобы труп сверху плавал? Сколько раз уже говорено! Нет, этот кретин снова все перепутал.
- Прекратите ссориться, братцы, я вас умоляю! - проблеял Лев Евгеньевич. - Так и до драки недолго, нехорошо… Поглядите лучше, какое утро выдалось замечательное. Это хорошая примета, вот что я вам скажу!
Все, оставив на минуту свои занятия и приготовления, подняли головы и поглядели в окно. Лев Евгеньевич быстро подошел к нему, широким движением раздвинул пыльные, темные шторы, отчего золотые столбы солнечного света обрушились на веранду, ударили косыми широкими лучами в цветные стекла витражей, засияли на полу разноцветными пятнами - изумрудными, рдяно-алыми, лазурными…
- Ах, как хорошо! - вырвался вздох умиления у красавицы Ниночки. - Какая погода нынче замечательная! Лев Евгеньевич, распахните рамы, будьте любезны.
Лев Евгеньевич завозился с медными шпингалетами, дернул раз, другой… Наконец, громко затрещав высохшими бумажными полосками, окна распахнулись в сад и свежая прохлада летнего утра хлынула в просторное помещение. Оглушительный птичий хор мощно ворвался в комнату, и все поглядели друг на друга, растерянно улыбаясь, словно с трудом узнавая самих себя.
- Какая роса! Поглядите, какая роса! - закричала Ниночка, кидаясь к распахнутому окну. - Обратите внимание, Лев Евгеньевич, какая роса!..
- Хрусталь! - восхитился и Лев Евгеньевич, высовывая наружу руку и осторожно трогая цветущую ветвь яблони. - Горный хрусталь, честное слово. Тут даже радуга небольшая, взгляните…
Все стали вглядываться, но никакой радуги не заметили. Однако каждый кивнул головой.
Долго стояли, сгрудившись молчаливым табунком у раскрытого в роскошный сад окна.
- В тюрьме нехорошо сейчас, беспредел, - вдруг рассудительно произнес Васюк, и горестная складка обозначилась в углах его рта. - Там, брат, вот так окно не распахнешь. Там чуть что - дубинкой по почкам!
Снова повисла напряженная тишина, в которой звенело веселое птичье пение.
- А может, ну его? А? Как вы, братцы? - быстро проговорил Лев Евгеньевич. - Пусть живет…
- Да я как все… - нерешительно оглядывая собравшихся, сказала Зоя Федоровна.
- И я как все! - крикнул Васюк. - Из-за одного козла всем страдать, что ли? Да пропади он пропадом!
- Давайте-ка лучше нажарим шкварочек, выпьем водочки, погуляем от души… Вон какой денек-то! Тут и столик имеется. Вон он, под липой. И качели, и гамачок…
- А и в самом деле, черт с ним! - радостно крикнул Лев Евгеньевич. - Эту нечисть ничем ведь не изведешь. Пока она сама себя не выест.
- Это так. Всех не перебьешь. А наш-то и без нашего вмешательства все равно подохнет рано или поздно. Не век же ему жить.
- И ему не жить, и нам в тюрьме не сидеть! - подытожил Васюк, и фраза его прозвучала крепко, ладно, весело.
И всем вдруг стало легко и отрадно на душе, точно они только что сделали очень хорошее, очень благородное, очень доброе дело.
А всего-то - они не захотели убивать негодяя.
Не захотели убивать.
Не захотели.
Сборщик мяса
По-видимому, отсчет этих событий следует начать с того мгновения, когда, возвращаясь в свое жилище, Зайцев увидел безмятежно спящего человека под стеной десятиэтажного дома.
Это было в конце марта. После морозной ночи вдруг выдался славный денек, солнечный, безветренный и жаркий. Такой день всегда случается весной, и всегда бывает так, что застигнутые врасплох люди мучаются на городских улицах в отяжелевших зимних одеждах… Сам Зайцев шел в тот день со службы в дубленке нараспашку, в сдвинутой на затылок ушанке, все время вертя головой и вытягивая мокрую вспотевшую шею, пытаясь освободить ее от ставшего вдруг неприятно колючим мохерового шарфа.
Человек лежал на боку, подложив под щеку ладонь, подтянув одну ногу к животу и выпрямив другую, и вся фигура его напоминала позу бегуна, которого изображали когда-то на значке ГТО.
Само собою разумеется, что по всем законам человеческого общежития, Зайцеву следовало немедленно остановиться, растолкать бедолагу, расспросить о жизни, привести домой, обогреть и накормить, выделить из своего скромного гардероба что-нибудь подходящее - ту же рубашку, к примеру, или брюки, а затем, снабдив гостя толковым житейским советом, проводить его, куда тому нужно… Или же, на худой конец, коли не было охоты долго возиться, просто дать сто рублей и уйти с успокоенной совестью. Ничего не сделал Зайцев.
И только уже пройдя мимо, он вдруг остановился, пронзенный внезапной мыслью: "А вдруг и со мной что-нибудь случится, что тогда?"
В то же мгновение он подумал: "А почему же со мной должно что-нибудь случиться?"
"Но с другими же случается! Вот с этим, к примеру…"
"Но я-то тут при чем?"
"При том!" - эта куцая мыслишка прозвучала как-то особенно нагло и глупо, а потому поспешила добавить: - "А вдруг пожар или что-нибудь, что тогда?"
А потом уже началась настоящая толчея: "А почему бы и нет? Ты что, лучше других?"
"Я не утверждаю, что лучше, но не случалось же со мною ничего до сих пор!"
"Ах, не случалось!.. Ну-ну… Вот и сглазил! Поздравляю…"
И вот тут Зайцеву стало страшно. Это, впрочем, был первый и короткий приступ беспричинного страха, который вскоре рассосался.
Придя домой, он напился чаю, посмотрел новости по телевизору и как-то довольно скоро отвлекся и почти окончательно успокоился. Несмотря на то что новости были самые неприятные: убийство журналиста; смерть от шальной пули любопытной старушки, которая выглянула в окошко поглядеть, что это там за стрельба на улице; взрыв в кафе "У Юры" с человеческими жертвами; пожар в Подольском драмтеатре…
Все это было, безусловно, пострашнее спящего бомжа, но бомж-то был живой и реальный, а убийства, взрыв и пожар все-таки понарошку, по телевизору.
Бомж был в этой реальности, где жил Зайцев, а не в телевизионном зазеркалье. Когда Зайцев лег в постель, тело его как-то невольно само собой приняло позу бегуна ГТО, и Зайцев снова вспомнил бомжа. Он встал и пошел к окну, чтобы поплотнее завесить шторы, но на полпути замер, вспомнив убитую случайной пулей старушку. "Но ведь это же там, - подумал он, - в телевизоре…"
"А ну, как из телевизора да наползет в квартиру?"
"Как это наползет?"
"Ну, наблошится… Блохи же от собаки к собаке передаются, перескакивают. Вши наползают…"
"То материальные существа, а в телевизоре духовность одна, не пощупаешь рукой".
"А вдруг…"
Он постоял несколько минут в нерешительности, затем отправился в ванную, вынес оттуда швабру и этой шваброй, став сбоку у безопасной стены, задвинул на окне шторы. После чего лег и попытался заснуть.
Это была трудная ночь. Он весь измаялся, ворочаясь с боку на бок, а когда все-таки уснул под самое утро, то и тут снилось ему, что он никак не может уснуть, что огромные сны, похожие на пузатые дирижабли, в последний миг перед самым его носом защелкивали двери и быстро уплывали прочь. Он бежал, как опаздывающий пассажир, кидался к другим заманчиво распахнутым дверям, но и тут гармошка смыкалась в самый обидный миг. Когда же он все-таки уцепился за какую-то скобу и повис на ней, кондуктор дирижабля, высунувшись и наклонившись над ним, строго сказал: "Избавьте нас от груза ваших мыслей, подите прочь!" - и больно ударил по пальцам шваброй. "Это не мои мысли…" - хотел было крикнуть стремительно падающий в пропасть Зайцев, но не успел, ибо проснулся в холодном поту.
Таким образом, есть все основания признать, что именно с этих пор, с этого рокового дня и этой ночи в бедной его голове началась нескончаемая, изнуряющая и тело, и душу возня мыслей. Особенно неприятно было то, что все они противоречили друг дружке, ни на одной из них нельзя было установиться окончательно. Едва только Зайцев в чем-нибудь убеждался, как тотчас являлась другая мысль и вытесняла предыдущую, а вслед за этим выскакивала и третья, но и третья мысль не приносила желанного покоя.
Так продолжалось около двух месяцев с небольшим.
В это смятенное время Зайцев повадился ходить в библиотеку, но и там творилось то же самое - одна книга противоречила другой, мудрецы мира яростно спорили между собой, почти не слушая и не слыша друг друга. И чем больше читал он умных книг, тем больше запутывался, тем неустойчивее становился весь окружающий его мир и все чаще думалось: да нужны ли вообще умные люди?
На это у Зайцева составилось три абсолютно равноценных ответа: первый - не нужны, второй - нужны, третий - и нужны, и не нужны…
Неизвестно, чем бы кончились его метания, но однажды в четверг раздался звонок по телефону и незнакомый глухой голос пригрозил Зайцеву скорой расправой. Голос, надо отдать ему должное, убедившись в том, что ошибся номером, долго и вежливо извинялся, но это уже не имело для Зайцева никакого значения.
После этого разговора, в ночь с четверга на пятницу, спал он особенно скверно, донимало чувство надвигающейся опасности. И несмотря на то что утро было такое же ясное, как вчера и позавчера, Зайцев именно в это утро понял, что мир переменился и что сам он, Зайцев, окончательно созрел. Нужно было переходить от мыслей и слов - к делу, но сперва следовало твердо определиться, что к чему.
По этой причине был он чрезвычайно возбужден.
"Кто виноват, кто виноват?" - думал Зайцев и ничего не мог придумать.
"Что делать, что делать?" - скакали его мысли, и снова ничего не мог он придумать.
Он встал, торопливо умылся, накинул на себя кое-какую одежонку, присел к столу и тотчас вскочил… Нужно было решаться на что-то определенное, но решимости-то как раз и недоставало.
Самым сложным было, конечно, выбраться из квартиры. Зайцев минут двадцать протоптался у дверей, пережидая опасные шумы. То и дело на лестничной площадке громыхал лифт, брехала охрипшая собака, воюя с собственным эхом, звякала крышка мусоропровода, слышался откуда-то шум спускаемой воды - словом, выйти незаметно не было никакой возможности. Улучив наконец момент, когда все стихло, Зайцев выскользнул наружу и ринулся вниз по лестнице. На секунду замер между этажами, схватившись за облупленные перила, готовый в случае чего мгновенно кинуться обратно, но все было тихо.
Спустившись к почтовым ящикам, он еще некоторое время томился в подъезде, внимательно исследуя двор сквозь щелочку в дверях. Во дворе хмурые грузчики как раз доканчивали разгружать машину. Взявшись вчетвером, они, кряхтя и спотыкаясь, выпучив от напряжения глаза, пятились с последней коробкой в сумрачную глубь магазина.
"В ящике тяжесть, - механически отметил Зайцев. - Трудно простому люду… А с другой стороны, может быть, грузчики слабые…"
Он бы, конечно, еще помешкал, пособирался с мыслями, но грохнул лифт за спиной, снова с верхних этажей залаяла собака, кто-то с кашлем и свирепым клекотом стал выбираться из лифта, и Зайцев скачущим балетным шагом вылетел из подъезда. Здесь, на ослепительном солнечном свету, ощущение громадной перемены в мироздании стало еще более очевидным и ощутимым.
"А вдруг жена мне изменяет! - стукнуло ни с того ни с сего в голове у Зайцева, хотя никакой жены сроду у него не было. - Ставит рога, а мне и невдомек… Бабы очень хитры и по натуре своей скрытны, - рассуждал он, замедляя шаг. - Это давно замечено. Им, в сущности, лишь бы замуж, а там… У них такие помыслы!.. В случае, если это так и я накрою ее с подонком, что делать? - соображал он, прокрадываясь вдоль стены. - Топором?.."
Зайцев представил, как он подкрадывается сзади с топориком в потных ладонях, как вдруг скрипит предательская половица у него под ногой и резко оглядывается на него жена, смотрит страшными, белыми глазами…
- Яду сыпану! - решительно прошептал он и круто завернул за угол магазина.
"А если, не ровен час, откроется? Если вскрытие обнаружит яд? - встревожился он, но тут же себя успокоил: - А тараканов, дескать, морил, а она возьми и выпей по незнанию… Бабы ведь очень неразумны, гражданин судья… Стоп! А вдруг судья - женщина?.. Феминистка…"
И в эту самую минуту, когда он весь был поглощен тяжкими раздумьями, у него произошла очень неприятная стычка с двумя мужиками. Один был толстый и низенький, одетый в бурый армейский бушлат, другой же худой, носатый и длиннорукий, похожий на цыгана.
- Можно огоньку, прикурить? - вдруг задиристо пролаял худой и шагнул наперерез Зайцеву. И шагнул, надо отметить, хищно, широко расставив длинные, цепкие руки в синих наколках. Никакой папиросы, однако, в этих руках не было.
- Виноват! - тонким голосом откликнулся Зайцев, хитрой петлей увернулся от нападавшего и через плечо уже крикнул коротко: - И спешу, и не курю!
- Эх, Жорик, Жорик! Ответишь за слова! - пригрозил в спину ему укоризненный сиплый голос, но Зайцев уже скакал через дорогу.
С автобусной остановки оглянулся он на двух мужиков. Те все еще стояли на прежнем месте и очень горячо о чем-то спорили, тыча ладонями друг другу в грудь и подчеркнуто не глядя в сторону Зайцева. Это было уже серьезно, и об этом следовало бы крепко поразмыслить, но времени на раздумья не оставалось. Толпа уже бросилась осаждать подошедший автобус, увлекая и затягивая с собой и Зайцева.
В библиотеке все было как обычно.
Несколько взъерошенных голов поднялись над столами, тупо поглядели на вошедшего Зайцева обессмысленные от чтения глаза, и скоро все успокоилось. Зайцев сел за свободный стол, развернул перед собой умную толстую книгу и углубился в чтение. Через минуту, однако, какое-то неясное, но сильное волнение стало овладевать им.
"Жорик! - вдруг вспомнил он, поднимая голову и тоскливо оглядывая помещение. - Но почему именно Жорик?"
Закусив костяшки пальцев, он попытался вникнуть в раскрытую перед ним страницу, но смутная неотвязная тревога витала над ним, томила и отвлекала.
"Что-то здесь не то, - думал опять Зайцев. - Не так-то все просто, как кажется… И Жорик этот неспроста… Видимо, есть у них какой-то Жорик, который им сильно досадил, - начал он догадываться. - И этот Жорик - я! Так-так-так-так-так-так…"
Незаконнорожденная эта мысль, радуясь своему появлению на свет, стала проворно утверждаться и обустраиваться в голове у Зайцева. Но внезапно другая, более сильная мысль ударила откуда-то сбоку, сметая все построение: "Да ведь я же никакой не Жорик!.. Вот что…"
Прошла минута, другая…
"Выброшу-ка я все это из головы", - решил Зайцев, наклоняя голову как можно ниже над столом и потряхивая кудрявыми волосами. Но ничего из головы не вытряхивалось, засело глубоко, томило…
Зайцев беспокойно заерзал на стуле, огляделся, отодвинул книгу и начал действовать. Никому не сказав ни слова, он направился к выходу. При этом он несколько изменил походку, сам еще не зная для чего. Руки он прижал к бокам, голову упрямо наклонил к левому плечу, ступал, не сгибая ног в коленях. Никто, впрочем, и на этот раз не обратил на него никакого внимания, только у выхода из здания вахтер, пивший в это время чай с батоном, взглянул на него мельком, но остался совершенно равнодушен.
На улице стало еще жутче.
Зайцев внезапно обнаружил, что теперь он открыт со всех сторон и всякий может его здесь увидеть. Тогда он, по-прежнему прижимая руки к бокам и не сгибая ног, кинулся к перекрестку, где были люди. Но постовой милиционер указал прямо на него полосатым жезлом, и Зайцев поспешил юркнуть за спину какого-то военного.
"Подполковник! - с удовлетворением отметил про себя Зайцев. - Важная птица…"
И тут взгляд его выхватил вывеску магазина, стоящего через дорогу: "Мясо. Рыба. Птица".