СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ПОНЕДЕЛЬНИКУ
"Я пишу книги книги, а не бестселлеры", - морщился Роман Кондратов, когда его спрашивали о гонорарах. Но он лукавил, надеясь в свои неполные пятьдесят ещё получить известность. Каждое утро он отгораживался занавеской, выдвигал хромоногий стул и складывал буквы так, чтобы слово толкало слово. Потом пил чай и, растянувшись на кушетке, читал старых мастеров.
Этот распорядок исключил из его жизни время, дни, как песчинки в часах, слагали один длинный-предлинный День.
Среди литературной братии Кондратов слыл "интеллектуалом". "Бестселлер, как триппер, - говорил он, - переболеть им можно, но делиться неприлично". Ему крутили пальцем у виска. Но Кондратов плевал против ветра и не ловил попутного. "Зато спину не надует" - храбрился он. Однако чувствовал, что его будущее уже прошло, а прошлое так и не наступило.
Раз в неделю он стриг в ноздрях волосы и пересчитывал морщины. Его брови стучали тогда, как двери в электричке, а язык давил на зубы, словно на допросе. Рядом с ним старела жена. Но от её жизни он был дальше, чем отгрызенный заусенец. Был у него и сын. Но Кондратов носил под сердцем другого ребёнка - талант, и тот поддерживал его, как петля - повешенного.
Это случилось в день, который должен был быть субботой, но ею не был. На самом деле он был средой. Мелко стуча крышкой, кипел чайник, и от пара запотели очки.
- Пойду работать, - протерев их платком, произнёс Кондратов и потянулся так сладко, что сахар на столе сделался лишним.
- За работу платят.
Сын уткнулся в стену. Жена двигала мизинцем чёрствые крошки.
Кондратов остолбенел. Чтобы не упасть, он рубанул воздух, и ребро ладони, как скальпель, отрезало всю его прошлую жизнь.
- Твоё воспитание! - бросил он жене, хлопнув дверью.
Весь день он просидел у окна - на улице слезилась осень, а из грязи торчали деревья, по которым бил и бил дождь…
За ужином сына не было.
- Эгоист, - шипел Кондратов сквозь молчание, которым можно было завести будильник.
- Весь в тебя… - поджала губы жена.
Точно лопнувшая пружина, Кондратов выскочил из-за стола, задрав наверх скатерть.
И опять за занавеской чесал затылок и слушал, как в ночи воют псы. Надвигался его юбилей. Кондратов был равнодушен к датам, но теперь от жгучей обиды у него открылись глаза, он понял, что "быть" - значит теребить паутину жизни, дёргая колокольчики так, чтобы звон не давал забыть о тебе ни далёким, ни близким.
На юбилей Кондратов пригласил Птичкина, писателя из когорты "успешных", который носил пиджаки с надставными плечами и поддерживал шею галстуком. В Доме Литераторов Кондратов сидел на сцене, запустив один глаз в пол, а другой в себя, и его окружали улыбки, которые бродили отдельно от хозяев. "Э-э, Кондрат Романов…" - тянул Птичкин, поправляя галстук, и Роман Кондратов залился краской.
А потом все сонно кивали, а между снами аплодировали.
Слушая нетерпеливое шарканье стульев, Роман искал сына. В дальнем ряду серой уточкой опустилась жена. Но разве для неё всё это? После их ссор её было не задеть, после примирений - не воскресить. А сын так и не явился. "Извини его, - шептала жена, покрываясь красными пятнами, - у мальчика свидание…"
Напившись в тот вечер больше обычного, Кондратов плакал на груди у толстого, седого швейцара: "Ничего-то, брат, после нас не останется…"
Но он ошибся. Его дневником осталось короткое признание, которое, как гнилое, перезревшее яблоко, сорвалось с языка: "Я написал несколько книг. Я родил одного ребёнка. И не посадил ни одного дерева".
СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫМ ДНЯМ НЕДЕЛИ
Всё сущее имеет свой дневник, и только в сумме с ним обретает истинное значение. Дневник - это шифрограмма, ключ к познанию, инструкция к пользованию. Величина дневников колеблется от ярлыков, содержащих лишь название, до записей столь пространных, что их невозможно прочитать. Последние - вещи в себе, которые засасывают, как чёрные дыры. Есть дневники постижимые, но очень громоздкие. Таков дневник дождевого червя, изучая который, понимаешь, что червяк длинный, а жизнь коротка.
СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ВТОРНИКУ
Адам Кондратов только отговорился свиданием, а на самом деле не желал видеть отцовского триумфа. Он проклинал его испорченную вселенную, где ему отводилась роль муравья. Адаму было безразлично, платят отцу за книги или нет, ему надоела железная пята, которая наступала на горло. Он воткнул отцу нож и теперь мстительно поворачивал.
Адам был типичным студентом: ходил "руки в брюки", жевал резинку и переворачивал всё вверх дном. Вместо чествования отца, Адам пошёл в библиотеку: на носу была сессия, а он ещё не знал, что главный экзамен повисает "хвостом", который сдают всю жизнь.
Перебирая книжные полки, Адам наткнулся, как на булавку, на
ИСПОВЕДЬ МАТЕМАТИКА
В сталинские времена жил в Москве профессор. Он был уже немолод, его бакенбарды лекалом загибались на щёки, а лысина боролась за площадь на черепе столь же отчаянно, как соседи - за метры коммуналки. О его способностях ходили легенды, говорили, что ещё в детстве он колол головоломки, как орехи, и решал уравнения быстрее, чем вода сливается в унитаз. Как и все учёные, профессор был рассеян: мог поужинать сразу после обеда и, не просыпаясь, заснуть. Он вёл дневник формулами, которые отражали суть его жизни, и приводил выкладки, оправдывающие его земное пребывание.
И вот однажды его попросили прочитать лекцию на тему "Математика и коммунизм". Он был широко известен, и зал набился, как мусорное ведро. Из университетов слетелись "синие чулки" и золотушные студенты, из других мест - "люди в штатском". Профессор долго откашливался, наполнив стакан, измерил его глотками, а потом произнёс: "Математика и коммунизм не имеют ничего общего".
С трибуны он сошёл под одинокие хлопки, а когда вернулся домой, разделяя в уме уравнение, где неизвестных было больше, чем тараканов на кухне, его уже ждали.
На лесоповале он понял, что есть вещи и поважнее математики: то, что ложку надо всегда держать за голенищем сапога, а мошку, попавшую в глаз, тереть к носу. "Через точку можно провести много прямых, параллельных заданной, - вспоминал он, сидя между солнцем и собственной тенью. Небо отражалось в жасминовом поле, по краям которого желтела "куриная слепота". -Так и в лагере скрестилось множество судеб, параллельных моей судьбе, но не имеющих с ней ничего общего".
"Стало быть, - протирая ухом казённую шконку, итожил он, - геометрия жизненного пространства искривлена…"
Когда, разгоняя вечернюю скуку, его мордовали уголовники, он всё думал, почему даже непроходимый дурак изрекает иногда глубокие истины, а мир изменяют лишь те, кто его не понимает.
Читая на его лице эти мысли, блатные смеялись.
А профессор, добывая в поте лица гнилую похлёбку, всё не мог разгадать главную теорему своей жизни: почему прямая всегда загибается, а кривая упирается в точку? Но под конец понял, что жизнь выше математики, которая только иллюстрирует, но не объясняет.
Умирая от лихорадки в заснеженном лесу, математик попросил вырезать ему эпитафией "Что и требовалось доказать".
Это и стало содержанием его дневника.
Прочитав эту историю, Адам впервые без злобы подумал об отце.
СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ СРЕДЕ
Кондратову кололи глаза Птичкиным, популярность которого взломала двери общественных туалетов. Он печатался в женских глянцевых журналах, переводя героинь из номера в номер. "Как проституток", - огрызался Кондратов, и его губы нависали над подбородком, как день над ночью. Сам он не читал современников, боясь испортить вкус.
- Классика давно умерла, - возражала ему жена.
Анастасия была остра, как шпилька. Она умела одеваться быстрее, чем раздеваться, и твердить одно и то же до тех пор, пока это не становилось истиной.
- Человечество учится не на лучших образцах, - продолжала она. - Оно проходит мимо себя, в истории остаются посредственности…
У Кондратова округлились глаза, а брови, как тараканы, полезли на лоб.
- Когда катится колесо, - гнула своё жена, - обод крутится вокруг центра.
- По-твоему, в центре серость?
Пришёл черед Анастасии округлять глаза.
- Вот, послушай, - щёлкнув пальцами, достала она
ОДИН ИЗ ДНЕВНИКОВ СНА
Как и все психоаналитики, доктор Раслов советовал пациентам записывать сны. Со временем у него в шкафу скопилось их великое множество, он и сам начинал утро с того, что изливал на бумагу увиденное ночью. Иногда это занятие так его захватывало, что он посвящал ему весь день и, едва успев поставить точку, валился на постель. От природы он был сутулым, а с годами приобрёл птичью походку и привычку потирать ладони.
Однажды во сне была зима, и, ёжась от холода, Раслов вёл приём, пока наяву от его храпа глохли стены. Явился молодой человек с трясущимися руками и взглядом, шарившим по лицу Раслова, как прожектор по ночному небу.
- Тварь я дрожащая или человек? - выкрикнул он вместо приветствия.
Раслов указал на кушетку и, как петух в навозной куче, начал копаться в его детстве.
- Ах, вот в чём дело! - проворковал он через некоторое время. - Значит, мать в вас души не чаяла, а отца не было? Безусловно, вы человек, только без Эдипова комплекса…
- А ведь я старуху топором зарубил.
- Помилуйте, - отмахнулся Раслов, - я не следователь.
- Вы не поняли… - запинаясь, бормотал юноша. - Я - убивец…
- Что ж тут непонятного? - безразлично уставился Раслов. - Бывает… К тому же старуха-то дрянь была. Бог с ней, со старухой-то, а вам жить да жить…
Когда юноша закрывал дверь, на его чело опустилась просветлённая задумчивость.
Через минуту вошла девушка с опрокинутым лицом. "Откуда у вас желание пострадать?" - переспросил её в конце исповеди Раслов. - Да это же дважды два! Сами сказали: пьяница-отец, подавленная любовь к которому заставляла вас мучиться, властная, истеричная мать. Вот вам и не терпится хомут на шею повесить". Во сне доктор видел, как разглаживаются морщины на лице девушки, как несвойственную её возрасту печаль сменяет беззаботная радость.
Теперь они шли к нему косяком, как рыба в путину.
- На что жалуетесь? - профессионально осведомлялся Раслов, потирая ладони. - Что мешает жить?
- Слезинка младенца, - ответил мужчина с осунувшимся лицом и покатыми плечами.
Он передёрнулся, и под глазами отчётливо засинели мешки.
"Эпилептик", - решил про себя Раслов, ставя диагноз, будто зрячий в царстве слепых.
И здесь проснулся. Из рамы на него смотрел автор "Преступления и наказания". "Любую книгу можно читать до тех пор, пока её персонажи не покажутся детьми", - оправдываясь, промямлил доктор. На улице, как и во сне, была зима, мёрзли уши, и у прохожих с усов ёлочными игрушками свисали сосульки. Наяву было неуютно, и доктор прикрыл глаза. И перед ним опять прошла вереница героев, которых он исцелил. Они стояли теперь обнажённые, сбросившие одежды комплексов, неразличимые, как тля. Их слёзы были пресными, как будни, а улыбки стерильными, как шприц.
"Норма - это посредственность", - окончательно проснувшись, пробормотал Раслов и сжёг исповеди своих пациентов.
Их пепел и стал подлинным его дневником.
СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ТЕКУЩИМ ДНЯМ НЕДЕЛИ
После неудавшегося юбилея Кондратов отлучил себя от дома.
"Нет ничего банальнее бунта против отца", - думал он, и его губы, как тучи, нависали над подбородком. Адам пропадал где-то целыми днями, с отцом его разделяла пропасть, и Анастасия, не успевавшая сушить мокрые от слёз подушки, разрывалась, как паром между речными берегами.
Она осунулась, постарела и не видела себя счастливой даже во сне.
А Кондратов уже раскаивался, чувствуя вину, как чужой пот. Накрывшись толстенным "Собранием ересей", он лежал с ладонями под затылком, и сознание дурного отцовства угнетало его, как могильная плита. А чуть раньше он прочитал
ИСТОРИЮ О МОТИВАХ ИСКУПЛЕНИЯ
В пятом веке нашей религии в деревнях Малой Азии проповедовал Клемент Сириец, которого одни считали пророком, а другие - болтуном. Клемент был горбат, одноглаз и имел язык такой длинный, что мог волочить по земле. Согнувшись в три погибели, он натягивал посохом дороги, которые стрелами упирались в лук горизонта, и отбрасывал две тени - одну за спину, а другую под ноги - чтобы указывала путь. Упражняясь в красноречии, он говорил сам с собой, так что его распухший язык покрывался мозолями.
"Ваш Бог - пустота, - заклинал он дехкан, взобравшись на холм и уставившись единственным глазом, - вы поклоняетесь Ему, как слепые зеркалу!" Иногда в него летели проклятия, чаще - камни. Но Клемент не смущался. "Вы не видите себя в Боге, - вопил он, - оттого и распинаете Его!" Сириец доставал из котомки финик и принимался грызть. А крестьяне, избалованные бродячими философами, нетерпеливо кричали, чтобы он продолжал. Клемент не заставлял себя ждать. Дёргая горбом, он учил, что Христос был сначала Сыном, изгнанным Отцом, а после Голгофы стал прощёным Адамом, принятым снова в Царствие Небесное. "И нас простят, - добавлял он, - когда Отец поймёт, что наши грехи - Его ошибки…" Пока крестьяне отличали в этой странной религии примесь арианства от ереси докетов, Клемент скрывался из виду, наматывая дороги на пятки. Его сандалиям приписывали волшебные свойства. "Господь наделил всех братской любовью", - утром смущал он нищих на рынке Царьграда. "Но потом между людьми встали деньги…" - договаривал он вечером в Антиохии.
И повсюду стражники оглашали его главную примету: "Один глаз - и тот кос".
Заканчивая речи, Клемент испарялся лужицей на солнце, так что только ветер, шевеля камыш, доносил его жалобу Творцу.
Раз на голой, как палка, дороге Клемента нагнал всадник. Он встал против солнца, и его лица не было видно.
- Так это ты утверждал, - грозно спросило темневшее на плечах пятно, - будто людские пороки - несовершенство Господа?
Клемент испугался.
- Всё простится, кроме хулы на Духа Святого, - защитился он Евангелием.
- Откуда тебе знать? - задумчиво спросил всадник. - Уж не ты ли писал этот дневник? Или тебя привлекли к Судебному протоколу?
Он вдруг рассыпался мелким смехом, и его конь из вороного стал бледным.
- Моя философия помогает жить… - пробормотал Клемент.
- А поможет ли она умереть? - опять рассмеялся всадник, будто разломил пополам яблоко.
И проткнул Клемента копьём.
Из-под копыт небо казалось с овчинку, так что Клемент прикрыл глаз.
Это последнее впечатление и стало его дневником.
"Отцы виноваты перед детьми, - думал Кондратов. - Они без спроса пригласили их в чужой, неприветливый дом…"
СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ВСЕМ ДНЯМ НЕДЕЛИ
Говоря, что человек без дневника - это пугало без тени, имеют в виду не ежедневные каракули, которые выводят от скуки. Настоящий дневник пишут симпатическими чернилами на невидимой бумаге. И он не совпадает с биографией - подлинный смысл происходящего сокрыт. Добраться до него труднее, чем до кощеевой смерти, молвленное про нас слово находится за семью морями и хранится за семью печатями.
Когда переворачивается последняя страница дневника, мы умираем. На Страшном Суде мы с удивлением читаем прожитое, выковыривая его из букв, становимся равными Богу, наблюдавшему со стороны Своё тело на кресте.
И на очной ставке с собой выносим себе приговор.
СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ НЕДОСТАЮЩИМ В НЕДЕЛЕ ДНЯМ
В узкой камере со стульчаком в углу и засиженным слизняками потолком горбился арестант. Он зарос щетиной такой колючей, что и верблюд не решился бы её лизнуть. Арестант скрестил ноги на нарах, точно паук, и уныло тянул:
- Будут золота корыта, будут девки, а пока стены плесенью покрыты, по окнам шарят облака…
Песня билась о ставни, как мотылёк, прорываясь к тусклому, обманчивому солнцу.
"Спаси меня!" - уставился вдруг арестант на Кондратова, как на икону, едва не прожигая взглядом.
Кондратов ворочался с бока на бок, точно кусали клопы.
Спрыгнув с нар, арестант состроил рожу. "Да я тебя насквозь вижу! - вытянул он палец. - Такие ушами ловят эхо, руками - тень, и видеть сны для них - тяжёлая работа!"
Кондратов вздрогнул и проснулся в поту, таком холодном, что на окне замёрзла герань. Он лежал в комнате, как в футляре, за окном высились горы, а зеркало отражало его всклоченные волосы. Он поправил их пятернёй и распахнул дверь, которая, скрипнув, прикрыла окно.
Теперь он думал на языке, с которого не знал перевода, и его молчание сливалось с тишиной гор.
- Девочка нужна? - вырос перед ним чернявый цыган.
Кондратов отмахнулся.
- Может, денег нет? - завертелся под ногами цыган. - Так ты напиши что-нибудь - куплю.
Кондратов развёл руками.
- Мыслей нет, - неожиданно признался он.
- С мыслями и дурак напишет, - ухмыльнулся цыган. - Ты напиши, когда нет.
И вдруг застучал копытом, заметая следы вывалившимся из-под платья хвостом.
- Я - падший ангел, и я же - вечный жид, - заметив недоумение Кондратова, признался он. - Я присутствовал при Сотворении и знал имя Иеговы, но забыл… - Он клацал челюстью, точно птица, клюющая зерно. - Вот мыкаюсь теперь по чужим грёзам, потому что Господь лишил меня собственных… - На ноге у него вырос птичий ноготь, которым он задумчиво чертил песок. - С тех пор, как меня отлучили от неба, ваши фантазии питают мои иллюзии…"
- Иллюзия и фантазия - одно и то же, - возразил Роман, и улыбка зацепила уголки его губ, как сбежавшее молоко края миски.
- Ошибаешься! - замахал руками сатана. - Фантазия - это то, что существует, хотя кажется, что её нет. А иллюзия - то, чего нет, хотя кажется, что она существует.
Кондратов прикусил язык и подумал, что на дне логики скалится абсурд.
- Логика для мира, - произнёс он, и его голос задрожал, как у евнуха, - для Царствия Небесного - воображение.