Сатана задрал кверху козлиную бороду.
- Мир и есть Царствие Небесное, - с напускным безразличием возразил он. - Разве вы не входите в него узкими вратами? И разве знаете о нём больше?
Тропинка истёрлась о скалы, едва не задевая крыльями, над головой кружились птицы, и, сыпля вниз перья, гадили налету. Показался тупик, и Кондратов, замедлив шаги, вспомнил про арестанта.
- Вот-вот, - поддакнул сатана, - попробуй освободи его! Для этого нужно выковырять его из глыбы сна, а он там, - как буква в слове, - топором не вырубишь!
Кондратов вдруг почувствовал, что говорит на языке, которого не понимает.
- Значит, фантазию не выбирают, и Бог бессилен что-либо изменить?
- Что-то вроде этого.
Кондратову стало не по себе.
- Ну, а как насчёт образов? - ахнул цыган, будто ударил в колокол. Забегая вперёд, он по-собачьи заглядывал в глаза. - Кинешь парочку изголодавшемуся бесу? А уж как я буду их грызть, как буду грызть!
Выпустив клыки, он с рёвом набросился на хвост.
И тут Кондратов окончательно проснулся, осознав, что сон про арестанта был сном во сне…
Дневники переплетаются, как волосы любовников, которые растут к подушке с разных голов. Они отражают мир, как висящие напротив зеркала - попавшую между ними свечу. Вот что сообщает дошедший из глубин сна по голубиной почте
ДНЕВНИК АРЕСТАНТА
Мне чудится, будто я заключён в сон, замки которого крепче запоров моей камеры, а стены толще. В этом сне нет ни входа, ни выхода, он глубже бездны и шире небес. Я выхожу из него, только заснув, а погружаюсь с пробуждением.
Сегодня я видел во сне мужчину с губами, нависшими над подбородком, а, проснувшись, мучительно решал: "То ли я сейчас видел во сне мужчину, то ли мужчина видит теперь во сне сидящего на нарах арестанта". В конце концов, я решил, что он - Бог, и стал горячо молиться.
Однако недолго. И мои сны - его явь, а чем я могу ему помочь?
СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ЧЕТВЕРГУ
"У лукавого один зрачок чёрный, а другой, как у кошки, - прочитал Кондратов и прислушался, не стучит ли где молот ведьм. - Одна щека у него пухлая, как у младенца, а другая ввалившаяся, как колодец, и когда левая половина лица улыбается, правая грустит". Он отложил в сторону "Собрание ересей" и покачал головой:
- У такого, как у женщины, ничего не поймёшь.
- Чему удивляться? - отозвалась Анастасия. - Мы бредём, ощупывая друг друга, как слепцы, и там, где должен быть нос, оказывается фига.
Она сидела перед зеркалом с таким видом, будто сеяла ветер, а пожинала облака, но на самом деле расчёсывала волосы, такие густые, что гребень застревал в их отражении.
- Сатана - князь вещей, - прошептала она, - но и те иногда бунтуют.
Кондратов удивлённо свёл брови и услышал историю про
ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС БУБНОВОГО ВАЛЕТА
Играли трое: студент, которому требовались деньги, купец с пальцами, как сардельки, и фон Лемке. Под этим именем какое-то время в Москве жил сатана. Он был завсегдатаем модных салонов, и ему приписывали изречение: "Партнёра надо успеть обмануть ещё до того, как он сядет с тобой за зелёное сукно".
Купец похвалялся, что и чёрта обведёт вокруг пальца. Повернувшись вполоборота, фон Лемке чистил холёные ногти, улыбаясь левой стороной лица, а правая, оставаясь в тени, грустила. Студент уже задолжал круглую сумму и теперь играл ва-банк. "Моё, господа!" - вскрикивал он при выигрыше, но такое случалось всё реже, и он всё чаще выписывал векселя.
- Надеюсь, вы человек чести, - принимая их, вздохнул фон Лемке, расстёгивая верхнюю пуговицу-"душегубку".
- Сомневаетесь? - взвился студент и, сложив пальцы пистолетом, нацелился ему в грудь.
Он обращал всё в шутку, но его выдавали петушиные интонации и неестественная бледность.
Известно, что карты незаметно для глаз толкаются в колоде, пробиваясь наверх. Сдача той или иной карты определяется волей игрока. Передёргивают только шулера низшей ступени, опытный маэстро брезгует ручной работой. Как рыбак без удочки ест глазами воду до тех пор, пока рыба сама не выпрыгнет на берег, так и он сверлит взглядом рубашки, заставляя нужную карту пробраться наверх. Поэтому там, где другой тащит тройку, он прикупает туза.
Ночь истощалась. За окном плыли предрассветные сумерки, и свечи, обжигая канделябры, превращались в сальные блины. Под утро студенту пришли три валета с джокером. У фон Лемке было каре на тузах. Взвинтили ставки, и купец, вывернув под столом пустой портмоне, спасовал. Глаза у студента лихорадочно заблестели.
- Одну, - глотая папиросный дым, выдавил он.
Фон Лемке зевнул в волосатый кулак и безразлично протянул колоду.
Скрестив за спиной пальцы, студент горячо молился, и его желание сломило волю сатаны. Работая локтями, едва не задрав рубашку, бубновый валет прорвался наверх.
- Ваше… - растерялся сатана.
На секунду в его глазах мелькнул огонь, от которого свечи вспыхнули ярче. Но он не был бы искусителем, если бы не умел переживать поражения.
"У женщин невозможно понять, где правда, - промычал Кондратов, - потому что у них всюду ложь".
СТРАНИЦЫ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К ВСТАВНЫМ ДНЯМ НЕДЕЛИ
Бывает, в чужих дневниках расписываются, как в гостевой книге, где с годами чернила выцветают, а подписи превращаются в царапины. Так, у Кондратова в юности была подруга, облик которой он держал теперь в памяти, как кобылу, потерявшую узду. Она хлопнула дверью, резко развернувшись на каблуках, и оставила в дневнике Кондратова единственную фразу: "Лучше иметь твёрдый шанкр, чем мягкий характер!"
Эта истина болталась теперь бельём на ветру, срываясь с языка, как повешенный с верёвки…
ДНЕВНИКИ ВЕЩЕЙ
Все дневники - это главы одного романа, они кричат, как рыбы, которых слушают звёзды. При этом дневники вещей открыты людям. Дневник звёздного неба - астрологу, дневник болезней - врачу. Проникая на сторону вещей, их читают ясновидящие, они доступны пророкам и шарлатанам, ибо правда - лишь разновидность лжи, а прорицатель - лгун, которого не схватили за руку.
Вот что прочитал Кондратов в
ДНЕВНИКЕ ПЫЛИ
Пыль на страницах трагедий - солёная от слёз, в философских трактатах - сушит язык, а из комедий её выдувает смех. Пыль на гробницах печальна, а на стёклах скучна. "Мы любили тебя", - повествует эпитафия из дневника первой. "Я люблю тебя", - просвечивает весенним солнцем прочерченный на окне дневник второй.
Пыль на дороге затирает предыдущие письмена, её дневник постоянно переписывается, словно стремится к совершенству, но так и остаётся черновиком.
Пыль на одежде рассказывает о дальних странах, пылинка на манжете - о франтоватом господине или аккуратном слуге.
"Пыль веков", "пыль Вселенной", "космическая пыль" - всего лишь пыльные метафоры.
Дневник вещи, как вопль немого. Но на лестничной клетке в доме, построенном за сто лет до эры лифта, Кондратов подслушал
РАЗГОВОР ДВЕРНЫХ ТАБЛИЧЕК
- Я. Штейн, - отливая бронзой, якала первая.
- И. Я. Штейн, - удивлялась вторая.
- А. Я. Финкельштейн, - язвила третья.
Ещё одну страницу дневника, продиктованного бурей, Кондратов подобрал во сне. Он увидел на берегу моря беглеца, который черпал ушными раковинами шум прибоя, а в ноздрях нёс ветер. Между его лопаток синела вертикальная стрелка, и, подчиняясь ей, он бежал и бежал…
Быть может, искал себя, бесконечно себя избегая?
СТРАНИЦЫ, СЛОЖЕННЫЕ ГЕРБАРИЕМ, ИЛИ ЛЕТО В ЯНВАРЕ
Скрывая под платком седые пряди, Анастасия перебирала альбом с поблёкшими цветами. На дворе выла вьюга, а засохшие листья рассказывали о цветущем саде и любви. Анастасия стала в пол лица, мечтала о прошлом и не могла понять, почему не сложилась жизнь. Она вспоминала, как в курилке библиотеки встретила Романа - молодого, подающего надежды, как они бродили по пыльной, знойной Москве, вкладывая в чужие стихи вспыхнувшую страсть. Она писала тогда курсовую по русской дневниковой прозе, перелопачивая горы материала, раз натолкнулась на страницы, закладкой которым служил засушенный лист герани.
"Здравствуй, мой дневник! - писала гимназистка, кости которой сгнили ещё в позапрошлом веке. - Как ты провёл ночь? А я видела ужасный, ужасный сон, будто гувернантка разорвала тебя в клочья и наябедничала maman, что я влюблена в NN. Вот ещё глупости! От него табаком несёт, как от кучера, и вчера на балу он спутал фигуру кадрили. Он совершенно не умеет танцевать, поэтому весь вечер дулся с кузеном в карты. Правда, когда он смеётся, ямочки на щеках делают его таким милым! Но что это я? Он недоучившийся студент, к тому же в него влюблена мадемуазель Бланш, та блондинка с завитыми локонами, очень хорошенькая, пока не строит свои крысиные глазки…
Я подслушала, как papa говорил, будто NN выиграл вчера у фон Лемке кучу денег".
- Какая наивная восторженность! - сказала тогда Анастасия Роману.
- Человек без любви - кактус, - невпопад пробормотал он и, откашлявшись, сделал предложение.
А теперь вместе с любовью от Кондратовых ушла и ненависть.
- Тебя не признают даже коллеги, - привычно жалила жена.
- Это собрание бездарностей? - вяло отбивался муж.
Анастасия отворачивалась, и её ресницы повисали над глазами стеной дождя.
СТРАНИЦЫ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К ПРОШЕДШИМ ДНЯМ НЕДЕЛИ
Они шли тогда по Арбату, и мелкий дождь долбил зонт Анастасии, сворачиваясь под ногами в мутные лужи. Кондратов вертел в руках хлебный батон. "Кручусь-верчусь, как рыба, а денег не надыбал…" - причитал нищий, таращась на пустую шапку. Роман положил в неё хлеб и, обернувшись, увидел, как нищий угрюмо жевал, будто говоря: "Жить дорого, умереть - дешевле…"
К бессмысленности жизни добавлялась бессмысленность смерти.
"Женщине лучше умереть родами, - подумал Кондратов, - а мужчине - пока им не стал". Он покосился на ушедшую вперёд Анастасию и порадовался, что она не видит его лица.
Однако у жён на затылке третий глаз, и они читают им мысли мужей так же легко, как старушка в очках - любовные романы.
"Главное в жизни - это расплатиться сполна, - обернулась Анастасия, мокрая от дождя. - Вспомни
ЛЕГЕНДУ О ВЕЧНОМ ЖИДЕ
Для Агасфера время текло двумя рукавами, и любую ситуацию он переживал дважды: мог один раз сказать "да", а в другой "нет", мог жениться, оставаясь холостым, и напиться, не беря в рот спиртного. За ним хвостами тянулись два прошлых, которые он постоянно путал, хотя и говорил, что прошлое, как нога: отрежешь - упадёшь. Он прилаживался к времени то одним рукавом, то другим, сопрягая события по вкусу. Ставя один раз на красное, а в другой на чёрное, всегда выигрывал.
В его памяти любой факт двоился, выступая в паре со своим отрицанием, поэтому в ней ничего не держалось. Для него также не существовало правды и лжи: то, что в одном времени было правдой, в другом оказывалось ложью.
Вечный жид всегда мог исчезнуть, перебежав, точно крот, в соседнюю нору, на запасную колею времени. Так, если смерть поджидала его на перекрестке, он благополучно огибал его, имея под рукой два русла времени, оставался бессмертным.
А когда настал конец времён, и на Страшном Суде спросили, что он думает о своей праведности, он ответил: "Правду водят на коротком поводке, и она лает по приказу хозяина…"
Его приговорили набивать шишки, спотыкаясь на ухабах несовершенных ошибок, и умирать всеми смертями, которых избежал.
Сырой ветер гудел, как в трубе. Роман сутулился вопросительным знаком и немел, как точка.
- А смерти бояться не надо, - поправила ему шарф Анастасия. - У неё своё дело, райские яблоки были горьки, как полынь, и смерть лечит теперь наши отравленные мозги.
Пока Роман переваривал эту истину, Анастасия, как фокусник, вынула из рукава следующую:
- Мы жмёмся к смерти полуденной тенью и отгораживаемся от неё, как Шахерезада, путешествуя по
ТЫСЯЧЕ И ОДНОЙ МОСКВЕ
Шахерезада танцевала в ночном клубе, и поклонники занимали столы поближе к сцене, а свои намерения держали от неё подальше. Но Шахерезада раскусывала их легче орехов, которыми заедала вино, и шла им навстречу быстрее, чем это вино выпивала. Её энергии хватало на пятерых, она могла запрячь ветер и вертеться перед зеркалом до тех пор, пока оно не лопнет. И вот однажды за ней явилась смерть. А смерти, как известно, бывают разные, свои - у птиц, насекомых и людей, ведь одна смерть не справилась бы с многообразием жизни. Смерти делятся на угрюмые, странные, ужасные, лёгкие, встреча с которыми - везение, одни любят прежде поиграть в кошки-мышки, другие, которым уже надоело их ремесло, приканчивают сразу. К молодым приходит смерть посильнее, к старикам - обслуживающая тараканов. Особой величины смерть у кошек, в которых заключено девять жизней. Она такая огромная, что даже на закате больше своей тени, которую повсюду сопровождает кошачий мяв. Смерти различаются и по декорациям: одни репетируют на улице, а настигают во сне, другие толкаются в больницах, третьи, как кондукторы, - в поездах. Некоторые из них любят трезвых, другие - пьяных, но большинство не имеют предпочтений. На миру смерть красна, в одиночестве она зелёная, как тоска. У горожан свои смерти, у провинциалов - свои. Первые изощрённее и ленивее, вторые тощие, с длинными ногами и всегда в дороге.
К Шахерезаде должна была явиться смерть, которую измотала дряхлая старушонка, последние двадцать лет жившая на капельницах. Она скрипела, как рассохшееся дерево, беспрестанно переписывала завещание, кряхтя, причащалась и грозилась умереть без благословения. Она бы до сих пор водила смерть за нос, но той удалось сгрести её за шиворот, посулив тёплое место в аду. И Шахерезадина смерть попросила замены. А тут подвернулась провинциальная смерть, уже выкосившая, как траву, свою округу. Она никогда не бывала в городе, и её разбирало любопытство, от которого её острый клюв вытянулся до земли, а глаза сделались, как пиявки. Она пришла, когда над Москвой опустилась ночь, а черти надкусали луну, как червивое яблоко.
- Я так обаятельна, - взмолилась Шахерезада, - а разве не красота спасёт мир?
Она привстала на цыпочки, и её грудь полезла из платья.
- А ты не жалоби, - мрачно выдохнула смерть, - через наше ведомство, знаешь, сколько прошло? Один, помню, цикуту пил, не морщась, пока не увидел, как от его крови замертво падают комары! А уж неприметной рыбки было пруд пруди…
И Шахерезада поняла, что поблажки не будет.
- Да ты не бойся, - успокаивала смерть, - геенна вроде твоего ресторана: также горит огонь и раздаётся скрежет зубовный.
Она смотрела в окно, где текло время, заведённое при Сотворении, как будильник.
- Я могу показать тысячу и одну Москву, - выстрелила наугад Шахерезада и попала в яблочко.
- Люди, как комары, - крови с напёрсток, а писку… - Смерть зевнула: - Впрочем, давай, показывай…
И они скользнули во тьму, путаясь в лабиринте кривых переулков.
- Вот за этим забором, - показала Шахерезада на кирпичную кладку, - жил писатель, дом которого вместил всю Москву.
И поведала историю
ВЕЛИКОГО ПЕРЕСЕЛЕНИЯ НАРОДА
- Писатель как писатель, как говорится, не испортит только то, к чему не прикоснётся, не из тех, чьи книги кладут с собой в гроб. У этого писателя был друг - из тех, кто, оказавшись на небе, не заметит райских кущ. У него всё валилось из рук, бутерброд падал маслом вниз, а время, как вода, утекало меж пальцев. "Выручай, брат", - ныл он до тех пор, пока не вяли уши, и тогда его хотелось прихлопнуть первой попавшейся дверью. Терять ему было нечего, он был гол как сокол, считая, что у всех денег куры не клюют, а у него - кот наплакал, и, когда писатель предложил ему переселиться в свой роман, согласился. "Лучше ужасный конец, чем ужас без конца", - сказал он, ныряя в сюжетный омут. Первое время он ещё терялся, а потом пообвык и стал требовать по утрам подогревать воду в бассейне, а на ужин готовить черепаховый суп. Он зажил припеваючи, но по привычке жаловался: "Я тут как кладбищенский сторож среди мертвецов".
Очень скоро по Москве поползли слухи, что писатель устраивает судьбы, и к его дому стали выстраиваться очереди, пока он не переселил в свой роман всю Москву.
Поначалу места в нём хватало всем, как в раю до изгнания. Москва обезлюдела так, что приди враги, они бы заняли её без боя. Но враги не пришли, опасаясь попасть в плен к чужеземному романисту. Для этого у них были соотечественники, строчащие пером, как швея иглой. Роман пух на глазах, грозя лопнуть, как мыльный пузырь. Заселив его, как адресную книгу, персонажи привычно толкались в троллейбусах, толпились на площадях, теснились в постелях. Они тащили в утопию свою мышиную возню, клопиные матрацы, ядовитыми сплетнями превращая её в серпентарий…
"Эти - всё испоганят!" - зачерпнув ботинком воды, чертыхнулся Роман.
И постепенно виртуальная жизнь прискучила москвичам не меньше их прошлых реалий. Многие стали проситься назад, и, возвращаясь в свои квартиры, опять заселили Москву…
- А от писателя, - закончила Шахерезада, - дневником осталась строчка: "Иногда мир кажется космосом, но чаще - хаосом".
- Откуда ему знать? - возразила смерть. - Я переселила в иной мир тысячу и одну Москву - разве это не доказательство мирового порядка?
Но тут в окнах запели будильники, утро погасило светляков, и Шахерезада умолкла.
Так она выдумывала историю за историей, продлевая себе жизнь, пророчествовала и лгала, ибо ложь - всего лишь несбывшееся пророчество. Однажды она рассказала и про нас, супругов, поперхнувшихся счастьем и откашливающихся годами ненависти, про то, как я, идя по Арбату, рассказываю "Историю великого переселения". Дойдя в повествовании до этого момента, она поняла, что затянула в узелок ещё одну петлю на времени, которую придётся распутывать мне.
Шахерезада проживала множество жизней, нарисованных воображением, каждую ночь отправляясь в плавание по рукаву одного из бесчисленных, созданных ею времён. И чем дольше она рассказывала, тем серее казалась ей действительность, проступающая днём. Кончилось тем, что её охватило безразличие, и она смолкла, чувствуя себя опустошённой. Тут-то её и подкараулила смерть, порядком утомленная её россказнями…
Тогда - на Арбате - они находили общий язык, понимая друг друга без слов, а теперь - и молчали с переводчиком. Различая степени одиночества, Кондратов с годами сделался мизантропом. Он ругал Птичкина, но сам писал всё хуже, ведь сердце, как почтовый ящик, - пустеет, когда некому писать…