СЫН
Нам кажется, будто мы возвращаемся после сна к своему привычному образу. Но это возвращение - только звено в цепи метаморфоз. Во сне мы можем оказаться и собой, и тогда это не будет отличаться от сна, который зовётся реальностью. Став собой во сне, мы можем там вновь уснуть и опять стать собой - уже в новом сне. Погружаясь всё глубже в колодец снов, мы не будем замечать этого, полагая, что остаёмся в яви, с которой тождественны и от которой разительно отличаемся. Наше путешествие бесконечно, но незаметно для путешествующих, наше "я", отражённое зеркалом сна, каждый раз иное.
Адам бродил по белу свету и хлебал горе, как щи. Подчиняясь чужой воле, он говорил фразы, которых не понимал, повторяя, точно за суфлёром. И он догадался, что проходит сквозь строй персонажей, что его проводят по пьесе, в которой режиссёр - его отец. Он бродил по её дорогам, становясь то кричащей под колесами пылью, то фон Лемке, сатаной, то Анастасией, своей матерью, то самим собой, Адамом Кондратовым, видя себя со стороны, как раньше - изнутри. Он постиг ужас Шахерезады перед смертью, мучительную раздвоенность Вечного Жида, будничное восприятие неба Клементом, он ощутил азарт недоучившегося студента, наивную влюблённость гимназистки, в который раз пережив их историю, оживил эти мёртвые души. Наполнив собой, он соединил их в один образ - Первочеловека, разрезанного на кусочки человечества.
И он понял, почему образ для Бога важнее плоти.
Проникая во все закоулки, он исследовал вселенную отца, исколесив её вдоль и поперёк, пытался подправить этот неудачный, испорченный набросок, став деталью её пейзажа, её колоколом и языком. Но, как и все люди, он был колоколом в воде. Он расхлёбывал кашу, которую не заваривал, и благовествовал стрелкой на спине беглеца.
Ходил он и к доктору Раслову. Поднимаясь по лестнице особняка, построенного за столетие до эры лифта, слушал разговор двух Штейнов и Финкельштейна, заглушая собственный кашель, громко стучал в железную дверь. Раслов вышел заспанным, было слышно, как он семенил в коридоре своей птичьей походкой. Устало переминаясь, предупредил: "Ко мне, как к смерти, приходят умными и несчастными, а уходят холодными, как ляжки вдовы". Но прежде, чем опустить щеколду, добавил: "А лечиться вам всё равно надо. Знал я одного - вообразил себя водосточной трубой и мочился с крыш на прохожих…"
И в глазах его вспыхнул прежний огонь.
Жертвуя своим "я", Адам пытался преодолеть бесконечный барьер, разделяющий тех, кто некогда был единым в руке творца. Стремясь испытать на себе мир отцовских героев, он примерял их боль, ибо ярче всего мир отражается в человеческой слезе. Меняя их, как платье, он оказывался всеми - только не Романом, творцом, которого ему не дано было постичь. Своими превращениями он лишь прикасался к его замыслам, проживая, как Шахерезада, множество жизней, вынутых из копилки отца, которого понимал всё больше. Он видел теперь, как у того перекрестились морщины на лбу после их ссоры, как тряслись руки, когда, стоя на балконе, отец хотел сжечь "Дневник, продиктованный бурей" - повесть, по которой теперь блуждал его сын, Адам прочитал его мысли, тяжёлые, как свинец, и понял, что отцам тоже несладко.
"Пепел отцов стучит в сердца сыновей, - подумал он, - они должны искупить их грехи и тогда будут прощены".
С этой мыслью он очнулся Адамом, сыном Романа Кондратова, человеком среди людей. За окном лил дождь. Он сидел в одиночестве за столом пивной "У ворот небытия" и таращился на лежащую напротив суковатую трость.
СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ДНЯМ, КОТОРЫХ В НЕДЕЛЕ НЕТ
Был день, который следует за четвергом, но это была не пятница. В этот промежуточный день предсказания сбываются, а сны - нет.
Они сидели у Кондратова, разбавляя вино словами.
- Герои на страницах трутся спинами, как соседи на кухне, - заметил Пыкин. - Они как сообщающиеся сосуды: Андрей Болконский - немного Наташа Ростова, Раскольников - отчасти Мармеладов…
За окном плыли облака, врезаясь в потолок, жужжала муха.
- Роман, как и мир, создан купно, - рассеянно откликнулся Кондратов, думая о том, куда запропастился сын.
Пыкин оживился:
- Я и говорю: контекст держит крепче верёвки, и захочешь деться, а некуда.
И у него порыжел ус.
А Адам уже не различал литературных персонажей и живых людей, они слились у него в непрерывный хоровод. Ему было необходимо с кем-то поделиться, и он поведал о своих перевоплощениях Козьме. Тот не удивился. "Две тыщи лет назад Отец тоже проводил Сына по Своей Вселенной, это было внутрисемейное дело, Отец учил Сына, Сын - Отца, а остальные здесь были ни при чём".
И у него заслезились глаза.
СТРАНИЦЫ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К ВОСКРЕСЕНЬЮ
ОТЕЦ
Жизнь крутится "козьей ножкой", и потому все истории повторяют себя, как бактерии. Кондратов уже разговаривал с собой, подступая к той грани отчаяния, за которой встаёт безразличие, и ощущал свою жизнь, как вставные зубы.
В кафе было затишье, когда время останавливается перед наплывом вечерней публики. Занавески обмякли, как паруса в штиль, а в разговор то и дело врывалась тишина. Тогда было слышно, как на кухне бегают тараканы. Роману казалось, что, поймав это мгновенье, можно намазать его на бутерброд. На самом деле он резал яблоко и ел с ножа, искоса поглядывая на Пыкина. А тот уже разошёлся, став похожим на дымившегося перед ним цыплёнка.
- А впереди - старость… - кивал Кондратов его сентенциям, которые прыгали в уши, как блохи.
- До старости ещё дожить надо, - тихо заметил выросший из-под земли официант. - И не дай Бог её пережить!
Из ушей у него торчали волосы, как букет из вазы, а язык двигался за зубами, как рыба. "Фон Лемке", - прочитал Кондратов на нагрудном кармане. Официант протянул меню, и оттуда выпал.
ДНЕВНИК ПЕРЕЖИВШЕГО СТАРОСТЬ
Он был таким худым, что просвечивал насквозь, а его тень тонула в воде, по которой он мог ступать, аки посуху. "Вначале жизнь набивают перцем, а под конец - рыбьей требухой", - оборачивался он на годы, которые тускло отливали чешуёй. Он состарился в погоне за здоровьем и был таким древним, что ему уже давно ставили прогулы на кладбище. "Жить можно и больным, - прислушивался он к сыпавшемуся из него песку, - важно умереть здоровым…"
В молодости он работал таксидермистом, пока не устал объяснять, что не водит такси. С тех пор он поселился на болотах, куда можно добраться только на метле, а выбраться - умерев. Он жил и жил, приговаривая, что старость - это когда каждую бутылку пьёшь, как последнюю, а каждую женщину встречаешь, как первую. Сам он не только пережил своё прошлое, но и залез на территорию будущего, ему не принадлежащего. Он бродил там, точно призрак, стуча клюкой в чужие окна, на которых были опущены ставни, и голодным псом тыкался в ладони, которые сжимались в кулаки.
Жернова во рту уже перемололи для него все слова, а изнанка век показала все сны. "Впечатления даются в кредит, - стоял он на вершине долголетия, - если их потратишь раньше срока, годы скачут, как козы…" И действительно, перепрыгнув возраст, как собственную тень, он был теперь то на год младше, то на десять старше. Его годы стёрлись до неразличимости, и он донашивал их, как стоптанные башмаки.
"Иногда дни висят гроздьями винограда, а иногда висят на хвосте", - шамкал он беззубым ртом, набивая соломой мозги, как раньше набивал чучела. Когда ему сделалось совсем плохо, он лёг в рассохшийся, давно выструганный гроб, воткнул свечу в сплетённые на животе пальцы и подумал, что вынес из мира две истины. Ту, что деньги переставляют глаза на затылок, и чужой кошелёк кажется тогда больше дыр в своём кармане. И ту, что звон пустого желудка заглушает всё, а Вселенная не может расшириться за границы тарелки.
Фон Лемке вытянулся в струнку, по его горлу заелозил кадык, а тень давила пудовой гирей.
А Козьма продолжал распинаться. Его речь наводняла тишину, превращая её в крохотный островок, на котором едва умещался Кондратов:
- У классиков и в вопросительных знаках оживал Бог, а сегодня герои, как мошки - в глаза лезут, а в ум не идут!
Цыплёнок уже покрылся мурашками, а Пыкин всё тряс над ним галстуком, таким пёстрым, что с него, казалось, вот-вот посыплется "горошек".
- С некоторых пор, - перебил его фон Лемке, - всюду идёт одна и та же пьеса, в каждом окне - один и тот же спектакль.
На него обернулись.
- Вот, - положил он салфетку с плясавшими буквами, -
ПЬЕСА В ОДНОМ АКТЕ
Место действия - космос, время действия - вечность
Отец: Я видел сон, который хочу показать всем.
Сын молчит.
Отец: Это лучший из снов. И, как небо, уёмистый: в нём есть место безумству, мечтам и проклятиям… А разве остальное не растёт из них?
Сын молчит.
Отец: К тому же мой сон состоит из снов, каждый из которых содержит его целиком…
Сын молчит.
Отец:…и в каждом, как в зеркале, отразятся сны обо мне, сыщется место удивлению, страху и благодарности.
Сын молчит.
Отец: И тебе…
Сын:???
И тут Кондратов узнал свой "Дневник, продиктованный бурей". Скомкав салфетку, он выбросил её в ведро. Потому что не желал знать продолжения. И боялся, зная его.
Когда он поднял глаза, то рядом не было ни Пыкина, ни фон Лемке, а вместо цыплёнка на подносе дымилась окровавленная голова в гнезде пёстрого, в "горошек" галстука.
На мёртвом лице рыжел ус, а из-под опущенных век катились слёзы. И Кондратов прочитал в них: "Отец, отец, для чего ты оставил меня?"
СЫН
"Блаженны не вкусившие власти, - думал Адам, измеряя шагами Бульварное Кольцо, - их не испытывает сатана".
Была Пасха, луна висела серьгой в ночи, с деревьев сыпались тени и, перемешиваясь с листвой, шуршали под ногами.
Адам вспоминал Пыкина: "А кончилось тем, что Сын искупил вину Отца, пострадал и был прощён!" И не соглашался. "Отцы не тираны, - думал он, - было время, и они шли той же дорогой…"
Под утро у крыльца родильного дома сгрудились люди. Адам увидел сморщенное личико, закутанное в пелёнки, как солнце в облака. И по его мимике прочитал
ДНЕВНИК ПОДКИДЫША
Боже, с каким равнодушием они обсуждают мою судьбу! Жалко, не умею говорить, иначе наплёл бы с три короба про благородное происхождение и врождённые таланты! Да и пелёнки мешают, а то бы заломил руки, чай, не Станиславские, поверили бы…
О, Господи! Я не хочу в сиротский дом! Что они там мелют про сплюснутый череп? А про дурную наследственность? Как им не стыдно! Моя мать - шлюха, отцов - на всех хватит, но я же не выкидыш! И у меня есть права! Да, я родился с зубами и сам перегрыз пуповину. И что? Да на свете каждый второй такой!
Адам разинул рот. "Галка влетит, - криво подмигнул младенец. - И не гляди так, дырку просмотришь!"
А ты, лысый, чего наклонился? Свою жену агукай, урод, и убери слюнявый палец - откушу! А что они талдычат про слабое здоровье? Мерзавцы, я вас всех переживу!
Чу! Принимают решение - пора корчить рожу и плакать, плакать!
Повинуясь порыву, Адам растолкал зевак и взял младенца на руки. Тот пискнул, и на его губах повисла улыбка блудного сына.
Народ стал расходиться.
- Тоже мне, папаши, - бурчала полная дама, разведённая в четвёртый раз, - бросают детей, где попало…
Из-под косынки у неё торчали бигуди.
- Заткнись, дура! - взвизгнул младенец. - Надо было своих кобелей на цепи держать!
Адам оторопел.
- И то верно… - вздохнула дама, и бигуди стали, как свитки, разворачивать печальную повесть напрасно прожитых лет.
- Ещё чего! - отвернулся младенец. - Каждому охота, чтоб его дневничок почитали, но мы, тётя, торопимся…
СТРАНИЦЫ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К НОВОМУ ПОНЕДЕЛЬНИКУ, ИЛИ РОЖДЕНИЕ КОСМОСА
Солнце сияло так, будто в первый раз видело землю, пуская воздушными поцелуями "зайчиков". Адам ввалился со свёртком подмышкой и, разворачивая в прихожей мокрые пелёнки, выдохнул:
- Это мой сын!
Кондратов растерялся:
- А где же мать?
- Дедушка, - оскалился младенец, - я плод непорочного зачатия, моя мать умерла родами - ты заменишь её!
Кондратова передёрнуло. "Этот кукушонок всех из гнезда выбросит", - подумал он, и от этих мыслей у него запотели очки.
- Не дрейфь, - прочитал его страхи новоиспечённый внук, - тебе в богадельню рано, ещё послужишь!
Память трудолюбива, как пчела, и безжалостна, как тюремщик. Она лепит свои соты, расселяя нас по одиночкам, от которых теряет ключи. А Кондратову казалось, что кто-то забирал его воспоминания, и он чувствовал себя голым, будто камень в степи.
- Извини его, - доносился, как в трубу, голос Адама, - ему же надо зубки точить…
И всё встало на свои места. Теперь и Адам строил мир, и его мир столкнулся с миром отца. Если раньше он был частью отцовского мира, то теперь и отец стал частью его мира. В отпочковавшейся вселенной появился другой бог и другой сын. И каждый хищно метил территорию.
- Ты меня не жалоби, - покрикивал на Романа внук, - вы, интеллигенты, как амёбы - беспомощны, но живучи!
"Да-да, - мысленно соглашался Кондратов, которому мир казался теперь простым, как грабли, и злым, как чеснок, - лучше иметь твёрдый шанкр, чем мягкий характер".
Анастасия ходила молчаливая, подчиняясь изменившимся законам, стирала бельё и грела молоко. Она нашла свой угол на задворках новой вселенной. Только раз, вытирая пыль, прошептала, указав тряпкой на спящего ребёнка:
- Но он же не твой!
- Мой, не мой, какая разница? - философски изрёк Адам. - Сын всё равно похож на отца, как "калька" на "гальку".
Бунт был пресечён, и Анастасия в душе радовалась этому.
- Как мы назовём его? - перевела она разговор.
- Космос, - не задумываясь, ответил Адам. - И он искупит нашу вину, ибо все отцы повинны в страданиях детей…
ФРАНЧЕСКА ДА РИМИНИ
Сошёлся он с ней от скуки, как сходятся с туземкой в чужой стране, не придавая особого значения. К тому же один раз Брэдли уже был женат и не вынес из брака ничего хорошего.
- А какая у тебя была жена? - спрашивала Франческа, и её глаза вспыхивали в темноте, как угольки.
- Помешанная на независимости, - дымил сигаретой Брэдли. - Американкам с детства долбят про мужской шовинизм.
- Мы не такие, - успокаивалась Франческа. - Женщина создана для мужчины.
Она льнула к нему, перебирая на шее колечки волос, прижималась маленькой, с острыми сосками грудью.
А Брэдли опять вспоминал её мать.