Дома Иван шиканул - швырнул пачку перетянутых резинкой "зелёных". Но вместо жены и детей за столом сидели его боевые товарищи. "Откуда?" - читалось в их глазах. И он стал сбивчиво объяснять, путаясь в словах, щупал жёлтую мозоль большого пальца правой руки - след тысяч отщёлкиваний предохранителя…
И вдруг, не выдержав, закричал.
"Тихо ты, ребят разбудишь…" - похлопал его по плечу Неробеев, когда, вскочив на постели, он тёр в темноте глаза грубыми, жёсткими пальцами.
Циклопу тоже снились кошмары.
И снова, сгоняя жир, снимая накопившуюся усталость, парились в русской бане.
- Каждый из нас уже жил на этом свете, - втолковывал Шатун разбитному Виглинскому, который играл длинным тонким ножом, пропуская его между пальцев. - И тогда был не разведчик, не диверсант, а, может, какой-нибудь мелкий воришка…
- А в ры-ыло? - спросил Виглинский.
Спросил мягко, даже ласково, но все поняли - врежет обязательно. Впрочем, двадцать лет - достаточный срок, чтобы притёрлось и то, что не притирается, чтобы разучиться обижаться всерьёз на пустые речи.
Слово - шелуха, дело - всё.
И Виглинский, погружённый в себя, сосредоточенно балансируя на мизинце кхмерским ножом, продолжал слушать Шатуна, своего напарника ещё со времен Державы.
- Ну-ну, - подвёл он черту, - ты не Шатун, ты пря-ямо шептун ка-акой-то…
Виглинский уже не смотрел волком, но про него никогда не знаешь, в какой момент взорвётся. В свои сорок с небольшим он казался подростком, юркий, непоседливый, а сейчас подозрительно невозмутимый.
И Шатун осёкся.
Хотя он и сам был не лыком шит - пластун от Бога, умевший так прятаться, что не обнаружишь, пока не наступишь, хотя в засадах лежать тяготился. "Лучше драться, чем дожидаться", - кричал он, прыгая, как тигр, из грозных кампучийских джунглей. И был удачлив. И когда пробирался по минным полям, и когда, заметая следы, уходил от погони. "У меня всё отняли, - бахвалился он, в очередной раз избежав лап свирепых африканцев, которые медленно поджаривают своих пленников, - всё, кроме удачи…"
Теперь он отвернулся к бревенчатой стене, ковыряя в щели сухой дёрн.
- Никто не бессмертен, даже у бессмертного какая-то сущность должна умирать, - бормотал он себе под нос. - То, что живёшь, понимаешь, только когда умираешь.
Шатун действительно чувствовал, что умирает с каждым убитым. Не упускал он и случая подучиться в своём страшном ремесле. Слышали, что в схватке один на один он всегда оставлял противнику шанс. Нож и шанс. Нож настоящий, шанс призрачный.
- А Бог тоже смертен? - на правах хозяина встрял Неробеев.
- Не-ет Бога, - ответил за Шатуна Виглинский. - То-олько мы и есть, о-одинокие.
- Ты это брось, - оборвал его Неробеев. - Бог всегда есть, хоть Иисус, хоть Кришна. Бог это то, во что верят, и исчезает Он тоже с верой.
- Бога не-ет! - упрямился Виглинский.
- Бог есть, Он - везде!
- Тогда Бо-ог и на кончике моего но-ожа!
Виглинский подбросил нож и ловко поймал на средний палец - острое, как жало, лезвие проткнуло кожу, кровь потекла по тыльной стороне кисти, к локтю, закапала на дощатый пол.
А Виглинский всё удерживал нож, веселился.
- Зна-ачит сейчас Вездесущего зажало, ра-аз повсюду суётся, - заявил он нагло. - Ну что, отпу-устить Его? Или дать кровью за-ахлебнуться?
- Кончай балаган! - поставил точку Седой.
И Виглинский сразу притих, по-детски сунув палец в рот.
Кто-то бросил на капли крови старый веник.
- Времена больно подлые, - сурово добавил Седой, будто забил гвоздь поверх гвоздя. - Мы только на вере и держимся, уйдёт вера - последнее уйдёт.
Всё было уже решено. Раз и навсегда. И всё же иногда сомневались.
- Знаешь, Серёга, давай начистоту, - ковырял заиндевевшее стекло Неробеев. - Раньше и вопросов не возникало - значит, так нужно Родине… А сейчас? Родины нет, начальники, Бог знает, чем занимаются. Кому нужны наши подвиги?
Седой стиснул зубы, у него заиграли желваки.
- Родина осталась здесь, - ткнул он в грудь пальцем. - И долг, и присяга. Нас предали и продолжают предавать, нами правят бездарности, но мы ещё хлопнем дверью! Или ты раздобрел? Или два века себе намерил?
- Ну что ты меня стыдишь, - вспыхнул Неробеев. - Я-то всё сделаю, как надо. Только вот откликнется ли кто? Поддержит? Если уж генералы, которым защищать свой народ положено, трехэтажные дачи грохают…
Он хотел что-то добавить, но сник, безнадёжно махнув рукой.
- А ты на других не кивай. Теперь приказа ждать неоткуда - наступило время своих войн…Тут каждый сам решает.
Седой задрал палец вверх:
- Как и на верховном трибунале - ответ сегодня держат в одиночку.
ИЗ ДНЕВНИКОВ СЕРГЕЯ РАСТВОРЦЕВА
Я знаю историю про детский дом. В общем-то, вполне благополучный до времени, когда его решили перевести в Тмутаракань - мозолил глаза городскому руководству. Сирот там было мало, в основном, дети из неблагополучных семей, которых родители доверили государственному попечению. Переводили детдом в летний период, но об учителях на месте не обеспокоились. Работала только кухня. Всё лето были бесхозными около трёхсот человек. Возраст от семи до семнадцати. Внутри практически мгновенно выстроилась жёсткая иерархия, сверху донизу, и право сильного превратило всех, кроме элиты, в бесправную массу. Были изнасилованы все девочки по пятый класс включительно. Малыши отправлялись на попрошайничество. Тех, кто не приносил свою лепту клану, кто не мог отчитаться и выкупить себе право на ночлег и пищу, показательно избивали. Отстранившихся, пытавшихся держать нейтралитет до времени не трогали, пока не набрали силу. Тогда любое проявление "неуважения" смогли наказывать. При этом отношения в детдоме были демократическими - элита всё решала сообща, что обеспечивало круговую поруку.
Многие дети были покалечены, практически все получили психические травмы, случилось несколько убийств.
Чтобы вернуть детдом к прежнему, нормальному состоянию, понадобились титанические усилия в течение десяти лет. И всё равно, отголосками прошлого случались чрезвычайные ситуации до тех пор, пока полностью не сменился состав, пока не ушли те, кто помнил вольницу, кто испытал её на себе, пока не остались только слышавшие о ней в страшных рассказах.
Я знаю, что было так - я сам из этого детдома.
А сегодня после десятилетий воровской вольницы таким детдомом представляется мне вся Россия.
Двадцатикилометровый марш-бросок в полном "боевом" - не шутка, развесив пропотевшую одежду, теперь отдыхали.
- И чем бы был этот мир без чувства долга, без чести? - ни с того ни с сего заметил Шатун.
- Тем, чем он сейчас и является, - пробурчал еле слышно Неробеев.
Сделали вид, будто не слышали.
А Шмель встрепенулся, предложив не в тему:
- Давайте сходим к бабам!
- Да-авайте, - издевательски поддержал рыжий Виглинский. - Но тео-оретически…
И все вспомнили, что до ближайшей фермы километров семь лесом, а потом - столько же раскисшими полями, и баб там осталось, что коров, да и те похожи - ночью можно перепутать.
Ночь была шумная, с дождём, лежали в сарае, набросав на пол соломы. Не спалось, кто курил, кто слушал громыхавшую грозу.
"Горыныч, расскажи сказку…"
Шатун не заставил упрашивать. "Сказку, не сказку, - проворчал он, прислоняясь спиной к бревенчатой стене, - лучше расскажу про наёмников… Первыми наемниками в древности были греки. Спартанцы воевали за золото в Египте, десять тысяч гоплитов отправились в поход, чтобы вмешаться в распри за персидский престол. Претендент обещал им кругленькую сумму. Во время греко-персидских войн многие граждане Пелопоннеса за деньги сражались на стороне врага. В отличие от персов таким пощады не давали.
В Раннем Средневековье пятьдесят паломников, возвращавшихся из Иерусалима, отбили у сарацин итальянский город, уже готовый к сдаче. Этими сменившими посохи мечи оказались викинги, новообращённые в христианство, и речь о вознаграждении не шла.
И всё же первыми, кто превратил военный наём в ремесло, стали швейцарцы. Сегодня об их подвигах напоминает лишь Ватиканская гвардия, охраняющая Папу в национальных жёлто-синих шароварах, и швейцар в гардеробе, которому золотят ручку. А когда-то их слава гремела по всей Европе! Нарушая рыцарские законы, швейцарцы не брали пленных, не ждали снисхождения к себе. Построившись в колонны, они ощеривались алебардами - представляете это изобретение нищих, привязавших топор к шесту с крюком, чтобы стаскивать всадников? - и плотной массой сокрушали противника. Двести лет никто не мог устоять против их натиска, осознание своего величия делало их непобедимыми. Они никогда не показывали спину, верно служа тому, кто платит. Несколько их сотен, спрятав французского короля в центре каре, с поднятыми пиками медленно вышли из восставшего Парижа. "Побеждает тот, у кого больше швейцарцев", - с горечью замечали тогда европейцы. Вступая в ополчение, швейцарцы давали присягу, нарушение которой отдавало на "суд длинных пик", а по сути, на грубую расправу. У свободных жителей швейцарских кантонов не было субординации, но каждый знал своё место в строю, знал, что если дрогнет, его заколют товарищи.
С горской невозмутимостью швейцарцы били итальянцев, французов, голландцев, испанцев, немцев. Однако за битого двух небитых дают, и немцы стали их могильщиками. Немецкие ландскнехты, банды чёрных рейтар переняли у швейцарцев всё лучшее, усовершенствовав технику боя, и однажды сошлись со своими грозными учителями. Знаменитый швейцарский предводитель, о котором слагались легенды, заметив среди врагов знакомого немца, вместе с которым выиграл множество битв, сокрушенно воскликнул: "Бедный мой приятель!
Надо же такому случиться, что убить тебя должен именно я! Значит, так угодно Господу!" Но Господу в тот день было угодно, чтобы он сам пал от руки немца. Впервые победили ландскнехты, которые в жестокой конкуренции отодвинули швейцарцев, добившись сомнительной славы - их имя стало синонимом наёмников…"
Гроза не унималась, холодный дождь отчаянно хлестал в стекло.
"Спите, что ли, черти?" - обиженно проворчал Шатун. Ответом ему был храп. И только Седой прошептал из своего угла: "На хрена, Саныч, ты нам это рассказал? Мы же больше не наёмники…"
В любой операции труднее всего унести ноги: провернуть дело - одно, и совсем другое - выйти сухим. Разработка путей отхода - ключевой момент в подготовке операции, естественно, поручалась Седому.
- На вокзале не мотыляться, - сосредоточенно давал он последние указания. - Не светиться в барах, сбор у Шмеля.
- После дела квартирка больше не понадобится, - блаженно потянулся Шмель. - Три дня город будет наш - выбирай любую, а потом прощай, г-н Затлерс, Даугава и Домский собор…
- Побеждает тот, кто уходить не собирается, - вдруг твёрдо произнес Седой. - Плана отхода нет, будем действовать по обстоятельствам…
Все молча переглянулись: не дети, понимали - шансы выжить минимальные.
- Пожили, и - хватит, - прервал молчание Щепка. - А мерзость эту продажную видеть больше не могу!
- Пора в дранг нах вестен, - поддержал Шатун. - Скинуть этот порядок, который держится на журналах с голыми бабами.
- Ста-ареешь, Саныч, - похлопал его по плечу Виглинский. - Сам-то по мо-олодости что вы-ытворял.
Но никто не улыбнулся. У всех ещё крутились слова Седого.
- Ради кого живёшь, за тех и умереть не бойся, - вспомнил Шатун вслух. Это были слова Афанасия Великого, которого он читал в своей лесной сторожке.
- Вот и вся правда… - поддержал Саблин. - Положить живот за други своя.
Через границу просачивались парами. Кто нагло - по шоссе, кто тихо - просёлочными дорогами. Шалому с Виглинским не повезло - в лесу напоролись на латышский патруль. Сказались грибниками: заблудились, вот и вышли не в ту сторону, совали под нос лукошки с огненно рдевшими подосиновиками. Но пограничники оставались неумолимы. Их было четверо, гладкие, крепкие парни, которые хотели выслужиться. Они делали вид, что не понимают по-русски, и, наставив автоматы, упрямо подталкивали в сторону заставы. Пограничники не сомневались - перед ними безобидные грибники, но сейчас такое время - инцидент можно раздуть, представить дело как очередную русскую провокацию. Они умеют держать нос по ветру, эти розовощекие латышские ребята! Шатун долго упрашивал, с удивительной находчивостью пытался откупиться грибами, под которыми лежали гранаты, потом не выдержал. Рыжий поддержал мгновенно - сработал рефлекс. М-16, американские винтовки, бывшие на вооружение у латышей, оставили на земле - "Калашникову" верили больше…
- Убивать тоже привычка нужна, - учил их в Кампучии бывалый инструктор, старшина, прошедший ещё Корею. - В юности это плёвое дело, главное, раз переступить, а вот после сорока ни за что не решишься - пусть хоть самого убивают!
- Ну, это ты загнул, - возразил тогда Шатун, - своя рубашка всегда ближе…
- Не скажи, - тронул висок инструктор, - всё - здесь, какую программу заложили, с той и проживёшь… Ну, может, под дулом, с перепугу, - подумав, уступил он через мгновенье. - А вот по доброй воле или за деньги - никогда.
И Шатун теперь вспомнил красных кхмеров, мальчишек двенадцати-четырнадцати лет, наводивших ужас на вьетнамский спецназ, непобедимых в своих джунглях, потому что убивали так же легко, как и умирали. Они ели свои травяные супы, тягучие, похожие на паутинку, которую можно поднять со дна, как лапшу, двумя пальцами, и, когда в их желудки вдруг попадало мясо, полное жиров, испытывали невероятный подъём. На время им казалось, что они непобедимы, что вместе с мясом в них влились силы и храбрость, что древний обычай поднимает их в иерархии воинов на ступень выше. Морща лоб, Шатун никак не мог вспомнить, как называется этот обычай. А потом, свернув в поле, вспомнил: "Киматори". Обычай съедать печень врага.
Задавая темп Виглинскому, он ускорил шаг - надо выходить из района, пока не хватились пограничников.
Вечерело, накрапывал дождь. По трассе Москва-Рига, рассекая сумерки фарами, гнал к границе фургон, размалёванный остроконечными звёздами, цветочными бутонами и смешными кривляющимися рожами. Целый день на таможне проверяли фуры, работа монотонная, скучная, к тому же сегодня всё было в порядке - не поживишься. А тут хоть какое-то развлечение.
- Цирк? - добродушно спросил толстяк-таможенник, залезая в кузов.
И чуть не споткнулся о выступавший пол.
- Осторожнее, - предупредил чернявый водитель. Предъявляя документы, он широко улыбался. - Сами мучаемся, да куда девать реквизит…
- А этот? - толстяк ткнул в спящего гиганта.
- Помощник, работает с гирями. Ставим клоунаду от Парижа до Риги…
- И как в Париже? - вмешался другой таможенник.
- В Риге лучше.
Латыши довольно улыбнулись.
- А когда представление?
- Скоро, - отчего-то развеселился циркач. - Я пришлю контрамарки…
- Не забудь, - пропустил фургон толстяк и, стоя под дождем, подумал: "Какой предупредительный…"
За рулем сидел Шмель. А под ступенькой, на которой развалился Щепка, лежали пятьдесят килограммов тротила.
В брикетах взрывчатка очень похожа на мыло. Чемодан, за который отвечал Седой, ехавший под чужим паспортом, качался в багажном отделении. В боковых карманах на "молниях" у него лежали взрыватели, и мощности взрывчатки хватило бы, чтобы превратить весь поезд в груду железа. "Достаточно провести пару часов в латвийском поезде, чтобы стать русским националистом", - думал Седой. В вагоне все говорили по-русски, при этом ни одного слова, написанного кириллицей, он не нашёл: все объявления были на латышском.
- Образцы мыла, - предъявил он чемодан пограничникам. - Мы дилеры "Johnson and Johnson", осваиваем прибалтийский рынок.
Упоминание известной фирмы подействовало магически - пограничники взяли под козырек.
- Железные у тебя нервы, - пробормотал Циклоп, скрывавшийся за свежим номером "Ригас Балтас".
И отвернулся к окну, за которым поплыли аккуратно расчерченные поля.
- А знаешь, Седой, - сказал он через минуту, - может, мы зря всё это затеяли? Вон пасутся коровки, жуют себе травку. И хозяева их такие же - растят детей и не о чём больше не думают. А мы? Всю жизнь по свету носимся, топчем планету. А ради чего? Завели детей - так надо воспитывать…
- Мы и воспитываем, - отмахнулся Седой. - Личным примером. - Но помолчав, добавил: - А кто из нас семейный? Рыжий - всю жизнь холостяк, Шмель в разводе, Неробеев - тоже, его жена бросила, когда он в госпитале валялся. Вася Саблин - бобыль, у него в каждом городе по жене. А Шатун - по натуре сыч-одиночка. Остаёмся мы с тобой. Дети у нас взрослые, и скажи по совести - нужны мы им? На ноги поставили, теперь и без отцов проживут, вырастут без эдипова комплекса. А часто ты их видел, когда по командировкам мотался? Нет, брат, семейное счастье не для нас!
Он хотел, было, добавить, что они люди государевы, пошутить, что "наши жёны - пушки заряжёны", но, увидев посерьёзневшего Циклопа, сдержался.
Квартира у Шмеля оказалась в центре, к тому же просторная, всем нашлось место. Но Шмелю в ней оставалось жить недолго, вернулся сын её прежнего владельца, предъявил права, и суд предоставил Шмелю выбор - или переселиться, или платить бешеные деньги, которые заломил за аренду новый хозяин.
- Были времена, - вздохнул Шмель. - А теперь с нами не считаются, унижают национальную гордость, а руководству чихать. Паркетные генералы, шаркуны ковёрные разжирели, как боровы, морды наели - в телевизор не влезают!
- Поразите пастырей, и паства рассеется, - процитировал Шатун.
Шмель недовольно морщился.
- Ты в Москве давно был?
- Давненько.
- Теперь не узнаешь! Ничего русского - билдинги, офисы… Она сама по себе, а Россия - сама.
- Вроде Гонконга, что ли?
- Вот-вот, международная столица финансовой империи, и всё это под чисбургеры, японское суши, американский сленг… Вешают лапшу на уши, говорят Москва - это Самара 2012, Тамбов 2015, Брянск уж и не знаю какого… Вроде как будущее России, её витрина. В таком случае и Абрамович - это бомж 2300 или средний россиянин через сто лет.
- Во, врут, - покрутил головой Шатун, - только от этого не легче.