3
Наверное, это Толстяк показал мне первого гомера. Толстяк был моим первым резидентом, пытавшимся облегчить переход от студенчества в ЛМИ к интернатуре в Божьем Доме. Он был чудесным и был чудаком. Рожденный в Бруклине, обученный в Нью-Йорке, огромный, взрывной, невозмутимый, гениальный, эффективный, от кончиков блестящих темных волос и острых темных глаз, и множества подбородков через все необъятное тело, с пряжкой ремня, блестящей рыбой, катающейся на животе, до кончиков своих огромных башмаков, Толстяк был невероятен. Только Нью-Йорк мог оправится от шока его рождения и взрастить его. За это Толстяк со скепсисом относился ко всему дикому миру, лежащему к западу от этой великой преграды, Риверсайд Драйв. Единственным исключением для его городского провинциализма был, конечно же, Голливуд, Голливуд кинозвезд.
В шесть тридцать утра первого июля я был впервые проглочен Божьим Домом и отправился по бесконечному желтушному коридору шестого этажа. Это было отделение шесть, южное крыло, где я должен был начинать. Медсестра с невероятно волосатыми руками направила меня к дежурантской, где уже начался обход. Я открыл дверь и вошел. Я испытывал незамутненный ужас. Как Фрейд сказал посредством Бэрри, мой ужас исходил из эго.
Вокруг стола было пятеро человек: Толстяк, интерн по имени Уэйн Потс, южанин знакомый мне по ЛМИ, хороший парень, но очень грустный, зажатый и какой-то снулый, одетый в белоснежный халат с выпирающими из карманов инструментами; остальные трое светились от энтузиазма, по которому можно было отличить студентов ЛМИ в терапевтической субординатуре. К каждому интерну был привязан студент, каждый день в течение всего года.
- Почти вовремя, - сказал Толстяк, кусая бэйгл. - Где еще один?
Предполагая, что он имел в виду Чака, я ответил, что не знаю.
- Обалдуй, - сказал Толстяк. - Из-за него я опоздаю к завтраку!
Зазвенел пэйджер, и мы с Потсом застыли. Звонили Толстяку: ТОЛСТЯК, ПОЗВОНИ ОПЕРАТОРУ ДЛЯ ОТВЕТА НА ВНЕШНИЙ ВЫЗОВ, ОПЕРАТОРУ ДЛЯ ВНЕШНЕГО, ТОЛСТЯК, СЕЙЧАС ЖЕ.
- Эй, Мюррэй, чего случилось? - сказал толстяк в трубку. - О, отлично. Что? Имя? Да, да, не вопрос, погоди. - Повернувшись к нам, Толстяк спросил: - Ладно, обалдуи, назовите известного доктора?
Думая о Бэрри, я сказал:
- Фрейд.
- Фрейд? К черту, давай другое, быстро.
- Юнг.
- Юнг? Юнг. Мюррэй? Назови это "Доктор Юнг". Отлично. Запомни, мы будем богачами. Миллионы! Пока-пока". Повернувшись к нам с довольной улыбкой, Толстяк сказал: - Состояние! Ха. Ну да ладно, начнем обход без третьего терна.
- Отлично, - сказал один из студентов, вскакивая. - Я привезу тележку для историй болезни. С какого конца отделения мы начинаем?
- Сядь! - сказал Толстяк. - Что ты несешь? Какая тележка?
- У нас разве не рабочий обход? - спросил студент.
- Он самый, прямо здесь.
- Но… Но мы что, не будем осматривать пациентов?
- В терапии необходимости видеть пациентов практически нет. Куда лучше их не видеть. Видишь эти пальцы?
Мы осторожно осмотрели крупные пальцы Толстяка.
- Эти пальцы никого не трогают без необходимости. Вы хотите видеть пациентов? Валите, смотрите. Я видел слишком многих, особенно гомеров. Мне хватит на всю жизнь.
- Что такое гомер? - спросил я.
- Что такое гомер? - начал Толстяк. С улыбкой он начал: - ПО…
Он остановился, рот застыл на "О", и уставился на дверь. Там был Чак, с головы до пят закутанный в коричневое кожаное пальто, по краям отороченное мехом, в темных очках и в коричневой кожаной шляпе с широкими полями и красным пером. Он неуклюже ступал ботинками на платформе и, казалось, что он всю ночь шлялся по клубам.
- Йо, старик, что происходит? - спросил Чак и свалился в ближайшее кресло, сполз в нем и прикрыл глаза сильной рукой. Выказывая покорность, он расстегнул пальто и бросил на стол стетоскоп. Тот был сломан. Он взглянул на него и сказал: - Так, кажется, я сломал скоп, а? Хреновый день.
- Ты выглядишь, как кидала, - сказал один из студентов.
- Так и есть, братец, потому что видишь ли в Чикаго, откуда я приехал, было лишь два типа чуваков, кидалы и кидаемые. Потому, не одеваясь, как кидала, ты сразу попадаешь во вторую категорию. Сечешь?
- Забей, - спокойно сказал Толстяк. - Слушайте внимательно. Я не должен был начинать в качестве вашего резидента. Это должна была быть Джо, но ее отец вчера спрыгнул с моста и разбился насмерть. Дом изменил наши назначения, и я буду вашим резидентом первые три недели. После того, что я вытворял будучи интерном в прошлом году, они не очень-то хотели допускать меня до свежих тернов, но у них не было выбора. Вы спросите, почему они не хотели знакомить меня с вами в ваш первый день докторства? Потому что я говорю то, что есть. Никакой болтологии, а Рыба с Легго не хотели разбивать ваши иллюзии настолько быстро. И они правы. Если у вас сейчас начнется такая депрессия, какая у вас начнется в феврале, то в феврале вы спрыгнете с моста, как папаша Джо. Легго и Рыба не хотят разделять вас с этими иллюзиями, чтобы вы не паниковали. Потому как я знаю, каково вам, троим новым тернам, сегодня.
Я сразу в него влюбился. Он был первым, кто знал, как нам страшно.
- И что же тут такого, от чего мы задепрессим? - спросил Поттс.
- Гомеры, - ответил Толстяк.
- Что такое "гомер"?
Из коридора мы услышали непрерывающийся пронзительный крик УХАДИ УХАДИ УХАДИ УХАДИ…
- Кто сегодня дежурит? Вы трое чередуете дежурства и принимаете новых пациентов только по этим дням. Так, кто сегодня дежурит?
- Я, - сказал Потс.
- Отлично, потому что этот ужасный звук исходит от гомера, если я не ошибаюсь, это Ина Губер, которую я принял шесть раз за прошлый год. Гомер или, скорее, гомересса. Гомер-сокращение: ПОШЕЛ ВОН ИЗ МОЕГО ПРИЕМНОГО ОТДЕЛЕНИЯ. Это то, что вам хочется простонать, когда их присылают из богадельни в три утра.
- Мне кажется это слишком жестко, - сказал Потс. - Не все мы так относимся к старикам.
- Ты что, думаешь, что у меня нет бабушки? - спросил Толстяк с достоинством. - Есть, и она самая прекрасная дражайшая замечательная старушка. Ее тефтельки из мацы плавают в бульоне и их надо пронзить острогой, чтобы съесть. От их силы суп левитирует. Мы едим, сидя на лестнице, вытирая суп с потолка. Я люблю… - Толстяк вынужден был прерваться и смахнуть слезы, а затем продолжил вкрадчивым голосом. - Я очень ее люблю.
Я подумал о деде, которого тоже любил.
- Но гомеры это не просто милые старички, - сказал Толстяк. - Гомеры - человеческие существа, которые потеряли нечто, делающее нас людьми. Они хотят умереть, но мы им не даем. Мы проявляем жестокость, спасая их, и они жестоки к нам, цепляясь когтями и зубами, и пытаясь не дать нам их спасти. Они заставляют страдать нас, а мы их.
- Я не понимаю, - сказал Потс.
- После Ины поймешь. Но, слушайте, хотя я и сказал, что я не осматриваю пациентов без необходимости, когда я нужен вам - я здесь. Если вы умны, то вы научитесь мной пользоваться. Как используют самолеты, перевозящие гомеров в Майами. Я - Толстяк, летайте на мне. А теперь, перейдем к картотеке.
Эффективность планеты Толстяка основывалась на концепции карточек три на пять дюймов. Провозгласив: "Нет такого человека, медицинские показатели которого нельзя уместить на карточке три на пять", - он выложил две больших стопки. Правая была его, левую он разделил на три части и протянул треть каждому из новых тернов. На каждой карточке был пациент, наши пациенты, мои пациенты. Толстяк объяснил, что во время обхода, он будет переворачивать карточки и ждать, пока интерн доложит о прогрессе пациента. Не то, что он верил в достижимость прогресса, но ему нужно было иметь данные, чтобы позже, во время обхода с Рыбой и Легго, он мог доложить им "ту или иную лабуду". Первой карточкой дня будет новое поступление интерна, дежурившего прошлой ночью. Толстяк дал понять, что ему плевать на модные интерпретации современных научных теорий развития болезни. Не то, что он был против науки. Наоборот, он был единственным резидентом с целой библиотекой ссылок на любые болезни, размещенной на карточки три на пять. Ему нравились ссылки на карточках три на пять. Ему нравилось абсолютно все на карточках три на пять. Но у Толстяка был список приоритетов, и на его вершине была еда. До тех пор, пока это великолепное вместилище разума не получит пищу, у Толстяка был очень низкий порог терпения к медицине, академической или любой другой, да и ко всему остальному.
Покончив с обходом, Толстяк отправился завтракать, а мы пошли по палатам знакомиться с пациентами с наших карточек. Позеленевший Потс сказал: "Рой, я нервничаю, как блядь в церкви". Мой студент, Леви, хотел осматривать пациентов вместе со мной, но я отфутболил его в библиотеку, где студенты все равно обожали проводить время. Чак, Потс и я стояли у поста медсестер, и волосаторукая медсестра проинформировала Потса, что тетка на каталке и есть его первое поступление, по имени Инна Губер. Инна представляла собой массив плоти, валяющийся на каталке, одетый, как в военную форму, в робу с надписью "Богадельня - Новая Масада". Злобно глядя на нас, Ина прижала к груди сумочку. Она продолжала верещать "УХАДИ УХАДИ УХАДИ".
Потс сделал все по учебнику: представился, сказав: "Здравствуйте, миссис Губер, меня зовут доктор Потс и я буду вас лечить".
Повысив громкость, Инна ответила: УХАДИ УХАДИ УХАДИ…
После этого Потс попытался улучшить взаимоотношения еще одним способом из учебников, а именно, взяв ее за руку. Быстрее молнии, Ина нанесла ему удар сумочкой, от которого он отскочил к стойке. Злобная жестокость этого удара поразила нас. Потс, потирая голову, спросил у Максин, медсестры, есть ли у Ины лечащий врач, который мог бы помочь со сбором анамнеза.
- Да, - сказала Максин, - доктор Крейнберг. Малыш Отто Крейнберг. Он там, пишет назначения для Ины.
- Частные доктора не могут делать назначения. Только резиденты и интерны. Таковы правила!
- Малыш Отто так не считает. Он не хочет, чтобы ты делал назначения его пациентам.
- Я сейчас же с ним поговорю!
- Не выйдет. Малыш Отто не будет с тобой разговаривать. Он тебя ненавидит.
- Ненавидит меня?
- Ненавидит всех. Понимаешь, он изобрел что-то для сердца лет тридцать назад и надеялся получить Нобелевскую премию, но не получил, и теперь он расстроен. Он ненавидит всех, но интернов особенно.
- Что ж, старик, - сказал Чак. - Это, несомненно, интересный случай. Увидимся.
Я был напуган до того, что у меня начался понос, и я сидел в сортире, раскрыв пособие "Как это делается", когда мой пейджер взорвался: "ДОКТОР БАШ, ПОЗВОНИТЕ В ШЕСТОЕ ОТДЕЛЕНИЕ ЮЖНОЕ КРЫЛО НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО.."..
Это сообщение нанесло прямой удар по моему анальному сфинктеру. Выбора не было. Я не мог и дальше убегать. Я вернулся в отделение и попытался осмотреть пациентов. В халате и с черным докторским саквояжем я входил в палаты. Я выходил из палат. Всюду был хаос. Это были люди, а все, что я знал, было в учебниках и библиотеках. Я пытался читать истории. Слова расплывались, а мой разум скакал от лечения остановки сердца в пособии "Как это делается" к Бэрри и этому странному Толстяку, от злобной атаки Ины на беднягу Потса к малышу Отто, чье имя так и не прогремело в Стокгольме. Мнемоника расположения ветвей наружной сонной артерии пробегала через мой мозг, как навязчивая мелодия. Пока она Лежала, Выгнувшись, Картофелина Петера Скользнула Внутрь. Все, что я мог вспомнить, это Петера, означавшего позвоночную артерию. И на хрена мне нужно было это знание?
Я запаниковал. Но, к счастью, крики из различных комнат помогли мне прийти в себя. Я вдруг подумал: "Это зоопарк, а эти пациенты - просто больные животные". Одноногий старичок с нелепым кустиком седых волос, стоявший, опираясь на костыль, и издающий взволнованные крики, напоминал мне журавля; огромная полячка крестьянского вида, с руками-молотами и двумя выпирающими изо рта-пещеры зубами, была гиппопотамом. Множество видов обезьян. Но в моем зоопарке не было величественных львов, плюшевых коал, зайчиков или лебедей.
Было и два исключения. Первая, кроткая Софи, которая была направлена ее частным доктором с основной жалобой на депрессию и на редкие головные боли. По какой-то причине, ее Частник, доктор Поцель, назначил полное исследование желудочно-кишечного тракта, включая клизму с барием, рентгенограмму верхних отделов ЖКТ, сигмоидоскопию и ультразвуковое сканирование печени. Я не мог понять, как это увязать с депрессией и головными болями. Я вошел в палату и увидел старушку и лысеющего мужчину, который сидел рядом с ней и с состраданием держал ее за руку. Как чудесно, подумал я, сын пришел ее навестить. Это был не сын, а доктор Боб Поцель, которого Толстяк описал: "сострадатель из пригорода". Я представился и спросил Поцеля о причинах назначения обследования ЖКТ при депрессии, он нервно посмотрел на меня, поправил галстук-бабочку, пробормотал "пучение" и, поцеловав Софи, сбежал. В недоумении, я позвонил Толстяку.
- Что за ерунда с исследованием ЖКТ? Она говорит о депрессии и головной боли!
- Специализация Дома - кишечные бега. ТИБ - Терапевтическое Испытание Барием.
- В бариуме нет ни черта терапевтического! Он инертен.
- Конечно, нет. Но кишечные бега все спишут.
- У нее депрессия! У нее нет никаких проблем с кишечником!
- Конечно, нет. И у нее нет никаких проблем. Ей надоело посещать офис Поцеля, а Поцелю надоело звонить и справляться о ее здоровье, так что они уселись в его белый континенталь и приехали в Дом. Она в порядке, она обычная СБОП. Старушка Без Острых Проблем. Ты что, думаешь, что Поцель этого не знает? Каждый раз, взяв Софи за руку, он получает сорок долларов твоих налогов. Миллионы. Видишь это будущее здание, крыло Зока? Знаешь, для чего оно? Для кишечных бегов богатеев. Ковры, индивидуальные раздевалки в рентгенологии с цветными телевизорами и трехмерным звуком. В дерьме ооочень мннооого денег. Я сам собираюсь на специализацию в гастроэнтерологии.
- Но это же мошенничество!"
- Конечно. И не только. Это еще работа для тебя, а Поцель просто делает деньги. Это - дерьмо.
- Это - безумие.
- Это - медицина по-божьедомски.
- Ну и что же мне делать?
- Начни с того, что перестань с ней общаться. Если ты будешь с ней разговаривать, она пробудет здесь вечно. А потом натрави на нее студента. Ей это не понравится.
- Она гомересса?
- Она ведет себя по-человечески?
- Конечно! Она приятная старушка.
- Правильно. СБОП. Не гомересса. Но в твоем листе наверняка есть гомер. Вот, смотри, Рокитанский. Пойдем.
Рокитанский был похож на старого бассета. Он был университетским профессором и пережил массивный инсульт. Он лежал, привязанный к койке. Вливание внутрь, катетер наружу. Неподвижный, парализованный, глаза закрыты, спокойное дыхание, наверное, ему снится косточка, или хозяин, или хозяин, бросающий косточку.
- Мистер Рокитанский, как поживаете?
Пятнадцать секунд спустя, не открывая глаз, медленным густым рыком из глубин развалившегося мозга, он сказал: КХРША.
Довольный, я спросил: "Мистер Рокитанский, какой сегодня день недели?"
КХРША..
На все вопросы он ответил точно также. Мне стало грустно. Профессор, а вот теперь овощ.
Опять я подумал о деде и проглотил ком, вставший в горле. Повернувшись к Толстяку, я сказал:
- Это ужасно. Он скоро умрет.
- Нет, он не умрет. Он бы хотел, но не сможет.
- Он же не может так жить!
- Конечно, может. Послушай, Баш, существуют ЗАКОНЫ БОЖЬЕГО ДОМА. ЗАКОН НОМЕР ОДИН: "ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ".
- Это же бред! Конечно, они умирают!"
- За год я не видел этого ни разу, - сказал Толстяк.
- Они же должны!
- Зачем? Они так и живут. Молодые, вроде нас с тобой, умирают, но только не гомеры. Никогда не видел. Ни разу.
- Почему?
- Я не знаю. Никто не знает. Это необъяснимо. Может быть, они уже прошли смерть. Это ужасно. Самое ужасное.
Потс вернулся обеспокоенный и озадаченный. Он просил Толстяка помочь ему с Иной Губер. Они ушли, а я вернулся к Рокитански. В полутьме палаты, мне показалось, что я увидел слезы, стекающие по его морщинистым щекам. Меня захлестнуло волной стыда. Желудок перевернулся. Слышал ли он нас?
- Мистер Рокитанский, вы плачете? - спросил я и с нарастающим чувством вины ждал ответа.
КХРША.
- Вы слышали, что мы говорили о гомерах?
КХРША.
Я сдался и пошел слушать, что скажет Толстяк об Ине Губер.
- Но нет же никаких показаний к обследованию ЖКТ, - настаивал Потс.
- Медицинских показаний, - отвечал Толстяк.
- А, какие еще есть?
- Очень серьезные для Частников Дома. Скажи ему, Баш, скажи ему.
- Деньги, - сказал я. - "В дерьме ооочень мннооого денег".
- И, чтобы ты не делал, Ина здесь проведет несколько недель. Увидимся на обходе через пятнадцать минут.
- Это самое печальное, что я делал в жизни, - сказал Потс, поднимая обвисшую грудь, пока Ина верещала и пыталась его ударить привязанной рукой.