Дорте иногда вспоминала, каким он был, когда они вдвоем ехали в машине. Их ночевку в гостинице. Мать назвала бы Тома добрым. Но, судя по рассказам Лары, его настроение могло быстро меняться. А его поведение здесь в последний раз! На диване. Конечно, она думала и об этом. Но он не должен делать этого здесь, в ее спальне! И снова она увидела перед собой лицо Лары, когда та говорила: "Не давай ему повода! Не серди его!"
Но он не рассердился, просто отпустил ее и вывел из спальни, пытаясь что–то рассказать ей, но она поняла только несколько отдельных слов: "Поездка" и "Рождество". Ее бумажки с норвежскими словами имели существенный недостаток в них были только названия предметов и прилагательные. Но не было глаголов. А выучить язык без глаголов невозможно. Она подражала голосу на кассетах, но этого было мало.
Как будто поняв, чего ей недостает, он взял блок желтых бумажек и поманил ее к себе на диван. Потом изобразил черточками несколько человечков, они бежали, сидели на стуле, ехали в машине, пили, лежали на диване, слушали музыку, в ушах у них были большие наушники, и над ними летали нотные знаки. Рядом с человечками Том писал слова и тут же произносил их вслух.
Его почерк был похож на сухие веточки. Дорте повторяла слова, а он серьезно кивал и говорил: "Хорошо!" - или: "Еще раз!" Так они упражнялись некоторое время. От усердия Дорте порозовела.
Неожиданно ему как будто надоело быть учителем, он встал и вопросительно посмотрел на нее.
- Пить? - спросил он и как будто что–то поднес ко рту.
- Да! Стакан молока, пожалуйста! - ответила она и тоже встала. На кухне, стоя рядом друг с другом, они выпили - он воду из–под крана, она молоко из холодильника. Потом снова наполнили свои стаканы и взяли их с собой в гостиную.
- Послушаем музыку? - спросил он и приложил руку к уху.
- Да, послушаем музыку! - повторила она, делая ударение на каждом слове.
Она поставили стаканы на стол, он принес магнитофон и включил Баха.
- Ляжем на диван? - предложил он и показал на лежащего человечка.
У нее не было сил ответить ему, она просто легла, стараясь занять как можно меньше места. Он молча погасил верхний свет и лег рядом с нею. Ее забинтованную руку он осторожно положил себе на плечо. Потом вставил ей в ухо один наушник, себе - другой. Сквозь махровый халат она ощущала его жесткую голову. Где были его руки, она не знала, она их не чувствовала.
- Бах! - сказал он сонным голосом. Потом замер и стал слушать.
Мало–помалу боль в руке почти прошла. Но на этот раз Дорте не спала. И знала, что последует за тем, когда он вынет наушник из уха. Том разделся, сняв все, кроме трусов. Распахнул на ней халат, и она почувствовала нежное прикосновение чужой кожи. Сперва он долго лежал, просто прижавшись к ней, словно грелся. Свернувшись и держа между ними согнутые руки. Он ни разу не потревожил забинтованную руку Дорте. Дыхание его было ровным, точно он спал. Потом оно стало доноситься откуда–то снизу. Оттуда, где его руки скользили теперь теплыми тенями. Она только этого и ждала. Его губ. Его языка.
- Нет! Не думай об этом! - решительно сказал Николай. Они лежали на ржаном поле, что не разрешалось. Ведь под ними стебли мялись и ломались. Но это было еще полбеды.
- Если нас кто–нибудь увидит, то всем расскажет, - сказала Дорте, боясь, что ее единственное летнее платье измажется в земле.
- Мы не делаем ничего дурного, просто лежим здесь, и все. Кроме того, все поймут, что виноват в этом я.
- Почему?
- Если бы я не привел тебя сюда, тебе такое и в голову бы не пришло.
Он был прав, однако…
- Ты же не притащил меня сюда под мышкой, - обиженно возразила она.
- А мог бы. Ведь ты легкая, как перышко, - поддразнил он ее. Сначала улыбка задрожала у него в уголках губ, потом растеклась по всему лицу. Он был так близко, что его кожа сливалась с ее.
Над ними на ветру дрожали колосья ржи. Почти слышался их золотистый звон. Но это был не звон, а комары, жаждавшие крови. Они гудели над Николаем и Дорте, их крылышки трепетали, и тельца были похожи на мышиный помет.
Николай был особенно беззащитен перед ними, потому что прикрывал Дорте своим телом. Когда он спрятал лицо у нее на шее, ее глаза уставились прямо в солнечное око. Оно посылало им на землю беспредельное тепло. Много миллиардов лет оно берегло свою энергию только для одной этой минуты.
Через освещенную прихожую Том пронес ее в полутемную ванную. Горела только лампочка над раковиной. Он нашел пластырь и закрепил пластиковый пакет на ее забинтованной руке. Потом пустил душ и снял с нее махровый халат. Когда он стал намыливать ее, Дорте замерла с закрытыми глазами и думала, что он промокнет. Его руки играли с ней. Но не в ней. Как будто он знал, что Дорте этого боится. Она наклонила голову, чтобы он не видел ее лица. Оно было слишком обнажено. Наконец он отпустил ее. Она не знала, что ей делать дальше, а он сидел на табуретке, набросив на колени полотенце, и смотрел на нее. От сознания, что он видит ее нагой, кожа у нее покрылась пупырышками. Она не двигалась, хотя выдержать эту неподвижность было трудно. И все это время она старалась не замочить забинтованную руку. Вода бурлила у ее ног и сливалась в водосток. Дорте напоминала гладкую, пахнущую мылом рыбку под струями воды.
Ванная наполнилась паром. Том сидел, уронив Руки, такой же серьезный, с полотенцем на коленях. Руки его выглядели какими–то брошенными. Дорте не смела встретиться с ним глазами, но ощущала их как пылающий костер. Наконец он встал, выключил воду и закутал ее в махровую простыню. Потом бережно ее вытер, как будто думал, что у нее ожоги по всему телу. Она подняла руки, чтобы ему было удобнее. Обе, ту, что с пакетом, - тоже.
Когда он хотел вытереть ей бедра, она сделала шаг ему навстречу, поскользнулась и потеряла равновесие. Он попытался удержать ее, но она упала на пол, ухватившись за первое, что подвернулось. Это были его трусы. Он наклонился над ней, опустив руки. Его жилистое тело было неподвижно, оно замерло, как будто чего–то ждало. Дорте подняла глаза и все увидела. Увидела, что низ живота у него совсем не мужской, он скорее напоминал женский.
Теперь он меня убьет, подумала она.
25
Часы на тумбочке показывали чуть больше восьми, свет был еще скупой. Помедлив, Дорте сложила руки на одеяле.
- Пресвятая Богородица, - начала она с закрытыми глазами. - Лара считает, что я должна просить Тебя помочь мне избавиться от чувства стыда. Вот я и прошу. Может быть, Ты не совсем хорошо знаешь Тома, но, конечно, знаешь, каким Бог создал его или как получилось, что он стал таким. Я многого не понимаю, но, думаю, Николаю было бы страшно тяжело, если бы он был таким, как Том. Том не рассердился на меня, хотя я все увидела. И когда он позже сказал, чтобы я написала маме, что мне здесь хорошо, я не могла ему отказать. Прости меня, что я позволила Тому послать ей эту ложь. Ты ведь понимаешь: я не могла написать ей, что мое тело перестало быть храмом. Спасибо и на том, что я сплю в хорошей постели и никто не мучает меня, что у меня достаточно еды и молока. Спасибо, Лара помогла мне, и я не осталась калекой, как Том. Не знаю, что он сделал, но прости его за все! И, пожалуйста, прости меня! Умоляю Тебя, подай мне какой–нибудь знак! Я буду ждать до завтра, или сколько захочешь. Пошли радость маме и Вере сделай их Рождество приятным. И Николаю! Аминь.
Дорте заправила постель, потом надела тапки и халат. В комнате было холодно. Стены в прихожей злобно смотрели на нее. Входная дверь была коричневыми воротами, которые стерегли ее. На кухне эхо откликалось на каждый ее звук. Поэтому она взяла хлеб и стакан молока и ушла в теплую гостиную. Остановилась у большого низкого окна. Земля была покрыта снегом. Машины оставляли на мостовой широкие черные полосы. На крышах домов лежали белые шапки с тенями, выступами и возвышениями. Стеклянное небо было окутано морозом и зимним светом. Если она прижималась лицом к окну и смотрела вверх, ей было видно, как ветер гонит замерзшие облака. А внизу под огромными белыми шапками стояли блеклые домики. Деревья были похожи на засыпанную снегом капусту брокколи. Одно дерево было черное и невыразимо беззащитное.
Том подтянул трусы, оделся, он держался будто ничего не случилось. Потом, когда они сидели в гостиной, он с улыбкой нарисовал человечка, который пишет письмо. У слова "мать" он поставил вопросительный знак. Письмо маме было давно написано, ей оставалось только принести его. Он посмотрел на письмо, но откуда он мог знать, что в нем написано? Наверное, Том не отправит письмо, пока Лара его не прочтет.
Перед уходом он отнес Дорте в спальню и укутал перинкой, так же как в прошлый раз. И все–таки все было уже иначе. Она не притворялась, будто спит. Она даже чувствовала себя более спокойной: если он не наказал ее сразу, как она увидела его, значит, уже никогда этого не сделает.
Дорте попробовала представить себе, как она идет по улице. У нее в кармане ключ. Она идет по делу и может в любое время вернуться в квартиру. Может быть, у нее назначена встреча с какими–нибудь знакомыми. Нет, лучше думать, что она должна встать, привести себя в порядок и пойти по делам в красной стеганой куртке и белых сапожках. Были у нее и другие желания. Невнятные мысли о том, что бы она могла сделать, если б хотела. Она бы отметила Рождество не одна и, может быть, рассказала, как они праздновали его дома.
Люди внизу походили на игрушечные фигурки. Кого из них она должна встретить? Ту, в красной шапке, которая идет, наклонившись вперед от ветра? Или того, без шапки, который быстро сел в машину и завел мотор? Их было так много. Они бежали во всех направлениях, как одетые знаки препинания на снежной поверхности. Точка, запятая, точка с запятой. Один знак наклонился к своему автомобилю. Она попробовала толковать их как знаки Пресвятой Богородицы, но быстро сообразила, что это бесполезно.
Она не шла по улице. Она сидела здесь. И не знала, сколько ей еще придется ходить между желтыми бумажками и упражняться в норвежских словах, стоять у окна, есть, слушать музыку. Входить с клиентами в ту комнату. Мыться под душем, почти сдирая с себя кожу. Быть пленницей пустоты. Неужели Том тоже все это чувствует? С кем он будет праздновать Рождество?
Выходя в слезах из гостиной, она увидела, как отец перед рождественским обедом в сочельник встал и преломил квадратный колядочный хлебец. Обычно они делили его между собой, прощали друг друга и желали друг другу всего самого хорошего. Маленькие неровности на скатерти показывали, куда мать подложила стебельки соломы в память об Иисусе в яслях. В детстве Дорте была не в силах оторвать глаз от вазочки с маленькими пирожными.
Мать обычно говорила, что они празднуют литовское Рождество ради отца. Но самого отца праздники мало интересовали, хотя он и зажигал свечи в еврейском подсвечнике. Мать, со своей стороны, не любила напоминаний о русском Рождестве и научилась готовить по старинным литовским рецептам. Двенадцать блюд без мяса. Селедка с сушеными грибами, которые она сама собирала. Селедка со свеклой, жареная рыба с морковью и салаты из вареных овощей с собственного огорода.
Сейчас она подает домашний клюквенный кисель. Они почти не разговаривают, праздник есть праздник. Но Дорте знала, что Вера сгорает от нетерпения, когда ей наконец разрешат есть. Главное, не приставать, а думать можно о чем угодно.
- Как приятно, что дядя Иосиф прислал письмо к Рождеству, - неожиданно сказала мать. Они ели, и все казалось мирным и приятным.
- Вот человек, которым я особенно восхищаюсь, - сказал отец. - Просто невероятно, что ему пришлось пережить. Когда я видел его в последний раз, он рассказал мне о маленьких хитростях, к которым прибегал в тюрьме, чтобы не сойти с ума.
- Милый, не надо сейчас об этом. - Мать попыталась перевести разговор на другую тему, но никто не обратил внимания на ее слова.
- Какие хитрости? Что он тебе рассказал? - спросила Вера, затаив дыхание, и наклонилась к отцу.
- Он пел про себя разные мелодии, которые напоминали ему о жизни. Читал про себя стихи. Беззвучно. Видел перед собой фотографию Анны, ту, что стояла в рамке у них дома.
- Фотографию? А почему не саму Анну? - спросила Вера.
Отец задумался, проглотил ложку супа, сказал матери:
- Вкуснота! - и только потом ответил: - Нам трудно сохранять четкое представление о самом человеке, ведь лицо все время меняется. А фотография, напротив, способна запечатлеть мгновение. Поэтому мы и окружаем себя фотографиями.
- Но как фотография могла спасти его рассудок? - не сдавалась Вера.
- Особенность мысли в том, что никто не может отнять ее у тебя. Ты можешь решить, что не сдашься, и тогда никто не сможет помешать тебе так думать. Об этом никто даже не узнает.
- Но если его будут бить, морить голодом и всякое такое? Он все равно сможет сам управлять своими мыслями? - прошептала Дорте.
- Да, кое–кому это удается. Поэтому я и восхищаюсь дядей Иосифом, - серьезно ответил отец.
- А кто его арестовал, немцы или русские? - спросила Вера и быстро взглянула на мать, которая, отловив ложку, с мольбой смотрела на отца.
- Литовцы думали, что немцы освободят их от русских. Так же думали и многие евреи. Но на Рождество тысяча девятьсот сорок первого года немецкая Einsatzgruppen{9} вместе с местными литовцами уничтожила большую часть из двухсот тысяч литовских евреев, которые не успели бежать из Литвы до начала войны.
- Милый, у нас Рождество… - взмолилась мать.
- А что такого сделали евреи? - почти беззвучно спросила Дорте.
- Достаточно и того, что они были литваки, евреи! В литовской компартии было много евреев, их обвинили в том, что коммунисты захватили власть.
- Мы тоже литваки? - спросила Вера.
- Кроме мамы. Ты с Дорте наполовину. А я полноценный литвак!
- Тебе это неприятно или ты этим гордишься?
- Вы совсем забыли о Рождестве, - сказала мать срывающимся голосом, еще чуть–чуть - и она рассердилась бы не на шутку.
- Прежде всего я рад, что я свободомыслящий человек. Но я восхищаюсь дядей Иосифом! - Повернувшись к матери, он прибавил: - Ты права! Надо встретить Рождество! - Он поднял бокал и по очереди посмотрел на каждого. Его взгляд сказал Дорте, что он любит их всех.
Она остановилась в прихожей. Что–то здесь было не так. Неожиданно она поняла! На комоде возле вешалки лежало что–то, чего там раньше не было. Она подошла и увидела сложенную карту. И тут же к ее ногам упала связка ключей. Она долго стояла перед дверью, потом приоткрыла ее. Площадка лестницы была освещена. Там никого не было. Ключи были зажаты в руке, а тело служило ограничителем для двери. Дрожащими пальцами она попробовала один из ключей. Он не подошел. Может, Том просто случайно забыл их у нее?
Зато другой ключ мягко вошел в замок. Легкий щелчок - и металлический язычок отодвинулся в сторону. Это был ключ от квартиры! Несколько раз она открывала и закрывала замок, плечом придерживая дверь. По ее желанию квадратный язычок послушно открывал и запирал замок! У нее перехватило дыхание.
Она снова вошла в квартиру, заперла за собой дверь и подняла карту, которая упала на пол. Знакомый изгиб реки, набережные с причалами, пакгаузы с острыми или закругленными коньками крыш. За мостом она увидела колокольню большого храма. Масштаб 1:50 ООО, 1:20 ООО и 1:5000, прочитала она. Внутри в карту был вложен пакет, на котором было написано: "Счастливого Рождества, Дорте!" Она открыла его и увидела пачку денег. Оставалось только пересчитать их. Тысяча пятьсот норвежских крон! Она еще никогда не держала в руках столько денег.
Это был знак, о котором она просила!
26
Дорте положила карту в сумочку, чтобы карта не привлекала внимания. Перед уходом она записала на желтой бумажке, по каким улицам надо идти, чтобы прийти к церкви. Так ей будет легче вернуться назад. Все выглядело довольно просто. Ее дом был высокий, его нетрудно узнать. Она нашла на карте мост, который ей предстояло перейти. С Ларой они обычно ездили на автобусе, идущем другим путем, но не так уж далеко было до храма, чтобы она не смогла добраться туда пешком.
По лестнице она тоже спускалась пешком. Один раз ей послышались шаги на нижней площадке, но она никого не встретила. Прежде чем выйти, Дорте попробовала, откроет ли ее ключ входную дверь, когда она вернется. Был некий соблазн в том, чтобы провести на улице несколько дней. Но второй ключ также действовал исправно. Ключи ей подчинялись.
Если Лара вернется раньше, чем предполагала, и найдет квартиру пустой, она позвонит Тому, решив, что Дорте сбежала. А он ей скажет: "Я дал Дорте ключи!" Ей бы хотелось услышать, как он говорит именно эти слова.
Пусть у нее все сложилось и не так, как она мечтала, но теперь она могла идти по тротуару и радоваться лаская пальцами лежавшие в кармане ключи. Могла любоваться белыми улицами и почти не затоптанными тротуарами и обрести относительный покой. Кругом было так тихо! Светило круглое, красное солнце. Она уже так давно не ходила по улицам без сопровождающего, что теперь ей все казалось нереальным. Голова как будто летела по воздуху. Приходилось соблюдать осторожность, чтобы не упасть. Еще и потому, что тротуары были скользкие.
Мимо проходили люди, по одному или парами. Некоторые разговаривали друг с другом. Но чаще просто шли, подставляя лицо ветру и солнцу. Краски были яркие. И среди всей этой красоты маячила одна тень, исходившая от нее самой. Мысли, мешавшие ей в эту минуту, мысли, прочно прилипшие к ней и осквернявшие все, напоминавшие, что все это не для нее, а для других. Для незнакомых людей, с которыми она не могла даже поговорить. Для тех, кто проходил мимо, будто ее вообще не существовало.
Она дошла до моста, здесь, совсем как дома, вдоль берега, точно битое стекло, лежал лед. Дорте вспомнила, что еще до того, как получила подарок Тома, велела себе думать только о хорошем. Даже когда все было хуже некуда. Но сегодня–то все было замечательно! Мать обычно говорила: "Человек - это то, что он ест и о чем он думает". Если это правда, она все–таки могла добиться своего. Ты справишься! - уговаривала она себя.
Мороз щипал щеки. Дорте забыла смазать лицо кремом. Привыкнув сидеть дома, она не подумала, что кожа так чувствительна к морозу. Остановившись у фонаря и спрятав в карман купленные Ларой перчатки, она порадовалась новым, белым теплым сапожкам. Потом немного расстегнула молнию на куртке, чтобы лучше ощущать воздух, и вступила на мост. Уже на мосту она услыхала тяжелый металлический зов церковных колоколов. Она остановилась, держась за перила Небо набросило на крыши плащ абрикосового цвета и кучки облаков разделяла еле заметная темная черта. Под мостом спокойно текла вода. Дорте крепче ухватилась за перила и попыталась представить себе, что бы она почувствовала, если бы перевалилась через перила и полетела вниз. Куртка бы расстегнулась, и ветер ударил бы ей в грудь. Потом она бы испугалась и раскаялась в своем поступке. Почувствовала бы ледяной холод. Представить себе самый конец было невозможно.
- Нет!