- А зачем, интересно, мама тогда покупает яйца, если никому нельзя их есть? Старый роупер - человек религиозный. Все время молится и все такое. Читает книжонки про Иисуса. Вообще-то он не старый. Не старше, чем я. Даже моложе. Он никогда не говорит "крутой". И не говорит "дерьмо", или "сука", или "хрен", или "черт побери". Он говорит "боже праведный", когда злится или когда ему въехали по башке.
Перл заливисто расхохотался, возбужденный столь свободным употреблением запрещенных слов прямо на материнской кухне. Он почти не сомневался, что кафель на полу вот-вот начнет скручиваться и дымиться.
- На родео полно помешанных на Иисусе. И членов всяких братств, и прочих чудаков. Иногда прямо как на представлении фокусников побываешь, каких только молитв и заклинаний не услышишь, крестов и амулетов не увидишь, каких только суеверий не узнаешь. Допустим, кто-то из них хорошо проедет, так обязательно скажет, что это не он сам, а это их мистическая сила или божество им помогает. Парни со всего света - из Бразилии, Канады, Австралии - сидят и кланяются, как болванчики, знаки какие-то делают, бормочут чего-то. - Дайэмонд зевнул, потер поврежденное колено, думая о том, как хорошо будет окунуться по самый подбородок в серную воду и смотреть в синее небо над головой. - Так значит, ты будешь крепко держаться и не свалишься?
- Ага. Крепко-крепко.
- Надо мне запомнить и тоже так попробовать, - сказал Дайэмонд.
Он позвонил на ранчо Бьюдов, чтобы поздороваться с Лисилем, но автоответчик сообщил, что этот номер больше не обслуживается. В справочной службе ему дали номер в Жиллетте. Дайэмонду это показалось странным, однако он дозванивался в этот город целый день. Только поздно вечером зевающий Лисиль снял трубку.
- Эй, а почему ты не на ранчо? Почему ваш номер больше не обслуживается?
Лисиль еще ничего не сказал, а Дайэмонд уже знал, что новости плохие.
- A-а, знаешь, там все как-то не сложилось. Когда батя умер, ранчо оценили и сказали, что нам надо заплатить за него налог - два миллиона. Два миллиона! Да у нас и горшка-то никогда не было, чтобы помочиться, не выходя на улицу. Так где же нам, спрашивается, было взять столько денег, чтобы заплатить за собственный дом? А ведь когда отец только начинал, там была настоящая пустошь! Знаешь, сколько мы получали с говядины? Пятьдесят пять центов за фунт. Думали мы, думали и решили, что выхода нет, надо продавать ранчо. Меня тошнит от этого, черт, аж все кипит. Теперь вот перебрался сюда, работаю на шахте. Говорю тебе, с этой страной не все в порядке.
- Грязное дело.
- Угу. Еще какое грязное. Да с тех пор, как я вернулся, все идет наперекосяк. Проклятое правительство.
- Но ты же должен был получить кучу денег за ранчо.
- Я отдал свою долю братьям. Они поехали в Вашингтон подыскивать другую ферму. Чтобы купить ее да начать дело, им потребуются все деньги. Наверное, и я к ним потом поеду. В Вайоминге ловить больше нечего. Да, кстати, а ты с быками неплохо справляешься. Знаешь, иной раз закрадывается мыслишка, а не вернуться ли мне в родео, но я быстро бросаю эту идею. А у тебя как дела?
- Было все неплохо, пока не подпортил себе колено. Слушай, а как твоя семейная жизнь? Кто у вас получился - мальчишка или девчонка? Я ведь ничего не знаю. Сигару-то я не получал.
- Умеешь ты задавать непростые вопросы. И с семьей тоже как-то неудачно все вышло, не хочу сейчас об этом говорить. Сделал я кое-что, о чем теперь жалею. В общем, вот так я и живу: похороны, больницы, развод, продажа имущества. Ты как, не выберешься ко мне на выходные? Выпьем. У меня будет день рождения. Двадцать четыре стукнет, а ощущение такое, как будто на счетчике уже пятьдесят лет намотал.
- Черт, не-a. Колено сильно разбил, машину вести не моту. Я позвоню тебе, обязательно позвоню.
Похоже, Лисилю не везло. Лучше держаться от него подальше.
В четверг вечером мать сунула куриные грудки в микроволновку, велела Перлу накрывать на стол и залила картофельные хлопья кипятком. Разложив пюре по тарелкам, она села и посмотрела на Дайэмонда.
- Что это за запах? Сера? - спросила она. - Ты разве не принял душ после источников?
- Сегодня нет, - ответил сын.
- От тебя дурно пахнет.
- У всех ковбоев родео есть особый запах.
- У ковбоев? Тоже мне, ковбой нашелся! Мой дед был скотоводом, и он нанимал ковбоев или тех, кто ими тогда назывался. Мой отец пошел дальше, занялся продажей скота, и он тоже нанимал работников. Что касается брата, тот всегда был штукиным сыном. То есть ни один из них не был настоящим ковбоем, но каждый - в большей степени ковбой, чем любой бул-райдер на родео. После ужина, - сказала она Дайэмонду, пододвигая к нему блюдо с бледным куриным мясом, - после ужина я хочу показать тебе кое-что. Это недалеко.
- А можно мне с вами? - попросил Перл.
- Нет. Это нужно твоему брату, а не тебе. Посмотри телевизор. Мы скоро вернемся.
- Ну, что там опять? - спросил Дайэмонд, вспомнив темное пятно на дороге, смотреть на которое мать возила его много лет назад. Она тогда сказала: "Смотри, что случается с теми, кто не глядит по сторонам, переходя дорогу". И Дайэмонд предполагал, что и на этот раз будет нечто подобное. Куриная грудка лежала на его тарелке, как диковинная надувная игрушка. Зря он вернулся домой.
Мать везла его по каким-то захолустным улочкам, мимо свалки металлолома и бентонитового завода, на край города, потом выехала за железнодорожный переезд, после чего дорога превратилась в полоску плотно сбитой грязи посреди прерии. Справа, под желтым закатным солнцем, стояло несколько низких строений. В окнах отражался ярко-медовый запад.
- Там никого нет, - сказал Дайэмонд, снова чувствуя себя сидящим на пассажирском сиденье ребенком, которого мать везет неизвестно куда. - Где мы?
- Это конюшни Бара Джея. Не волнуйся, тот, кто нам нужен, на месте, - ответила мать. Золотой свет лился на кисти ее рук, лежащие на руле, на локти, подсвечивал кончики завитых волос. Ее лицо оставалось в тени, замкнутое и суровое. Сын смотрел на увядающую кожу ее шеи.
Она спросила:
- Ты слышал такое имя: Хондо Ганш?
- Нет. - Хотя на самом деле где-то Дайэмонд его слышал.
- Это здесь, - сказала мать, останавливая машину перед самым большим из строений.
Тысячи насекомых размером с пылинку кружились в оранжевом воздухе. Мать шагала быстро; сын, прихрамывая, шел за ней.
- Добрый вечер! - крикнула она в темный коридор.
Вспыхнул свет. Из двери вышел мужчина в белой рубашке. Нагрудный карман распирала пластиковая коробочка для хранения шариковых ручек. Из-под черной шляпы с полями, загнутыми в форме воронова крыла, выглядывало лицо, на котором еле умещались веснушки, очки, борода и усы.
- А, здравствуй, Кейли. - Мужчина смотрел на гостью так, как будто она была горячим тостом с маслом.
- Это Коротышка, он хочет стать звездой родео. Коротышка, познакомься с Керри Муром.
Дайэмонд пожал горячую руку мужчины. Это было враждебное рукопожатие.
- Хондо в мастерской, возится с упряжью, - сказал мужчина, глядя на мать. Он засмеялся. - Вечно там сидит. Он бы и ночевал там, если бы ему позволили. Пойдемте к нему.
Мур открыл дверь в большую квадратную комнату в дальнем конце конюшни. Сквозь высокие окна падали последние лучи, золотя уздечки и поводья, висящие на стене. Вдоль другой стены стояли подставки для седел. На блестящих седлах лежали сложенные одеяла. Позади письменного стола гудел маленький холодильник, а над ним висела в рамке обложка журнала "Сапоги и седла", августовский выпуск за тысяча девятьсот шестидесятый год. На фото был запечатлен эпизод соревнования на необъезженных лошадях: наездник замер на спине взвившегося жеребца, шпоры подняты до самой задней луки седла, правая рука выброшена вверх, шляпа свалилась, а рот раскрыт в безумной улыбке. Сверху шла надпись: "Ганш завоевывает корону на чемпионате в Шайенне". Лошадь выгнула спину, опустила морду вертикально вниз, задние ноги выпрямлены в мощном прыжке, между опускающимися передними копытами и землей - целых пять футов дневного света.
Посреди комнаты пожилой мужчина втирал в седло пасту; на голове его сидела соломенная шляпа с высоко закрученными полями по бокам, что подчеркивало удлиненный череп старика. В положении его плеч, в наклоне корпуса от бедер было что-то неправильное. В комнате пахло яблоками. Дайэмонд оглянулся: в углу стояла корзина с плодами.
- Хондо, у нас гости.
Старик посмотрел мимо них в никуда, показав плоскую грушу сломанного носа, скошенную челюсть, глубокую вмятину над левым, похоже - невидящим глазом. Его губы по-прежнему были сосредоточенно сжаты. Из кармана рубашки торчала пачка сигарет. От старика исходило особое спокойствие, присущее людям, которые долгое время обходились без секса, находились в стороне от движения мира.
- К нам пришли Кейли Фелтс и Коротышка, они хотят поздороваться с тобой. Коротышка занимается родео. А уж кто, как не ты, знает, что такое родео, а, Хондо? - Керри говорил громко, как будто старик был глухой.
Бывший ковбой ничего не сказал; его синий безмятежный взгляд вернулся к седлу, правая рука с комком овечьей шерсти снова начала равномерные движения вверх и вниз по коже седла.
- Он не слишком разговорчив, - пояснил Мур. - Ему непросто живется, но он старается. Он не сдается, так ведь, Хондо, не сдаешься?
Мужчина молча трудился над седлом. Сколько лет прошло с тех пор, как он последний раз вонзал шпоры в бока лошади, носки развернуты на восток и на запад?
- Хондо, погляди-ка на эти старые хлипкие стремена. Придется тебе их заменить, - сказал Мур командным тоном. Бывший ковбой не подал виду, что он слышал эти слова.
- Что ж, - произнесла мать Дайэмонда после долгой минуты наблюдения за жилистыми руками, - приятно было повидаться с тобой, Хондо. Удачи тебе. - Она взглянула на Мура, и Дайэмонд увидел, что между ними произошел краткий и безмолвный разговор, но их языка он не знал.
Они вышли на улицу, мужчина и женщина вместе, Дайэмонд - следом, спотыкающийся от немого гнева.
- Да. Он слегка глуховат, наш старый Хондо. В свое время он подавал большие надежды в соревнованиях на необъезженных лошадях. Два года подряд забирал первый приз в Шайенне. А потом на каком-то захудалом родео где-то в Мититсе его лошадь взбесилась прямо в загоне: перевернулась через спину, Хондо свалился ей под копыта. Ох уж этот тысяча девятьсот шестьдесят первый год! С тех самых пор Хондо чистит седла для Бара Джея. Тридцать семь лет. Это очень, очень долго. Ему было двадцать шесть, когда это случилось. А какой был парень. Ну, в родео всегда так: во вторник ты петух, а в среду твоими перьями сметают пыль. Но, как я сказал, он не сдается. Мы все очень уважаем старого Хондо.
Они молча стояли и смотрели, как Дайэмонд садится в машину.
- Я позвоню тебе, - сказал мужчина, и мать кивнула.
Дайэмонд отвернулся и смотрел в окно, мимо которого промелькнули равнина, железнодорожные рельсы, ломбард, универсам, бар "Сломанная стрела", магазин сувениров, мастерская по ремонту пылесосов. Желтый свет покраснел, угасая. Солнце село, и улицы окутали бархатные сумерки: неоновые вывески баров обещали приятное времяпрепровождение.
Сворачивая на дорогу вдоль реки, мать сказала:
- Я бы отвезла тебя посмотреть на труп, лишь бы ты отказался от родео.
- Больше ты меня никуда не повезешь.
Река, как черное стекло, текла между еле различимыми ивами. Машина ехала очень медленно.
- Боже мой, - внезапно выкрикнула мать, - чего же ты мне стоил!
- Чего? Чего я тебе стоил? - Слова вырвались из Дайэмонда, как пламя изо рта пожирателя огня.
Фары встречных машин в сумерках высветили влажные дорожки слез на ее щеках. Она не отвечала, пока не свернула к дому, и только тогда горловым, хриплым и низким голосом взрослой женщины, которого сын никогда еще не слышал, сказала:
- Бесчувственный ты человек, да всего!
Он выскочил из машины, не дожидаясь, когда она полностью остановится, проковылял на второй этаж, стал запихивать одежду в свою спортивную сумку. Перл забросал брата вопросами:
- Дайэмонд, ты не можешь пока уехать, ведь правда? Ты собирался побыть с нами две недели, помнишь, а еще прошло только четыре дня. Мы собирались сделать коня из бочки. И мы не поговорили про папу. Ни разу.
Он часто рассказывал Перлу выдуманные истории, которые начинались словами: "Когда ты был еще маленьким, папа, я и ты…". Мальчишка хотел это слышать. Дайэмонд никогда не говорил брату о том, что знал. А если Перлу повезет, то он так и останется в неведении.
- Я скоро вернусь, - соврал он, - и мы сделаем тебе коня.
Дайэмонду было жаль парнишку, но чем раньше тот поймет, что жизнь не малина, тем лучше. А может быть, Перлу и нечего было знать. Может быть, это касалось только его одного.
- Мама меня любит больше, чем тебя! - выкрикнул Перл, пытаясь хоть как-нибудь противостоять крушению надежд и планов. Он стянул с себя футболку и швырнул ею в брата.
- Это мне прекрасно известно.
Дайэмонд вызвал такси и поехал в старый аэропорт, где просидел на неудобной скамье пять часов в ожидании рейса с пересадкой на Калгари.
В свой первый самоуверенный год в родео он придумал себе новую походку - на широко расставленных ногах, как будто между бедер у него висит что-то тяжелое. Дайэмонд ощущал в себе быка, враждебная несовместимость дикого животного и всадника еще не стала ему очевидна. Он с разбегу запрыгивал на доступных девиц, восполняя недополученное в предыдущие годы. И всегда выбирал высоких. В том бычьем состоянии он сплел ноги с женой Майрона Сассера, своего второго дорожного партнера. Тогда они приехали в Шайенн на грузовике Майрона, она была с ними, сидела на заднем сиденье. Все проголодались. Майрон подъехал к закусочной "Бургер Бар" и выскочил, не выключая мотор, не приглушив радио, оставив глуховатый техасский голос потрескивать разрядами статики.
- Ты сколько будешь, Дайэмонд, два, три? Лонда, тебе с луком или без?
Они забрали ее днем раньше в Пуэбло, в доме родителей Майрона. Ростом пять футов одиннадцать дюймов, с длинными каштановыми кудрями, как у Буффало Билла, Лонда тогда взглянула на Дайэмонда и заметила мужу:
- А ты не говорил, что он мне едва до пупка будет. Привет, малявка, - сказала она.
- Да, это я, - ответил он, - меньше маленького, легче легонького, - и, готовый убить ее, улыбнулся.
Она показала им старую железную вафельницу, которую купила на распродаже, не электрическую, а сохранившуюся с более ранних времен, когда еще готовили на дровяных печках. Рукоятка вафельницы была сделана из гнутого провода. Лонда пообещала Майрону приготовить на завтрак "валентинку".
- Так вот, Майрон вошел в "Бургер Бар", а Дайэмонд остался с ней в грузовике, возбужденный ее женским ароматом - от Лонды пахло орхидеей. Сквозь окно они видели, как Майрон пристроился в конец длинной очереди. Дайэмонд вспомнил ее слова, перебрался с переднего сиденья назад, прижал девицу к спинке, стянул до щиколоток ее джинсы тридцать шестого размера и вошел в нее, и стал скрести внутри, как наждаком, и все это время его желудок урчал от голода. Лонда была против. Она брыкалась, толкалась, боролась и проклинала его, она была сухая, но он не собирался останавливаться. Что-то тяжелое с грохотом свалилось с сиденья на пол машины.
- Мое тавро для вафель, - сказала Лонда, чем чуть было не пустила его под откос. Еще пять-шесть резких ударов, и он кончил и вернулся на свое сиденье еще до того, как подошла очередь Майрона.
- Эти вафельницы как только не называют, - проговорил Дайэмонд, - но тавро для вафель - такое я слышу в первый раз! - И расхохотался так, что даже поперхнулся. Чувствовал он себя превосходно.
Она сердито плакала позади него, одеваясь.
- Эй, - окликнул он ее, - хватит. Ничего страшного не случилось. Я ведь слишком, блин, маленький, чтобы обидеть такую большую девицу, как ты, верно? Это я должен плакать - ведь я мог обломать его об тебя.
Для него стало полной неожиданностью, когда она вдруг открыла дверь и выпрыгнула из машины, побежала в кафе и бросилась к мужу. Дайэмонд наблюдал, как Майрон повернулся к ней, слушая, глянул на стоянку, утер жене слезы с лица бумажной салфеткой, взятой с прилавка, и потом направился к выходу, скривив в оскале рычащий рот. Дайэмонд вышел из машины. Раз уж на то пошло, лучше встретить его стоя.
- Что ты сделал с Лондой?
- То же самое, что ты сделал с той глистоногой техасской цыпочкой позапрошлой ночью.
Дайэмонд не имел ничего против Майрона Сассера, кроме того, что тот был фашистом без чувства юмора и ковырялся в носу, оставляя на руле комки полузасохших соплей, но он хотел, чтобы эта здоровая девица услышала все четко и ясно.
- Ах ты мелкое дерьмо, - сказал Майрон и мельницей пошел на него. Дайэмонд уложил его на щебенку, лицом в разлитый молочный коктейль, но через миг оказался рядом с ним в еще более бесчувственном состоянии, вырубленный вафельницей. Позднее он слышал, что Майрон уехал на Гавайи, правда, без своей жены-амазонки, и занялся там островным родео. Чтоб они оба шеи себе переломали! Девчонка слишком много о себе думает, и Дайэмонд ей это еще объяснит, пусть только она ему встретится.
Тот далекий день, когда все полетело в пропасть, пришелся на воскресенье. Обычно по воскресеньям на завтрак у них были оладьи с вишневым сиропом, но в тот раз мать не стала печь оладьи, велев старшему сыну поесть хлопьев с молоком и покормить Перла детским питанием. Дайэмонду тогда было тринадцать лет, и он не мог ни о чем думать, кроме охоты на оленей, на которую через три недели обещал свозить его отец. От Перла воняло, он ерзал в мокром памперсе, но к тому времени родители уже ругались на всю катушку. Когда Дайэмонду надоели вопли младшего брата, он помыл его, переодел, бросил грязный памперс в пластиковое ведро.
Они ругались весь день, мать тихим злобным голосом, а отец - выкрикивая вопросы, единственным ответом на которые было мстительное молчание, столь же разительное, как удары бейсбольной биты. Дайэмонд смотрел телевизор, включив звук погромче, чтобы приглушить обвинения и яростные оскорбления, летающие на втором этаже взад и вперед. Его это не касалось. Он лишь жалел Перла, который начинал хныкать каждый раз, когда в родительской спальне раздавалось судорожное всхлипыванье матери. Пару раз наступала долгая тишина, но ее нельзя было спутать с примирением. Ближе к вечеру Перл заснул на диване в гостиной, замотав кулачок в одеяло. Дайэмонд вышел во двор, попинал мяч, протер лобовое стекло машины, не зная, чем бы еще заняться. Было холодно и ветрено, над горной грядой в сорока милях к западу зависло высокое и узкое облако. Мальчик набрал камней и стал кидать их в облако, воображая, что это пули летят в оленя. А родители всё ссорились, он слышал это с улицы.