- Мне бы хотелось сходить на море. Туда можно попасть этим путем?
Он повел рукой вправо, в сторону поля, на котором всходила молодая зелень.
- Нет, в той стороне нет ничего, да и фермер никого не пропустит. Жаль, что вид тут такой унылый. На этом поле растет рапс.
- Что-что?
- Рапс - из него масло делают. В мае у него такой прекрасный желтоватый цвет… Ты еще увидишь.
"Увижу ли?" - спросил у себя Эдвард.
- Значит, эта не ваша земля?
- Нет, у нас только часть этого болота, леса и заливных лугов. Мы ведь небогаты, ты уже знаешь. Нам приходится работать и продавать вещи. Я делаю всякие ювелирные штучки…
- Ты мне покажешь? Еще вы шьете…
- Да. А матушка Мэй ткет ковры и рисует рождественские открытки, делает подарочные коробочки и замечательную вышивку…
- А что делает Беттина?
- У нее нет особых художественных наклонностей. Она училась живописи, и руки у нее золотые. Она тебе и какую угодно мебель сделает, и керамику - один наш друг продает ее изделия в Лондоне.
- А вы ездите в Лондон?
- Ну, я бывала в Лондоне.
"Но не часто, - подумал Эдвард. - Он их тут как в тюрьме держит?"
- Я совсем не путешествовала. Джесс и матушка Мэй жили в Париже. И Беттина там была. А я нигде не была. Прежде я хотела стать танцовщицей…
- Странно, и я тоже! Я когда-нибудь свожу тебя в Париж… Вы все такие умные. А вот картины Джесса - вы их продаете?
- Сейчас мы не хотим их продавать. Ты видел только его ранние картины, но у него было несколько периодов. Сначала черно-желтый абстрактный период, потом героический экспрессионистский - мы это называем "королевским периодом", он тогда писал много больших фигур королей, животных и сражающихся людей. Затем "позднетициановский" период, когда он вернулся к своим ранним идеям, но уже по-другому: картины стали темными и как бы сумеречными, но в то же время полными света. Потом у него был тантрический период с замечательными цветами, когда он все время писал начало или конец мира. Некоторые его работы очень эротичны, ты увидишь…
- Надеюсь, ты мне покажешь. Когда он возвращается?
- Я думаю, очень скоро.
- Что это за шум?
- Электрическая пила. Это лесорубы, они валят деревья по другую сторону реки - там много леса. Мы их недолюбливаем. Они каким-то гербицидом травят весь бутень вдоль дороги и уже погубили несколько орхидей. И все же иногда они нам помогают.
Некоторое время они шли молча. В гулкой тишине звук пилы казался каким-то потусторонним.
- Знаешь, я слышал ночью и другие звуки.
- Да?
- Да. Я слышал жуткий звук, будто билось стекло. И еще - словно по дому бегают дети.
Илона надела плащ поверх своего простого будничного платья и подняла воротник, на котором лежала ее рыжеватая коса, доходившая ей почти до талии. Сверху волосы были прикрыты маленькой шерстяной синей шапочкой. В плаще она казалась совсем девчонкой - маленькая, как подросток, с пухлыми щечками, покрасневшими на холоде. Ее вполне можно было принять за четырнадцатилетнего мальчишку. Она похлопала себя по шапочке, натянула ее на уши, потом ответила:
- Звук битого стекла - это полтергейст. Один из его трюков. Он может быть очень громким. Последнее время он этим не занимался. Я думала, он нас оставил.
- Ты говоришь так, будто видела его своими глазами! А ты что-нибудь слышала?
- Нет.
- А другие звуки - детские шаги?
- Это что-то из прошлого, - сказала Илона.
- Что ты имеешь в виду?
- Ты спишь в старой части Селдена. Иногда явления из прошлого возвращаются. Это не призраки, это особые явления. Я не верю в привидений или духов умерших. Это, как и полтергейст, что-то механическое, что-то естественное, мы просто мало что о нем знаем. Может, мы улавливаем волны, исходящие от других людей, от ушедших людей. Что-то такое, что видел или слышал другой…
- Потрясающе, что ты все это принимаешь как нечто само собой разумеющееся. Может, ты телепат? Ты видишь и слышишь то, что недоступно другим?
- Я слышала полтергейст. Но ничего не видела. А вот Джесс видел. У него колоссальное чувство прошлого. Видишь там такой короб? Наш почтовый ящик. Ключ от него есть у Беттины и почтальона. Если хочешь отправить кому-то письмо, отдай ей, а она оставит его здесь, чтобы почтальон забрал.
Они добрались до дороги. Шум электрической пилы прекратился. Начался дождь.
- Я не хочу никому писать, - сказал Эдвард. - А ты не хочешь посмотреть, нет ли писем для тебя?
- Ну, я писем не получаю. Вот и дорожка. Но смотри, дождь зарядил…
- Давай вернемся.
Они развернулись, и восточный ветер ударил им в лицо. Когда впереди появился Сигард, Эдвард сказал:
- Этот дом такой странный. Иногда он кажется сделанным совершенно непостижимо… То есть я не понимаю его, и это словно делает его невидимым.
- Я тебя понимаю. Джесс хотел, чтобы его было трудно охватить взглядом.
- Может, это как-то связано с его пониманием прошлого! Илона, тебе сколько лет?
- Восемнадцать. А Беттине двадцать четыре.
- Я думал, она старше. А о тебе думал, что ты младше. Слушай, Илона…
- Что?
Эдвард смотрел на Сигард, и ему казалось, что строение сейчас исчезнет, а существует пока только благодаря ему, Эдварду. Он не мог вспомнить, что собирался сказать Илоне. Радовался он тому, что она его сестра, а не просто знакомая девушка, или огорчался? Ему очень хотелось поцеловать ее. Не отводя глаз от дома, он нащупал ее холодную руку и сжал в своих пальцах.
"Мои руки стареют, - думала Мидж Маккаскервиль, - кожа на них высохла, вздулись вены, скоро пойдут морщины". Они сидела в гостиной дома в Фулеме. В комнате было полно тюльпанов: желтых, которые она купила этим утром, и пестрых, присланных ей Урсулой. Желтые тюльпаны стояли вертикально в черных веджвудских кувшинах, а пестрые, с красными и белыми полосками изящно свешивали головки из причудливых сиреневых ваз в стиле арнуво. Мидж внимательно разглядывала их. Она любила эту особую тишину, которую создавала в комнате неподвижная жизнь цветов. Потом, вернувшись к своей работе - она перешивала платье, - Мидж не могла не бросить взгляд на свои руки. Она смело укоротила платье на фут; в последнее время она не надевала его. Периодически Мидж делала ревизию своей одежды и сейчас, купив два ярда довольно дорогого материала у "Либертис", намеревалась вставить два клина в юбку и расклешить ее. Ей нравилось перешивать платья. Среди вещей, доставлявших удовольствие ее сердцу, на первом месте стояли цветы, а на втором - одежда. Томас как-то сказал (в шутку, конечно): "Тебе нужно было стать ботаником или портнихой!" Но это лишний раз свидетельствовало о том, как мало он ее понимает. Цветы и одежда (хотя Мидж занималась ими, убивая время) были для нее занятиями созерцательными: они замедляли бег времени до состояния абсолютного покоя. Когда она шила или возилась с цветами, движения ее становились очень медленными, а порой она совсем замирала. Ей нравились иголки, цветные нитки и само действо вышивания. Швейной машинки у нее не было. Томас говорил, что ему нравится смотреть, как она вышивает, это его успокаивало. Теперь она глядела на свои руки - правая, державшая иголку, замерла над куском шелковой материи с черно-красным узором. Игла так блестела, была такой острой и целенаправленной. А на ее руках лежала печать тления. Вставки из простого красного шелка отлично подошли к черно-красному материалу, и она даже подумала (но все же отвергла эту мысль), не сделать ли что-нибудь "из ряда вон", добавив их спереди и сзади. Аккуратно распоротое шелковое платье лежало у нее на коленях, как настоящий восточный ковер, усеянный маргаритками. День стоял солнечный, шторы в мелкий цветочек были раздвинуты до предела, дверь на балкон открыта. Маленькая белая чугунная лестничка с балкона вела в сад, где вовсю цвела слива. Уже начали вянуть крокусы, а время роз еще не наступило. Каменная львиная голова в кирпичной стене должна была источать воду в прудок под ней, но Томас так и не удосужился доделать это до конца. На маленькой аккуратной лужайке у стены Мидж посадила густые "старые розы", кусты с листьями красивой формы, веронику, молочай, буддлею, скумпию и японский клен.
В этот день Стюарт Кьюно собрался встретиться и поговорить с Томасом. Она знала: Томас дал Стюарту понять, что ждет его, и был доволен (хотя и пытался скрыть это), когда Стюарт позвонил и сообщил, что приедет. Предположительно разговор пойдет об Эдварде. Томас отменил прием пациента (не мистера Блиннета, конечно), что было для него необычно, и рано вернулся домой из клиники. Он радовался предстоящей откровенной беседе. Мидж подумала, что ее муж с нетерпением ждет этой встречи, потому что собирается вонзить когти в Стюарта. Она испытывала неприятные чувства при мысли о том, что Томас и Стюарт встретятся наедине и, возможно, будут говорить на деликатные темы. Стюарт не очень-то нравился Мидж. Она принадлежала к тем людям, кто не доверял ему и опасался его. Юноша казался ей неестественным, странным и холодным.
- Ты говорил с Мередитом об этих наушниках? - спросила Мидж у Томаса, только что вошедшего в комнату. - Урсула говорит, что они вредят слуху.
Она услышала свой голос, жалобный и неубедительный. Но уловил ли Томас эту интонацию? Похоже, нет.
- Да, я с ним говорил, - ответил Томас. - Все верно. Что ты делаешь с этим платьем?
- Укорачиваю и расширяю.
- Такое красивое платье. Ты сегодня сделала прическу?
- Нет. Ты разве не видишь?
Томас стоял у окна, глядел в сад и улыбался. На его лицо - умное, проницательное, ироническое, лукавое и самодовольное, когда-то бывшее для Мидж таким красивым, - падали солнечные лучи.
"Он совсем не думает обо мне, - сказала себе Мидж. - Он заслуживает того, чтобы потерять меня. Он считает, что любая моя деятельность - это игра. Может, так оно и есть. Кроме одного. Кроме одного, кроме одного. О господи, как мне жалко себя… и Гарри… и Томаса…"
- Где Эдвард? - спросил Стюарт Кьюно у Томаса Маккаскервиля.
- Убежал.
- Но вы знаете куда?
- Да
- И он в порядке?
- Этого я не знаю. Что, Гарри волнуется?
- Не очень, - ответил Стюарт. - Он полагает, что вы контролируете ситуацию. Кстати, я по пути заглянул в комнату Мередита и мне не очень понравились плакаты, которые он у себя расклеил. Некоторые довольно мерзкие.
Они находились в кабинете Томаса, и Стюарт отказался сесть в кресло, где не так давно сидел Эдвард. Он вышагивал туда-сюда, разглядывая картину Клайва Уорристона, посматривал на книги Томаса, любовался розоватой пеной цветущей сливы в саду. Стюарт, конечно, видел это и раньше, но теперь он хотел впитать все в себя и запомнить навсегда. По его виду нельзя было сказать, что он нервничает, - просто немного возбужден и переполнен эмоциями. Его светлые волосы примерно той же длины, что у длинношерстной собаки, чуть завивались и спадали на шею. Его янтарно-желтые глаза, тоже почти звериные, были влажны, как от недавнего смеха или, может быть, душевного расположения, - так иногда влажнеют собачьи глаза; его свежие губы, по-детски розовые, то надувались, то улыбались едва заметной улыбкой, словно отражали быструю игру мысли. Одет он был для теплой погоды: в мешковатые светло-коричневые брюки и синюю рубашку с открытым воротом, не очень аккуратно заправленную. На мгновение Томас увидел в нем просто жизнерадостного и здорового молодого человека. Это так бросалось в глаза (а Стюарт и в самом деле был жизнерадостным и здоровым молодым человеком), что Томас вспомнил, в какой необычной ипостаси видел недавно своего юного друга. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять: Стюарт искренен в своем "новом периоде". Но насколько он искренен - оставалось под вопросом.
- Значит, ты еще не решил, что хочешь делать. Я имею в виду, где ты хочешь работать?
- Жаль, что я вообще затронул эту тему, - сказал Стюарт, нахмурившись.
- Понимаешь, люди будут задавать вопросы, в том числе весьма нескромные - насчет твоей сексуальной жизни.
- Да
- Ты все еще воображаешь, что должен отвечать на все вопросы быстро и искренно. Но тебе вовсе не обязательно оглашать свои планы. Ты просто должен исполнять их.
- Мне стоило не говорить о безбрачии, - сказал Стюарт, - а просто реализовать это. Да, вы правы. И все же я не мог солгать. И не хочу уходить от вопросов.
- Ты думаешь, можно быть абсолютно правдивым? Проблемы такого рода большинство решает инстинктивно и неправильно, даже не замечая этого. Но давай все же продолжим о работе, если ты не возражаешь.
- Да нет, не возражаю. Я, конечно, могу и не найти совсем ничего, это сейчас случается. Я думал о чем-то связанном с заключенными - например, с условно осужденными… Или социальная работа, что-нибудь с жилищными вопросами, или…
- Помогать людям не так-то просто, - сказал Томас. - Они могут ненавидеть тебя за это. Может, тебе лучше заняться какими-то интеллектуальными исследованиями? Ты всю свою жизнь учился, тебе будет недоставать этого.
- Я думаю, мне придется пройти какой-нибудь курс. Как бы там ни было, я собираюсь продолжать учебу, в этом все дело. Хотя бы одному я научился в этой жизни - умению учиться.
- Пойти в ученики к добродетели - да, это особый случай. Но я имел в виду продолжение занятий наукой, книжное учение.
- Я хочу уйти от абстрактных вещей.
- А может, тебе стоит почитать что-то о твоем новом предмете?
- О чем?
- О религии, теологии, метафизике и тому подобных вещах.
- Томас, вы шутите!
- Нет, я закидываю удочку. Значит, у тебя нет искушения написать об этом, попытаться объяснить…
- Написать?! Объяснить?!
- Ну хорошо, я лишь пытаюсь прояснить ситуацию.
- Слушайте, я не возражаю против книг, совсем наоборот. Дети теперь воспитываются на компьютерах, а не на книгах, это часть проблемы. Но вы, похоже, смотрите на мое образование как на груду пожитков, как на имущество, которое не стоит тратить впустую. Я больше не хочу заниматься наукой, я хочу начать с азов.
- Ну, это непросто. Ты уверен, что это не тот случай, когда "виноград зелен" лишь потому, что ты не можешь дальше оставаться звездой?
- Я не звезда.
- В математике ты добился блестящих результатов.
- Да, но такое по силам любому. Если в определенные моменты ты способен настраиваться на определенный образ мышления, то в математике в отличие от других наук ты непременно добьешься блестящих результатов. Но это не означает, что ты можешь сделать что-то еще или что-то более глубокое. Даже Ньютон в двадцать четыре года достиг своего пика и больше ничего не сумел. Но все это ерунда. Современный мир полон теорий, и они множатся на неверном уровне обобщения. Мы так поднаторели в теоретизировании, что у нас одна теория порождает другую. Эту абстрактную деятельность люди ошибочно принимают за мышление…
- Да, я понимаю. Но разве нельзя стать теоретиком, подвергающим теоретизирование уничижительной критике?
- Можно. Но меня это не интересует. Меня страстно привлекают другие вещи…
- Хорошо. И что же это за вещи? Ты воображаешь, будто сумеешь спасти мир, если докажешь, что спасение возможно?
- Все превращают это в тайну или трагедию, а на самом деле это невероятно легко. Нужно просто не включаться в систему.
- В систему?
- Вы понимаете, что я имею в виду, это обычные вещи. Разложение - вы знаете, оно происходит так быстро…
- Да. Во второй раз на корриде чувствуешь себя спокойнее. Байрон писал, что ожесточился, побывав на двух казнях.
- И целомудрие…
- Говорят, что секс - это воплощение духа, даже его суть, и противиться этому опасно. Любая духовность опасна, особенно аскетизм.
- Вы думаете, что я сломаюсь!
- Нет, не так просто.
- Для меня это все драматизация и обман. Чтобы приносить пользу, я должен жить просто и в одиночестве. В этом нет никакой мистификации. Священники именно так живут. Я мог бы пойти в католическую школу, в семинарию, принять духовный сан…
- Да, но ты этого не сделал.
- Я жалею, что этого не случилось… Стать никому не известным приходским священником… это как раз то, что надо, та самая работа, тот самый образ жизни…
- Но почему бы тебе теперь не подумать о принятии сана? Забудь о церковных догматах, они меняются. Теологи изо всех сил стараются заманить к себе именно таких, как ты. Теологическая спасательная экспедиция уже в пути. Скоро ты услышишь звук волынок.
Стюарт рассмеялся.
- Да, но все же это для посвященных. Потребуется немало времени, чтобы слово "Бог" перестало быть чьим-то именем. Мне вообще не нужен никакой бог, даже модифицированный и модернизированный. Я должен быть уверен, что его не спрятали во всем этом. Бог - это антирелигиозная идея. Никакого Бога нет.
- О чем нам всегда говорили восточные религии. А почему бы тебе не…
- Восток меня не интересует. Я принадлежу к западной цивилизации. Здесь дела делаются иначе.
- Некоторые говорят, что Бог ушел далеко-далеко, что трансцендентность на некоторое время замолкла.
- Это акт в пьесе. Но никакой пьесы нет.
- Скажем так: Бог - это перманентный, неизменный объект любви. Разве мы не должны представлять что-то в этом роде?
- Есть множество таких вещей, и мы не должны представлять их в виде личностей, существующих где-то далеко. Мир полон ими, если приглядеться.
- Ты имеешь в виду символы, знаки?
- Вы будете говорить на профессиональном жаргоне…
- Деревья, животные, произведения искусства?
- Послушайте, я делаю только то, что сегодня должен делать каждый, я справляюсь сам и один. Не на какой-то там драматический и героический манер. Без этой старой сверхъестественной шелухи.
- Люди скажут, что если ты один, то это, вероятно, твоя личная фантазия, вне реальности. Без мифологии, без теологии, без институтов… И ты, я полагаю, не ищешь учителя или гуру.
- Да нет, конечно. Только вообразить себе, что где-то на краю света в пещере сидит мудрец… Это сентиментальность, мазохизм, магия.
- Ты не хочешь принять обет послушания.
- Я уже принял обет послушания, только иного рода…
- Ты посвящен.
- Это все вместе, все мое существо, вся моя жизнь. Не то, чему посвящаешь лишь часть себя, не что-то дополнительное. Надо просто быть добродетельным, жить не для себя, а для других. Быть никем, ничего не иметь, служить людям - и отдаваться целиком. В этом все и вся, оно вопиет повсюду, и оно так глубоко, что поглотило меня, но в то же время это не полностью я…
- Постой. То, о чем ты говоришь, очень похоже на Бога. Ты говоришь, его нет, а потом ты сам хочешь стать им, принимаешь на себя его качества. Может быть, в этом и заключена задача нынешнего века.
- Я не сказал, что я Бог! Я хотел сказать, что путь… что путь к…
- Кафка писал, что нет никакого пути, есть только конец, а то, что мы называем путем, - просто дуракаваляние.
- Не могли бы вы повторить?
- Нет никакого пути, есть только конец, а то, что мы называем путем, - это просто дуракаваляние.