В отличие от ее родителя, виновница всех этих реситалей и серенад подвирала, только не могу понять, в чем. На слух - правда, на глаз - вранье. А я больше глазам своим привык верить, чем рассказам. Прозвище у ней в доме Гуля Красные Башмачки. Я ее: "Кто тот серый волк, скажи?" А она закрывает свои шкодливые глазки и двадцать пять раз кряду "Аве Марию". Затем ангельским голоском: "Не знаю". И еще двадцать пять раз "Аве Марию". Красоты девка писаной, это правда. Но и блюдет себя, что твоя святая Инеса - это все говорят. Серенады под окном ей по фигу. На ночь дверь на сто запоров заложит - и спит. А все ж хоть маленький, да какой-то грешок есть, иначе б так не запиралась. Пуганая.
Как мурло отличается от Мурильо, так отличалась от нее другая свидетельница. Аргуэльо, дочь Астурии привольной, к тому же один глаз на нас, другой в Каракас - прошу любить и жаловать. С перепугу икает, но, выражаясь в терминах судопроизводства, от дачи показаний отказалась. Я ей: "Соучастие в убийстве припаяю". На это она мне, чтоб вы думали - дура дурой: "А нельзя, - говорит, - задушить стеклянного человека". Мол, на понт берете, никакого убийства не было. А что было? Было явление трупа двенадцати ночным приставам, была попытка (этому предшествовавшая) наезда на хозяина и его дочь… ну, в обратном порядке, разумеется - с учетом мотива.
Но вернемся к астурийке. Есть, ваша светлость, железное правило: коли дурак, лучше, чтоб молчал, чем давал показания. Но когда уж дает, любое слово его - лови. Вот глядите, у ней вырвалось: скажу-де вам все и тут же помру. От солнечного удара. На первый взгляд, совершенная чепуха. Ночь, звезды. А она свое: "От солнечного удара…" О веревке ни слова. Мотай, альгуасил, на ус.
В числе поклонников святой Констанции - девушку звать Констансикой, дочку трактирщика - и сын вашей светлости, дон Эдмондо. В Испании коррехидорский сынок под окном у судомойки - что в России прокурорская дочка, сохнущая по жигану. Мое дело, однако, разузнать про всех поклонников красотки. Пришлось наведаться в Королевский Огород.
Спешите в Королевский Огород! Только у нас! (За содержание рекламы ответственности не несу.) К услугам влюбленных лучшие вокально-танцевальные коллективы Толедо, а также прославленные гастролеры. Несравненные солисты растопят своими голосами любой айсберг. Инструментальные ансамбли создадут особый климат доверия между святой и ее подопечной. Там же ревнивцы и обманутые вмиг получат высококвалифицированное утешение. Коварное слово, сглаз, эффективное проклятие на голову соседа - вас ожидают мастера своего дела. Нигде, кроме как в Королевском Огороде!..
Сменив треуголку на Эстремадуру (тут-то я и обнаружил, к своему удивлению, на голове у себя парик вашей светлости), альгуасил - что делает? Правильно, инкогнито направляется в Королевский Огород. Альгуасил инкогнито - самый короткий анекдот. Тем не менее смею заверить вашу светлость, что мне случалось одеваться и нищим, и даже девицей - при этом я никогда не расставался с хустисией. Менять обличье - мой конек, этим искусством должен владеть каждый уважающий себя страж порядка, понимаешь… Если только хочет… ну, это самое… искоренить преступность.
Вхожу, надвинув шляпу на глаза, а хустисию стыдливо прикрывая. Ко мне сразу подлетают - один, другой, третий. Не угодно ли разжалобить кредитора? Или его же послать на фиг с предельным изяществом? Или оригинальную эпитафию на все случаи жизни? "Это, - отвечаю, - мы и сами умеем". А какой-то тип, похожий на молодого Петера Лорре: если, мол, у меня с полицией неприятности, он мигом такую эпиграмму сочинит на альгуасила… "А на коррехидора тоже можешь?" - "Могу". - "А про Алонсо Кривого слыхал?" Смеется. Тогда я распахнул плащ, а там хустисия. Он побежал - наверное, до сих пор бежит.
А нежному полу адресованных посланий - видимо-невидимо! От "Кармен, у нас еще есть время" до "С девою робкою в лунном сиянии". Я говорю, что ищу специалиста по святой Констанции. Тут откуда ни возьмись один пузан: байковые панталоны, грубой вязки чулки - и ажурнейший кружевной воротник, смотревшийся на нем как на корове седло. "Я, сеньор, - говорит, - то, что вам нужно. Вы ведь святую Констанцию будете перед "Севильянцем" петь, угадал? (Киваю.) Ну, видите. Мы специализируемся на этой святой. Позвольте отрекомендоваться вашей милости, импресарио Бараббас. Позапрошлой ночью коррехидорский сынок у нас на тот же предмет изрядно раскошелился, - указывает пальцем на свой воротник. - Но с вас я возьму дешевле. У нас индивидуальный подход к клиентам". Я притворяюсь изумленным. "Коррехидорский сынок? Не может быть. И что же, он вам так прямо и назвался?" - "О Справедливость, мне ли не знать своих клиентов!"
Я в ярости, что меня разоблачили, но зато уж, с полным доверием к этому барбосу, продолжаю его выспрашивать. "И что, оправдала святая Констанция надежды, которые дон Эдмондо связывал с нею? Замолвила ли она за него словечко той, что прячется по ночам за семью запорами?" - "Ах, хустисия, мы музыканты, мы славим Господа и Его святых угодников, обратная связь - это уже по части его высокопреосвященства". - "Хорошо, давай напрямки, по-мужски. Ты же понимаешь, что я не случайно тебя об этом спрашиваю и уж подавно умение ваше пиликать не поставлю в зависимость от того, что ты мне сейчас скажешь. Трахнул он ее или нет?" - "Ваша справедливость, поверьте старому Бараббасу. Гулю Красные Башмачки первым трахнет только муж. Вторым, третьим, четвертым, пятым это может сделать дон Эдмондо, вы, я…" - "Хорошо. И смотри: считай, что дал подписку о неразглашении". - "Могила, хустисия".
Однако, ваша светлость, похороненное в этой могиле, может, еще пребудет в ней день-другой, но на третий день и не такое воскресало - прости, Господи, и помилуй. Мне б дона Эдмондо, понимаешь, порасспросить. В присутствии вашей светлости или как скажете. Необходимо-с, сами видите.
Но невидящим оставался взгляд великого толедана. Вытаращенный смарагд на сгибе большого пальца желтел и то осмысленней: одинокое тигровое око - словно во лбу у Полифема иль на носу пиратского корабля. Еще Ирод Идумеянин назвал камень сей "глазом тигра" - за желтизну; желтизна до наступления сумерек - вот то единственное, что различает вещий слепец, по собственному признанию. И оттого смущен был альгуасил: правда голая, как Саломея, открылась ему, и слово коррехидора - "не сносить ему головы, кто б он ни был" - лежало, как печать, на сердце его.
Mater dolorosa I
Где Саломея, там и Эсфирь. Без спросу, не в окружении сонма служанок, а одна, стремительно вошла она в покои супруга. Альгуасил восславил Бога (насколько это безбожнику по силам): он наконец мог встать со своего мучительно-неудобного седалища - о восьми углах и покрытого весьма причудливою резьбой в стиле альказар. Вставать "вперед начальства" было бы чудовищной дерзостью, а появление дамы само собой положило предел этой пытке.
- Ваша светлость… - склонился альгуасил да Сильва, описав руками в воздухе все положенные завитки.
Ее светлость глубоко присела - разумеется, это относилось не к альгуасилу. Реверанс относился к тому, кто в своем ришельевском кресле был распростерт, словно кукла, брошенная пресыщенным ребенком. Прошло несколько томительнейших минут, покуда великий толедан овладел собою. Он приподнялся с заметным усилием, опираясь на подлокотники, как на костыли.
- Сеньора супруга… кхм-кхм… удовольствием видеть вас обязаны мы… - как по пословице "Хуан кивает на Педро", кивнул коррехидор на альгуасила, - обязаны мы с доном Педро, я так полагаю, прозорливости вашего материнского сердца. Наша беседа с хустисией навряд ли оставила бы вас равнодушной.
С каждым словом к коррехидору возвращались силы, но какие! Они питались раздражением, источник коего - любая ее черточка, любой ее жест, с точностью повторявшиеся в сыне…
- Ми-ми-милейший ху-ху-устисия, - проговорила дона Мария, на что альгуасил произвел еще одно телодвижение, коему опять-таки сопутствовало изрядное количество завитушек, всевозможных крендельков. И невольно третьим в этой pâtisserie стал сам коррехидор.
- Что я слышу, сударыня! Ваш многолетний недуг оставил вас, и ваша речь течет плавно, словно воды Эрбо, откуда наш дорогой гость родом.
- К-к-ак, до-дон П-п-педро, ра-разве в-вы п-происходите не и-и-из А-а-а-андалузии?
- Я родился в Кордове, матушка разрешилась мной по пути на богомолье к Гвадалупской Богоматери. Но вообще-то мы, да Сильва, происходим из Каталонии.
- Сколько городов, хустисия - семь? - оспаривают честь считаться вашей родиной?
Пока альгуасил размышлял, это плохо или хорошо для него, дона Мария гордо сказала:
- К-к-кордова ни-никому н-н-не н-н-навяз-з-з-зывается - с-с-с-чи-чи-читайте, ш-ш-шесть.
- Скажи, какому чародею, моя сеньора, ты доверилась? С ваших уст, дорогая, так и слетают аароны - еще немного терпения, и златые венцы на предпасхальных состязаниях декламаторов вам обеспечены.
"И златые венцы…"
Альгуасилу показалось, что при слове "чародей" сеньора де Кеведо покачнулась. "Их дела", - подумал он. Злорадством он не отличался, но, скажите на милость, какой каблук не раздавит мухи, что в миллиметре от него беспомощно завертелась на крыше своих льдистых крылышек (перевернутым легковым авто, занесенным в гололедицу).
- "Ми-ми-милейший ху-ху-хустисия" у нас по важному делу. - Коррехидор остался стоять, чтобы только не предложить своей супруге - и матери своего сына - сесть.
То есть - в отличие от Ксеркса - к вошедшей царь так жезла и не простер. Кабы еще альгуасилу подобрать роль в той же исторической пьесе (это могла быть только роль Амана), и - человечество всерьез рисковало бы не выполнить возложенной на него миссии: пройдя свой путь без малого народа, оно кончило бы безотрадным апокалипсисом, таким, за которым не последует уже ничего.
- Если любовь не может быть самоцелью, то ты не сможешь понять, где надо "нырять". Это опасно, Стюарт. Мне нравится твоя мысль относительно Божьего раба - да-да, я знаю, ты не его имеешь в виду, - но это глубокое место, это океан. Он вздымается и порождает сам себя, он плывет и бурлит в себе и в себя, взаимопроникающий, свет внутри света и свет над светом, разбухание внутрь, затопление себя самого. Каждая часть вливается во все остальные части, пока он не закипит и не выйдет из берегов.
- И что это такое, секс? Бессознательное?
- Так описал Бога один христианский мистик.
- Он, наверное, был еретик.
- Да. Все лучшие - еретики. Есть княжества и державы, падшие ангелы, боги-животные, распоясавшиеся духи, бродящие в пустоте, и все это нужно принимать в расчет. Апостол Павел это знал. Он был первым еретиком.
- Томас, пожалуйста, прекратите шутить. Я против падших ангелов, я против драм и тайн, против поисков учителей, отцов и…
- Отцов?
- Я хочу сказать, что у меня совершенно заурядный порядочный отец, и я не считаю это каким-то особым символом.
- Если уж мы заговорили об отцах, что ты скажешь о матерях? Как насчет твоей матери?
Стюарт слегка покраснел. Вид у него стал чуть не раздраженный.
- Вы хотите объяснить меня через мою мать?
- Ничего такого я не собираюсь делать. Я лишь хочу знать, что ты скажешь о ней.
- Не понимаю, почему я должен что-то говорить. Я не ваш пациент. К тому же я не знал моей матери.
- Ты думаешь о ней? Она тебе снится?
- Иногда. Но это совершенно не по вашей части, и мне бы не хотелось, чтобы вы касались этой темы.
- Хорошо, не буду.
Наступило молчание. Томас подумал, что Стюарт сейчас встанет и уйдет. "Смогу ли я его остановить? Хочу ли?" Он опустил взгляд, поправил на столе ручки и пресс-папье, и на его лице появилась кошачья маска кроткой и отстраненной погруженности в себя. Стюарт посмотрел на Томаса и улыбнулся едва заметной улыбкой. Он поднялся с места, но снова сел и сказал:
- С моей стороны было бы неблагодарностью после этого разговора, когда вы вызывали меня на откровенность, не задать вам вопрос: вы хотите сказать мне что-то особенное?
- То есть посоветовать? Мне казалось, я тебе уже надавал советов…
- Вы, как сами признались, меня провоцировали, потому что хотели узнать, что я скажу! Давайте же, Томас! Вы задумались.
- Конечно, я о многом думаю, но я не вижу смысла на этом этапе выкладывать свои мысли. Может, позднее. Я еще сомневаюсь. Ты слишком поглощен самим собой.
- Вы хотите сказать, что я тщеславен?
- Нет, ты убедителен, красноречив, полон жизни. У тебя, похоже, две цели. Одна - быть невинным и самодостаточным, другая - помогать людям. И я думаю, не вступят ли эти цели в конфликт?
- Может быть.
Стюарт встал и вернулся на прежнее место у окна, потом посмотрел на часы.
- И еще: в тебе есть больше, что ты осознаешь. Ты не хозяин себе. Скажем так: твой враг сильнее и изобретательнее, чем ты себе представляешь.
- Опять ваша мифология, как вы любите такие картинки! Вы считаете, что я должен отправиться в ад и вернуться. Вы хотите, чтобы я пал и получил урок через грех и страдание!
Томас рассмеялся.
- Ты хочешь быть старшим братом блудного сына - тем типом, который никуда не уходил!
- Именно… Только он рассердился, когда его брат получил прощение.
- А ты сердиться не будешь.
"Пора это прекращать, - подумал Томас. - Мы устали и оба неплохо постарались, если учесть, как далеко мы могли зайти. А тут еще опасная тема. Лучше пока оставить все как есть. Но начало у нас сложилось".
Он поднялся на ноги.
- Мне пора идти, - сказал Стюарт.
Томас решил не спрашивать, куда он собрался, что будет делать, как намерен провести вечер. Его уже одолевало любопытство, касающееся любых дел юноши и образа его жизни.
- Стюарт, - произнес Томас, - спасибо, что пришел. Мне было приятно говорить с тобой. Надеюсь, ты придешь еще, когда сочтешь нужным, и мы продолжим наш разговор.
- Нет, не думаю, что мы когда-нибудь еще будем говорить вот так. Если болтать, можно сглазить. Спасибо, вы помогли мне прояснить кое-какие вещи. Передайте, пожалуйста, Мередиту, что я жду его в субботу около десяти в обычном месте.
Томас открыл дверь, и Стюарт направился к ней, но снова закрыл ее и повернулся к Томасу.
- Я знаю, вы спрашивали меня о Христе, а я не ответил должным образом.
- Разве он не один из твоих знаков или убежищ? Один из тех вечных объектов, которые, по твоим словам, находятся повсюду?
- Да… Но еще я… я не могу принять идею воскресения - она уничтожает все, что было до этого.
- Кажется, я понимаю, - проговорил Томас.
- Мне приходится думать о нем на особый манер. Не о воскресшем, а о потерянном, разочарованном… Кто знает, о чем он думал. Он поневоле стал символом чистого злосчастья, окончательной утраты, невинных страданий, бесполезных страданий. Всех этих глубоких, ужасных и непоправимых вещей, какие случаются с людьми.
- Да
- Есть еще одна вещь, о которой я думаю в этой связи, особенная вещь. Может, это звучит странно или кажется притянутым за уши…
Лицо Стюарта неожиданно вспыхнуло.
- Что? Продолжай.
- Мне сказал об этом один парень в колледже. Он посетил Освенцим, концентрационный лагерь, вы знаете, там сейчас что-то вроде музея. И он сказал, что самое ужасное, что он там видел, - это девичьи косы.
- Косы?
- Нацисты в этих лагерях, по крайней мере в некоторых, все утилизировали, как на фабрике…
- Например, делали абажуры из человеческой кожи.
- Да… И они срезали человеческие волосы, чтобы их использовать… Наверное, чтобы готовить парики… Там была такая экспозиция… - Стюарт помолчал, и Томасу показалось, что он вот-вот разрыдается. - Огромная гора человеческих волос, а в ней - длинные косы, девичьи косы, аккуратно заплетенные. И я подумал… что было утро… когда какая-то девушка проснулась… заплела косу… так аккуратно заплела… и…
Пальцы Стюарта сжались в кулаки; он умолк, грудь его вздымалась.
- И ты связываешь это с Христом на кресте…
Стюарт помолчал несколько мгновений и сказал:
- Это нечто… особенное… абсолютное. - Потом он добавил: - Вы знаете, иногда я действительно ищу знаки. Или знак.
- Разве это не форма магии?
- Да. Я открыл вам свою слабость!
Стюарт улыбнулся, и эмоции, переполнявшие его несколько секунд назад, внезапно исчезли, словно их и не было.
Стюарт ушел, а Томас сел за свой стол и замер. Его разум совершал сложнейшие и интуитивные фигуры умственной акробатики. Он думал о том, какое удивительное дело - разговор. Как мы это делаем? Есть ли что-то более необычное и необъяснимое, чем человеческое сознание? В то же время мы все знаем, что это такое, знаем, что обозначает то или иное слово, и не испытываем на сей счет ни малейших сомнений. А какая удивительная и трогательная история про девичьи косы! У нее так много значений. Какая вспышка эмоций! Он связывает это с Христом. У него и в самом деле талант к… к чему?
Вскоре Томас расслабился. Он представлял себе ежик светлых волос на удлиненной голове Стюарта, его янтарные глаза, такие наивные, доверчивые и в то же время умные. "Он умнее, чем я думал, - сказал себе Томас. - К добру ли это? И что здесь к добру?" Он представил себе мальчишескую улыбку юноши. Потом вообразил вкрадчивую улыбку мистера Блиннета, его насмешливые, иронические глаза с потаенным безумием в глубине. Потом он увидел кривую ухмылку Эдварда - улыбку его бессознательного разума, торжествующего победу над сознанием. Не разобьется ли когда-нибудь Стюарт о скалу собственной решимости? "А ну-ка, канонир, забей заряд потуже, прицелься в тот корабль…" Какой трогательный девиз, какой мальчишеский девиз! Неужели Стюарт втайне считал себя исключительной личностью, которой суждено изменить мир? Не кончит ли он свои дни в какой-нибудь клинике, считая себя Иисусом? Или в конце концов превратится в скучного типа - не божественно скучного, а запутавшегося в собственных заблуждениях и вполне заурядного? Станет таким, как все.
"Нет, пусть ничего этого не случится!" - подумал Томас. Стюарт становился для него все более интересным, и он хотел детально зафиксировать свои наблюдения. Его опечалили слова о том, что они больше никогда не будут говорить. Он боялся чего-то в этом роде. Возможно, несмотря на свою деликатность и провидческое беспокойство, он зашел слишком далеко. Либо, что более вероятно, в планы Стюарта входил только один разговор с Томасом, но, по крайней мере, он нуждался в этом одном разговоре. Он явно пришел поговорить о себе, а не об Эдварде. Так неужели на этом все закончится? Томас раньше думал, что впереди у них немало бесед, и с нетерпением ждал их. Более того, он предполагал ту самую близкую дружбу, которая не входила в программу Стюарта.