Он повернулся, чтобы посмотреть рисунки, разбросанные на полу. Они казались довольно старыми и выцветшими. Главным образом там были ню; Эдвард поднял один, изображавший обнаженную женщину с длинными спутанными волосами и большими печальными глазами. "Кто эта женщина? - думал Эдвард. - Может быть, матушка Мэй?" Он понял, что никогда не думал о матушке Мэй как о натурщице Джесса, эта мысль казалась ему совершенно неподобающей. Но изображенная женщина ничем не напоминала матушку Мэй. И вдруг ему пришло в голову, а через секунду он проникся уверенностью, что это его мать. Лист выпал из его рук. Внимательно рассмотрев разбросанные рисунки, Эдвард решил, что все они сделаны с одной и той же женщины. Он подобрал еще один лист и, глядя на грустное лицо, внезапно испытал необычное чувство вины и печали. Он никогда не знал своей матери, никогда не размышлял о ней, она никогда не появлялась в его снах. Хлоя была женой Гарри. Он никогда не думал о ней как о любовнице Джесса. С инстинктивным желанием не причинять себе боли, не впадать в меланхолию, он давно изгнал из своего сознания призрак Хлои. Гарри хотел, чтобы Эдвард не хандрил и не чувствовал себя ущемленным, а был счастливым, каким всегда старался быть он сам. Гарри всегда был добр к нему, любовь Гарри всегда защищала его. Эдвард сказал себе: "Гарри был мне отцом и матерью. Кем же тогда была Хлоя и кем был Джесс?" Сможет ли он поговорить с Джессом о Хлое? Возможно ли, что Джесс вытащил эти старые рисунки, узнав о приезде Эдварда? Эдвард положил выцветшие листы на пол, отвернулся и подумал: "Боже мой, неужели мне мало моих бед?"
Теперь он принялся рассматривать большой письменный стол. Ему было неловко - впервые он осознавал, что ведет себя неподобающе и делает именно то, чего не хотел Джесс: вторгается в частную жизнь Джесса, читает его письма, а то и того хуже - разглядывает его незаконченные работы. На столе царил беспорядок, вперемешку валялись листы бумаги, блокноты, стояли бутылочки с чернилами, коробочки с ручками, карандашами, мелками. Эдвард обратил внимание, что стол, как и ткацкий станок, покрыт толстым слоем пыли. Пыль лежала на столе, и на мольберте, и стуле рядом с ним, и палитре, и на рисунках, разбросанных по полу. На торцах рам, стоявших у стены, ее накопилась целая гора. Краски на палитре засохли и обесцветились. Студия была заброшена, в ней давно никто не работал. Эдвард решил отдохнуть, нашел еще один стул у стены, снял с него эскиз и сел. Ему стало нехорошо от страха и недоумения. Значит, Джесса не просто здесь нет - его нет давно. Значит, Джесс ушел от них и женщины боялись сказать ему об этом? Джесс не был ни долгожданным отцом, ни исцелителем, ни героем-священником, ни щедрым всемогущим королем - он был просто дьяволом, как и внушали Эдварду с самого детства. В любом случае, его здесь не было, Эдварда обманули, одурачили. Сигард перестал быть домом Джесса, дворец опустел. Джесс посмеялся над женщинами, а теперь и над ним, Эдвардом, отправившимся за тридевять земель в напрасное паломничество, на которое возлагал немалые надежды. На самом деле Джесс находился где-то в другом месте, в каком-то ином доме, с другими женщинами, возможно, с другими детьми. В Сигарде остался лишь его призрак. Но зачем им понадобился этот обман? Тут Эдварду пришло в голову, что три женщины безумны. Возможно ли такое? Или он сам сошел с ума? Он сидел, сжимая в руках блокнот. Открыл его и увидел рисунок - красивое, спокойное, ничуть не зловещее изображение девушки, полностью одетой. Девушка стояла у открытого окна. Она немного напоминала Илону. Именно в этот момент Эдвард понял, что сумасшедшим может быть он сам. Заброшенная студия вовсе не означала, что Джесса в Сигарде нет. Он просто перенес мастерскую в другое место - в помещение наверху, где света больше и где он чувствовал себя иначе. Возможно, он решил начать новый период, изменить жизнь. Эдвард вскочил, положил блокнот обратно на стул и направился к лестнице, ведущей наверх.
Когда его голова оказалась выше поверхности пола следующего этажа, он увидел, что там и в самом деле все другое. Пространство было перегорожено, а то, что открылось взгляду Эдварда, напоминало прихожую. На полу лежал ковер, а за отворенной дверью располагалась ванная. Между двумя закрытыми дверьми стоял столик. Ковер был чистый, пыль со стола стерта. Эдвард открыл дверь в кухню и другую - в гостиную. Взялся за ручку следующей двери, но она не подалась. Эдвард потолкал ее, подергал, потом увидел ключ в скважине. Он повернул его и распахнул дверь. Его взгляду открылась спальня. Кровать стояла напротив двери, а на постели в подушках приподнялся бородатый человек, смотревший прямо на Эдварда темными круглыми глазами.
Потом Эдвард думал, что в тот миг глубокого потрясения он понял все. Он и в самом деле многое понял сразу. Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь. Человек на кровати внимательно смотрел на него, двигая губами. На лице его отразились сильные эмоции, которые, как решил Эдвард позднее или тогда же, представляли собой смесь вины и раскаяния, извиняющейся вежливости и глубокой скорби. Эдвард, раздираемый чувствами, подошел к кровати и остановился. Красные губы шевелились, однако не выговорили ничего. Большие глаза умоляли Эдварда услышать, ответить. Наконец раздался звук, сопровождаемый умоляющим выражением лица, который казался каким-то вопросом. Эдвард понял, что это было. Старик пытался произнести его имя, и он ответил:
- Эдвард. Да, я Эдвард, я ваш сын.
Беспомощные губы шевельнулись, пытаясь изобразить улыбку, к нему протянулась трясущаяся рука. Эдвард взял слабую белую руку в свои ладони. Потом встал на колени рядом с кроватью и уронил голову на одеяло. Он почувствовал, как другая рука прикоснулась к его волосам, и разрыдался.
- Пожалуйста, Эдвард, попытайся понять.
- Почему вы мне не сказали…
- Мы хотели, чтобы ты почувствовал себя здесь как дома, чтобы тебе было с нами спокойно и мирно, чтобы ты увидел Сигард, понял, что он символизирует…
- Мы хотели, чтобы тебе понравился дом, - сказала Беттина, - чтобы ты сначала прижился здесь.
- Мы хотели, чтобы ты стал нашим, - говорила Илона. - Мы боялись, что ты убежишь.
- Но почему?
- Если бы мы сразу все рассказали, - ответила матушка Мэй, - для тебя это могло оказаться непосильным грузом. Мы боялись, что ты уедешь, возненавидишь это место и никогда не узнаешь, каким хорошим может оно быть для тебя.
- Ты правда сам нашел ключ? - спросила Беттина. - Ты уверен, что тебя не впустила Илона?
- Конечно сам! Илона уже сказала, что никуда меня не впускала.
- Илона не всегда говорит правду, - отозвалась Беттина.
Они сидели в зале за одним концом длинного стола рядом с лесом растений в горшках. Эдвард недолго пробыл у отца. Джесс больше не произнес ни слова. Эдвард еще стоял на коленях, когда в комнату ворвалась матушка Мэй с лицом, искаженным гримасой гнева. Она приказала ему немедленно убираться из этой комнаты.
- И мы не хотели, чтобы ты видел его таким, - продолжала матушка Мэй. Она уже успокоилась, лицо ее стало мягким, просветленным. - Мы хотели, чтобы он немного восстановился.
- Вы что же, хотели вырядить его, как какого-нибудь идола, и показать мне его через дверь?
- Нет-нет, - возразила Беттина. - Дело в том, что он не всегда такой, как сегодня…
- А мы очень не хотели, чтобы ты видел его таким, - подхватила матушка Мэй.
- Иногда он приходит в себя.
- Так что мы говорили правду, - заверила Илона. - Он уехал, но должен вернуться.
- У него всю жизнь случаются такие приступы, - сказала матушка Мэй. - Сколько я его знаю.
- Вы хотите сказать, что временами он становится сам не свой?
- Нет, - покачала головой Беттина, - матушка Мэй имеет в виду… это трудно объяснить…
- Он знает, как можно отдохнуть от жизни, - сказала Илона, - так что его жизнь продолжается.
- Иногда, - сказала Беттина, - он разговаривает вполне нормально. Он сам выходит на воздух, гуляет…
- И вы ему позволяете?
- Он может выходить и гулять где угодно.
- Но он же болен, за ним нужен присмотр…
- Он порой прикидывается, - ответила Беттина. - Трудно сказать, насколько он болен в самом деле.
- Джесс был победителем мира, - сказала матушка Мэй, - он был…
- Он таким и остается, - поправила Беттина.
- Он остается великим художником, великим скульптором, великим архитектором, великим любовником, первоклассным лицедеем, великим человеком. Никем иным ни для нас, ни для себя он быть не может.
- Но он больной и старый…
- У него целы все зубы, - сказала Илона, - и его волосы не поседели.
- Вы не хотите согласиться, что он стар, что он не такой, как прежде, - начал Эдвард, - но наверняка…
- Он не старый, - перебила матушка Мэй. - Или, если уж на то пошло, он и старый, и не старый.
- Ты сам увидишь, - сказала Илона.
- Как он заболел - с ним случился удар или что?
- У него был удар? - спросила Илона у матушки Мэй.
- Господи боже, ты что, не знаешь?
- У болезней обычные имена… - проговорила матушка Мэй.
- Но ведь что-то произошло, он стал другим, беспомощным - когда?
- Это случилось во вторник, - ответила Илона. - Я запомнила, потому что…
- Когда, сколько лет назад?
- Некоторое время назад.
- Но когда именно? Не то чтобы это имеет значение, но…
- Это не имеет значения, - сказала матушка Мэй, - он всегда был не от мира сего.
- Ну хорошо, он лицедей, но ведь это болезнь. Что говорит доктор?
- У нас нет доктора, - ответила Беттина.
- Он был сам себе доктором, - сказала матушка Мэй. - Но естественно, ничего не смог сделать. Его состояние отчасти вызвано им самим и находится за пределами понимания…
- Но его наверняка можно вылечить! По-моему, у него либо удар, либо что-то с сердцем, кровь не поступает в мозг, хотя я в этом мало понимаю. Но я уверен, ему можно помочь, есть лекарства. Его нужно отвезти в Лондон, к специалисту. Они все время находят новые средства… Давайте я отвезу его в Лондон.
- Ты и в самом деле ничего не понимаешь, - покачала головой матушка Мэй.
Эдвард разглядывал три лица перед ним. Женщины опять стали такими похожими и в своей озабоченности казались постаревшими. Ему представилось, что их тонкие цветущие лица покрылись морщинками, иссохли, как слишком долго пролежавшие в кладовке яблоки, позолотели и размягчились. Сколько им лет? Илона не всегда говорит правду.
- Никакие доктора ему не нужны, - сказала Беттина. - Матушка Мэй - лучший из докторов. Ему идет на пользу то, что она ему дает, он от этого успокаивается.
- Ты хочешь сказать, она пичкает его наркотиками?!
- Любую пищу можно назвать наркотиком, - отозвалась матушка Мэй.
На ее лице застыло необыкновенное, лучезарное, почти гипнотическое выражение сосредоточенности и вкрадчивости.
- Он не всегда спокоен, - сказала Илона. - Порой он кричит.
- Значит, вот что я слышал ночью. Ты говорила, что это дикие ослы…
- Тут есть дикие ослы, - сообщила Беттина.
- Он, конечно, иногда раздражается и сердится, - сказала матушка Мэй, - и нам приходится его ограничивать. Один раз пришлось позвать на помощь лесовиков.
- Не может быть! - воскликнул Эдвард.
- Да-да, - подтвердила Беттина. - Он стал уничтожать свои работы. Нам пришлось его остановить.
- У нас сто лет ушло на то, чтобы поместить его наверху, - добавила Илона.
- Не понимаю, - сказал Эдвард. - Слушайте, может, нам выпить? Я имею в виду алкоголь, это ваше вино.
- Как насчет обеда? - спросила Илона.
- Илона, пойди-ка принеси немного вина, - велела матушка Мэй. - И хлеба захвати.
Илона вышла.
- Вы хотите сказать, что заперли его, как пленника?
- То ты говоришь, что он болен и нуждается в уходе, а теперь - что он пленник!
- Конечно же, никакой он не пленник, - сказала Беттина. - Мы тебе говорили. Иногда он может выйти на прогулку. Если он хочет, то может уйти. Он не хочет. С какой стати? Здесь его дом.
- Но сам-то он что думает? Он не хотел бы съездить в Лондон на лечение?
- Нет, не хотел бы.
- Я могу понять ваше желание, чтобы он выглядел… более внятным… более презентабельным, когда я с ним встречусь… - начал Эдвард.
- Мы ждали, - оборвала его матушка Мэй. - Ждали, когда он вернется. Он всегда возвращается.
- Но вы ошибались. Вы не поняли меня. Вы думали, что я сдамся, что я убегу от него, оставлю вас. Конечно, я… разочарован… Извините, дурацкое слово для такого случая. Мне так хотелось, чтобы он…
Появилась Илона с подносом, на котором стояли бутылка вина и стаканы, лежали яблоки и хлеб. Эдвард схватил бутылку - пробки в ней не было - и разлил вино по четырем стаканам.
Илона принялась разворачивать что-то принесенное под мышкой. Это оказалась ткань с какими-то длинными концами.
- Это что? - спросил Эдвард.
- Смирительная рубашка. Вот смотри, пользуются ею так.
Она принялась надевать рубашку на себя.
- Как ты можешь?! Прекрати!
Беттина вскочила, выдернула рубашку из рук Илоны и зашвырнула в угол по плиточному полу.
- Беттина, пожалуйста… - призвала матушка Мэй.
Илона покраснела и, плотно сжав губы, отошла в сторону; она села за стол подальше от остальных и закрыла лицо руками. Беттина тоже села. Эдвард подтолкнул стакан с вином к Илоне и сказал:
- Вы думали, я не вынесу правды, но это не так. Я хочу его узнать, я хочу за ним ухаживать. У нас с ним будут настоящие отношения. Для этого я и приехал сюда. Он мой отец.
- Уход за ним - нелегкое бремя, лучше оставить это нам, - ответила матушка Мэй. - И пожалуйста, не ходи к нему пока. Он от этого слишком возбуждается и забывается.
- Он был рад видеть меня.
- Он не узнал тебя, - сказала Беттина.
- Нет, узнал!
- Мы тебе скажем, когда его можно будет увидеть, - сказала матушка Мэй. - Думаю, скоро. Пожалуйста, прояви благоразумие и делай то, о чем мы просим. Мы знаем, что для него лучше.
- Я уверен, он хочет меня видеть, и уверен, что смогу ему помочь. Не могли бы вы хотя бы спросить у него? Как ты думаешь, Илона?
Илона, которая только что пила вино, разразилась слезами.
- Илона, замолчи, бога ради! - воскликнула Беттина.
- Почему вы пригласили меня сюда? - спросил Эдвард.
- Мы тебя пожалели, - сказала матушка Мэй. - Только и всего.
- А почему ты приехал? - задала вопрос Беттина.
- Я приехал к нему. Я был в отчаянии и думал, что он поговорит со мной, исцелит меня. Я думал, он меня защитит. Я думал, он будет мудрым и сильным. А теперь… это так ужасно… вы стыдитесь его…
- Это невыносимо!
Беттина шарахнула стаканом об стол и вышла из зала.
Громко хлопнула дверь в Переходе. Илона, продолжавшая рыдать, последовала за ней. Матушка Мэй не смотрела на дочерей - ее глаза были устремлены на Эдварда.
Эдвард глядел в ее спокойное внимательное лицо, излучавшее сочувствие и энергию. После двух стаканов вина он чувствовал себя пьяным, одиноким и слабым. Черная боль вернулась к нему.
- На что я вам здесь нужен? - спросил он. - Мне пора уезжать?
Матушка Мэй протянула руку через столешницу и погладила его запястье.
- Мы позвали тебя сюда ради нашего блага. И ты не оставишь нас. Ведь не оставишь, правда?
Ночью Эдварда разбудил громкий грохот, от которого осталось послезвучие - высокий звон. Он сел в темноте, спрашивая себя, не гром ли это. Потом встал и, распахнув ставни, выглянул из окна на тихое звездное ночное небо. Снова закрыл ставни, подошел к двери и прислушался, не открывая ее. Потом он решил, что лучше ему подпереть дверь стулом, тщетно принялся искать его и обнаружил, что стул уже подпирает дверь - он, видимо, поставил его туда, перед тем как лечь спать. Эдвард не помнил, как ложился в кровать. Он снова лег и тут же уснул; ему приснился кошмарный сон о черном горбатом чудовище, вылезающем из острова. Когда он проснулся снова, занимался серый неприятный рассвет, а разбудил его странный шум, похожий на шум работающего мотора. По крайней мере, так ему показалось - звучал резкий, пронзительный сбивчивый беспорядочный ритмический рокот, который на мгновение стихал и начинался снова, стихал и начинался. Эдвард снова поплелся к окну и открыл ставни. Прямо у окна пела ласточка, сидевшая на проводах, подводивших "ненадежное" электричество. Эдвард хлопнул ставнем, и птица улетела.
Он вернулся к кровати, сел и тут вспомнил громкий звук, а затем и сон. Потом вспомнил события вчерашнего дня. Он здорово напился. После того как Беттина и Илона ушли спать, под взглядом матушки Мэй он выпил еще вина. Пожелав ей спокойной ночи (или он ушел, не попрощавшись?), он пошел по Переходу в надежде найти Илону, но унылые комнаты оказались пусты. Прежде чем улечься в постель, он предпринял попытку помыть посуду и подмести каменный пол в кухне, всегда покрытый картофельными очистками и луковой шелухой, оставшимися после торопливого хозяйничанья женщин. Он вспомнил свой последний взгляд на матушку Мэй - она в одиночестве сидела за столом перед нетронутым стаканом вина, хлебом и яблоками. Ели они что-нибудь? Он забыл. Эдвард в самом деле чувствовал себя очень странно и подумал, что здесь даже в вино подмешивают наркотики. Он оделся и посмотрел в окно на рассвет, который из серого превратился в золотистый. Это спокойное золото обнажало все вокруг. Могучие деревья снаружи - темные тисы, дубы с занимавшимися почками - стояли неподвижно и торжественно, словно всю ночь предавались размышлениям. Что-то в этом свете вызвало у Эдварда мучительную боль, он подумал о Марке и почувствовал, что приехал сюда умереть. Потом его одолело желание увидеть отца, не скоро, а сегодня, сейчас - пока они не изобрели способ помешать ему. Эдвард посмотрел на часы. Женщины, видимо, еще спали. Он должен немедленно идти к отцу.
Эдвард открыл дверь. Ключ все еще торчал в скважине, но замок не заперли. Дверь внизу, тоже с ключом, была даже приоткрыта. Тут царил беспорядок - явно после потрясений предыдущего вечера. Бутылка и стаканы, хлеб и яблоки еще оставались на столе в Атриуме.
Джесс сидел и как будто ждал его. Никаких признаков удивления Эдвард не увидел - Джесс кивнул несколько раз большой головой, приоткрыл очень красные губы и уставился на Эдварда внимательными темными, довольно выпуклыми круглыми глазами. Эти глаза имели какой-то желеобразный вид и казались совершенно темными, рыжевато-коричневыми и совсем без белков. Они смотрели мягко, по-коровьи, но были огромными, как глаза дерева. Нос его был орлиный, с большой горбинкой. У него и в самом деле остались свои волосы и зубы, как сказала Илона; темные волосы, хотя и с начинающимися залысинами, вырастали в буйную гриву и длинными локонами падали на плечи. Они были шелковистыми и абсолютно прямыми, как и слегка подстриженная борода. Седины Эдвард не заметил. Джесс наконец сумел кивнуть и изобразить некое подобие улыбки, а руки его чуть подергивались на простыне, словно он ударял по клавишам рояля. Кисти были крупные, с удлиненными пальцами, покрытые длинными темными волосами, растущими до самых ногтей. На одном пальце среди всклокоченных волос виднелся большой золотой перстень с красным камнем. Эдвард обратил внимание, что манжеты бледно-желтой пижамы сильно обтрепались, а на одном рукаве зияла прореха. Кровать пребывала в беспорядке, одеяло с одной стороны свесилось на пол.