Впоследствии Эдвард вспоминал, что рядом с Джессом он сразу избавился от жуткого страха, который он чувствовал, пока бежал по дому. Он словно точно знал - или слышал наставляющий голос, - что нужно делать. Он ничего не сказал, но подошел к кровати и начал приводить ее в порядок. Поднял одеяло, разгладил простыни, иногда случайно прикасаясь к руке больного. Потом подвинул стул к кровати и уставился на отца. Эдвард вдруг почувствовал себя почетным гостем, незаменимым служителем, призванным сюда. Он рассматривал большую голову, теперь такую близкую, видел квадратики и шестиугольники морщин на коже отца. Он почувствовал резкий запах, дух мочи, пота, старости. Конечно, на самом деле отец был не так уж стар. Но все-таки, несмотря на темную буйную гриву, он казался старым.
Джесс сутулил плечи и наклонял голову набок с видом эксцентричной задумчивости, почти игривости. Эдвард взял его левую руку, ту, что с перстнем, уверенно наклонил голову и поцеловал ее. Затем отпустил руку.
- Отец, - сказал Эдвард.
- Джесс.
- Хорошо…
- Скажи… Джесс…
- Джесс. Да, Джесс.
Эдвард почувствовал желание разрыдаться, но понимал, что должен контролировать себя, сохранять ясную голову, как тот, кто должен доставить послание или кому сообщили важную новость. Он не ждал, что Джесс заговорит. С другой стороны, он не ждал, что отец будет молчать. Все происходящее было неизбежным.
Джесс что-то произнес.
- Повтори.
- Ты… не… приезжал…
Во второй раз слова прозвучали довольно отчетливо. Эдвард не знал, что ответить.
- Извини… я не знал…
- Ты мне был… нужен… я писал…
- Я не получал от тебя писем.
- Значит… они не отправляли… я писал… кажется… я забыл…
- Но я все же приехал, - сказал Эдвард. - Я здесь, и я останусь здесь. Я так рад…
Он подумал: "Я хотел рассказать ему о Марке, но это, конечно же, невозможно. Это не имеет значения. Я должен помогать ему говорить, я должен сделать все, чтобы это продолжалось".
- Они… те, кто внизу… эти… эти…
- Твоя жена и дочери?..
- Нет-нет… эти… какое слово…
- Женщины?
- Женщины… только представь… забыть это…
Теперь, несмотря на запинающуюся речь Джесса, Эдвард обратил внимание на необычный голос Джесса, его манеру говорить чуть с растяжкой, его произношение. Он родился в Строке-на-Тренте и до сего дня сохранил тамошний акцент. Это было так удивительно, так несовременно, так ужасно трогательно.
- Знаешь… это… почти конец…
- Нет, Джесс, нет. Тебе станет лучше, ты снова будешь рисовать. Ты ведь еще рисуешь?
- Нет… не могу сосредоточиться… бог с ним… с рисованием… я хочу, чтобы ты получил…
- Доктор тебя подлечит…
- Слушай… ты получишь все это… дом… картины… это… это… все…
- Давай я отвезу тебя в Лондон. Мы покажем тебя хорошему врачу.
- Мое завещание… я спрятал его… вон туда…
Джесс махнул в сторону стены, к которой был прикреплен какой-то металлический прибор, может быть старый радиатор.
- Я очень хочу тебе помочь, - сказал Эдвард, - привезти тебе все, что ты хочешь.
- Я бы хотел… да…
- Скажи мне, чего ты хочешь.
- Немного…
- Немного чего?
- Немного… баб.
Джесс произнес это, и на его лице появилось лукавое, хитроватое выражение. Он хихикнул.
- Черт возьми! - воскликнул Эдвард.
- Я знаю… я уже не могу… ты можешь… я хотел увидеть тебя… в юности… И еще одно…
- Да
- Ты похож на…
- На кого?
- На… меня…
Эдвард не сразу понял смысл сказанного. Он подавил удивленный вздох.
- Конечно…
- Не возражай. Я хотел… убедиться…
- Как же иначе? - ответил Эдвард. - Ты же мой отец. Перед небесами, перед богами, нет ничего определеннее этого.
- Я в тебе… вижу себя… молодого. Я любил ее… сильно любил…
- Мою мать?
- Да. Она ведь умерла, да?
- Да.
- Я так и думал. Много времени прошло… все смешалось… со мной никто не говорит…
- Я буду с тобой говорить.
- Раньше Илона… говорила… но она не приходит… больше…
- Я ей скажу, чтобы приходила.
- Им все равно.
- Джесс, им не все равно. И мне не все равно. Я тебя люблю.
- О… любовь… я это помню! Но теперь все это вернулось. Я пил… и видел…
- Что видел?
- Видел… Шекспир…
- Видел паука?
- Да. Он всегда… на дне чашки… смотрит на меня. Но пауки - хорошие твари… не убивай… их…
- Не буду.
- И знаешь… я много думаю… и не могу им сказать… это так ужасно… эти твари… не лягушки, другие…
- Жабы…
- Да. Приглядывай за ними. Они особенные. Они забираются по плющу… ко мне… сюда. И эти высокие… высокие растения… деревья. Не позволяй им спиливать их… тополя.
- Хорошо. Я уверен, они и не собираются.
- О… что они могут? Когда они решили, что я… умираю… они ко мне не подходили…
- Я уверен, они…
- Они надеялись, что все… кончится…
- Джесс, ты…
- Они стыдятся… для женщин… я… ну, ты понимаешь… мешок с дерьмом… убрать поскорее. Тогда они приберутся в комнате… откроют окна…
- А море у тебя из окна видно? - спросил Эдвард. - Можно мне посмотреть? Вчера был туман.
- Иди посмотри. И скажи мне. Я забыл.
Эдвард резко поднялся на ноги и подошел к окну. Он увидел море в лучах солнца.
- Что ты видишь?
- Я вижу море! - воскликнул Эдвард. - Его освещает солнце, оно темно-синее и все переливается, как витражное стекло, и оно так близко, а на нем такая красивая яхта с белым парусом и… О, как же я рад! Хочешь посмотреть? Я тебе помогу.
- Нет… не хочу… я увижу… что-нибудь другое. Твои слова… лучше.
Эдвард подошел к кровати и сел. Он взял руку отца с большим перстнем.
- Это тоже тебе… перстень. Ты будешь его носить… когда меня не станет.
- Джесс, мне нравится говорить с тобой. Я хотел рассказать тебе кое-что… но лучше потом…
- Хорошо… как-нибудь…
- Слушай, ты ведь можешь ходить, да? Они сказали, что можешь.
- Иногда… могу… далеко могу уйти.
- Я бы прогулялся с тобой, если ты не против.
- Они меня прикончат.
- Что?
- Отравят меня… я думаю… не беспокойся…
- Ты шутишь! Теперь я с тобой, я буду заботиться о тебе.
- Ты останешься…
- Да-да, останусь.
- Бедный Джесс, ах бедный Джесс…
- Не надо.
- Бедный Джесс, бедное дитя…
- Джесс, прекрати, или я расплачусь! Понимаешь, они вовсе не против тебя, ты заблуждаешься!
Ужасная жалость к искалеченному болезнью чудовищу пронзила Эдварда, но еще сильнее был страх, что отец заметит это чувство.
- Я знаю… что я знаю. Существуют страшные наказания… за преступления против богов… и я тебе когда-нибудь расскажу… они боятся меня… это не… ни…
- Нелепо… ничтожно… низко… непотребно?
- Странно, как слова убегают… теряются… они здесь и их нет… он в черном ящике… скоро и я там буду… я забыл, как он называется…
Джесс начал стягивать с себя пижаму.
Теперь жалость Эдварда была неотличима от страха; может быть, она все время была такой. Он инстинктивно сделал движение, чтобы помешать Джессу раздеваться, но тут же принялся помогать ему вытаскивать слабые руки из рукавов. Перстень зацепился за дыру и увеличил ее.
Вид Джесса изменился, морщины на лице как будто разгладились, уменьшились и напоминали волосяную сеточку, натянутую на молодое лицо - спокойное, безмятежное и просветлевшее. Густые заросли длинных прямых волос, спадавших на грудь и похожих на шерсть животного, были темными, но чуть подернутыми сединой.
- Не беспокойся… оно еще не пришло для меня… время уходить. Оставь меня пока… Эдвард… но возвращайся…
- Да, да…
- Скажи Илоне…
- Что?
- Нет… ничего… она хорошая девочка… скажи ей это. Я хочу, чтобы ты женился на Илоне.
- Она же моя сестра!
- Ах да… конечно… я забыл.
- Откуда он узнал про тополя? - спросила матушка Мэй у Беттины.
Эдвард спустился с башни и обнаружил, что три женщины, словно какой-то мрачный совет, ждут его за завтраком. Даже Илона выглядела торжественно. Однако сегодня утром, проголодавшиеся после вчерашнего, они поглощали отруби, овсянку, картофельные оладьи с соевой заправкой, овсяные гренки и яблоки.
- Он потихоньку подкрадывается и подслушивает, - сказала Беттина.
- Спускается по всем этим лестницам?
- Он умеет подкрадываться, как жаба.
- Он сказал, что жабы заползают по плющу в его комнату.
- Я думаю, он сам спускается и поднимается по плющу!
- Мы тебя просили не ходить к нему, - упрекнула Эдварда матушка Мэй. - Почему ты не можешь подождать?
- Он мой отец.
- Может, он уже никогда не поправится, - сказала Илона. - Так чего ждать?
- А вы и вправду собираетесь спилить эти прекрасные тополя?
- Да, - ответила матушка Мэй.
- Мы должны жить, - сказала Беттина. - Мы должны есть, платить налоги, покупать еду, бензин и…
- Ты себе представляешь, - спросила матушка Мэй, - сколько стоит содержание такого огромного дома, настоящего дворца?
- Да, но неужели нет других способов? Он попросил меня: "Не позволяй им спилить тополя".
- Мы уже слышали.
- Я люблю эти тополя, - сказала Илона. - По-моему, это ужасно - срубать деревья…
- Тебе лучше помолчать, - оборвала ее Беттина. - Тебе не приходится принимать решения!
- Вы мне не позволяете принимать решения!
- Замолчи, Илона!
- Илона, не сердись на нас, - сказала матушка Мэй.
- А картину какую-нибудь нельзя продать? - предложил Эдвард. - Или несколько картин?
- Они не хотят продавать картины, пока он жив, - ответила Илона. - Картины подскочат в цене, когда он умрет.
- Верно, тогда они будут стоить больше, - подтвердила матушка Мэй, - так что продавать их сейчас неразумно. Смешно проявлять чувства к деревьям. Их посадили как раз для того, чтобы они приносили доход.
- Но разве его желание, чтобы они остались, не закрывает вопрос? Он специально просил меня об этом…
- Ты только не думай, - сказала матушка Мэй, - что ты некий особенный посланник или толкователь пожеланий Джесса. Он говорит много чепухи и через секунду все забывает. Ты здесь новичок, чужак. Для тебя внове эта сложная и давняя ситуация. Ты влезаешь в дело, в котором ничего не понимаешь. Это не твоя вина. Но ты должен понять это и подчиниться нам. Ты наш гость.
- Я не могу понять вашего отношения к Джессу.
- Мы ничего не собираемся тебе объяснять! - заявила Беттина.
- Он сказал, что ты к нему не приходишь, - сказал Эдвард Илоне.
- Мы ее не пускаем, - отозвалась Беттина.
- Почему?
- Он вожделеет к ней.
- О господи…
- Я хочу его увидеть, - сказала Илона. - Очень хочу… я пойду к нему с Эдвардом…
- Никуда ты не пойдешь, - ответила Беттина.
- Он совсем беспомощный, - сказал Эдвард, - я не понимаю…
- Он не такой беспомощный, как ты думаешь, - возразила Беттина. - Иногда он прикидывается, чтобы мы потеряли бдительность.
- Вы сказали, что он выходит на улицу, и вы не возражаете, позволяете ему…
- Он может ходить куда угодно.
Илона вытерла слезу.
- Да, он и в самом деле достоин сочувствия, - сказала матушка Мэй, - его переполняет бессильный гнев. У желания покорить мир нет никаких здравых пределов.
- Он был богом и провел нас, когда стал ребенком. Такое трудно простить, - подхватила Беттина. - Он лишился дара речи и стал пленником безмолвия, поэтому он плачет от злости. Столько всего знать и не иметь возможности сказать.
- Поэтому он впадает в сон, похожий на транс, - добавила матушка Мэй. - Это случается, когда он больше не в силах сознавать себя.
- Он и вправду впадает в бессознательное состояние, - подтвердила Илона. - Ты сам увидишь.
- Его душа витает где-то, - продолжала матушка Мэй. - У него всегда была эта способность, но теперь он пользуется ею чаще.
- Иногда мы думаем, что он умер, - сказала Илона, - только на самом деле он жив. Нижняя челюсть у него отпадает и…
- Прекрати, бога ради! - воскликнул Эдвард.
- В один прекрасный день он решит умереть, - сказала Беттина, - как больное старое животное, которое ищет место или выбрало его уже давным-давно…
- Но он вовсе не стар! - не соглашался Эдвард.
- Он более стар, чем ты думаешь, - сказала матушка Мэй. - Для него время течет по-другому. Конечно, его обаяние остается при нем. Он и тебя очаровал. Он попытается использовать тебя…
- Он болен, и ему можно помочь…
- Ты это все время повторяешь. А можешь ты представить его в больничной палате?
- Разве мы должны относиться к нему как к больной собаке, которую ведут к ветеринару? - спросила Беттина.
- Ты его не знаешь, - уговаривала матушка Мэй, - не знаешь его силы, понятия не имеешь о его величии.
- Вы хотите сказать, что он по-прежнему всему задает тон?
- В каком-то важном смысле - да.
- Вы противоречите сами себе, - сказал Эдвард. - Вы меня запутываете и делаете это намеренно.
- Мы бы обманывали тебя, если бы делали вид, что все просто, - ответила матушка Мэй.
- Он был нашим богом, - сказала Беттина. - Потом он превратился в жестокого и безумного бога, и нам пришлось ограничить его.
- Они морили его голодом, - произнесла Илона.
- Илона, прекрати врать! - возмутилась Беттина.
- Естественно, он иногда сердится на нас, - сказала матушка Мэй. - Мы представляемся ему враждебной силой, мы символизируем сокращение его мира, потерю его таланта, его зависимость от других. Мы тебе говорили, что как-то раз он попытался уничтожить свои картины и разбить скульптуры.
- Разве у него нет права уничтожать собственные работы? - спросил Эдвард.
- Нет, - ответила Беттина. - Ты сам подумай.
- Он превосходный лицедей, - сказала матушка Мэй. - Он бессчетное число раз воссоздавал себя. А мы, принимая в этом участие, помимо прочего должны быть хранителями его работ. Мы несем ответственность перед потомством.
- Вам нужны деньги, ведь в этом проблема? - сказал Эдвард. - Почему бы вам не показывать Джесса туристам? Он здесь самый интересный экспонат. Они бы немало заплатили, чтобы увидеть его погруженным в транс!
- Пожалуйста, давай обойдемся без оскорблений, - остановила его матушка Мэй. - Никому из нас это не принесет пользы.
- Вы его прячете, потому что он превратился в развалину, перестал быть великим романтическим гением, а вы повсюду рассылаете ложные известия о нем. Я читал в газетах, что он продолжает писать картины. А теперь вы хотите, чтобы я стал вашим сообщником!
- Давай-ка, Эдвард, прекратим это, - призвала Беттина. - Мы уже достаточно наговорили.
- Вы пригласили меня сюда… - начал Эдвард.
- Мы пригласили тебя сюда, - сказала матушка Мэй, - потому что прочли, что один молодой человек убит и в его смерти обвиняют тебя.
- Вы это прочли? Никто никогда меня не обвинял.
- Может, мы неправильно поняли то, что там написано, - проговорила Беттина, - но мы хотели сделать для тебя доброе дело.
- Ты хочешь сказать, что ваше приглашение никак не связано с Джессом?
- Нет, конечно, никак не связано, - сказала матушка Мэй.
Последовала пауза. Три женщины смотрели на Эдварда. Он поднялся и пошел прочь от стола. Его сандалии - сандалии Джесса, великоватые для Эдварда, - легонько, но отчетливо шлепали по плиточному полу.
Дойдя до перехода, он понял, что Илона следует за ним. Он пошел дальше и уже собирался подняться по лестнице, но передумал и направился в Упряжную, о которой думал теперь как о паучьей комнате. Илона тоже шагнула туда, закрыла за собой дверь и, захлебываясь, принялась говорить.
- Конечно, это связано с Джессом, но мне трудно объяснить. Я думаю, матушка Мэй хотела перемен, любых перемен…
- Я наверняка нарушил здешнюю экологию.
- Она хотела, чтобы у нас появился новый человек. Они всегда хотели сына, а не нас, девочек. Но ты появился слишком поздно, тебя не было, когда это было нужно, а ко всему прочему, у тебя другая мать, и все перемешалось…
- Вот уж что верно, то верно.
- А мы с Беттиной прожили здесь слишком долго, мы не в силах ей помочь, мы как кошки, обитающие в доме. Матушка Мэй в чем-то похожа на Пенелопу, она хочет, чтобы Одиссей уехал, снова уплыл в свои странствия…
- Он не может уехать…
- Не знаю. А если может? Он…
- Но ты можешь уехать.
- Я хотела выучиться на балерину, но он мне не позволил, он хотел, чтобы я оставалась здесь. У Беттины был молодой человек или вроде того, и она хотела уехать в университет. Но Джесс пресек все это, и вот так получилось, что мы остались здесь, мы всего лишь плохие художницы и никудышные танцовщицы…
- Да перестань. Ты делаешь украшения…
- Это хлам, ты сам знаешь. Тебе не понравилось…
- И у Беттины золотые руки.
- Она ремонтирует вещи, матушка Мэй готовит… Беттина ревнует, потому что ты предпочитаешь меня…
- Илона, не будь такой глупенькой! Джесс просил передать, что любит тебя. Он сказал, ты была хорошей девочкой, он просил меня сказать тебе об этом.
- Хорошая девочка - это ничто. Здесь когда-то обитало настоящее величие, и мы автоматически делаем вид, будто оно все еще здесь. Мы, похоже, уже ни на что не способны, мы даже на флейте не можем играть.
- Но в то утро вы мне играли.
- Это единственная мелодия, которую мы можем хоть как-то воспроизвести.
- Раньше вы ткали.
- Вот именно: раньше. Это история. Давным-давно здесь происходило что-то, некое спасение путем труда, вне религии, вне Бога, в этом был смысл всего: социализм и магия, выход за пределы добра и зла, природы и свободы. Трагедия в том, что все это было так прекрасно, но дух ушел, испортился. Может, это знание всегда было слишком глубоким и тлетворным, или мы потерпели поражение, мы потерпели поражение - он был слишком велик для нас. Но именно это делало Джесса таким живым и полным сил, таким необыкновенным, словно он собирался жить вечно. Так было прежде, я помню. А теперь нам приходится делать вид, будто мы счастливы, как монахини никогда не признаются, что совершили ошибку и монастырь для них превратился в тюрьму.
- Почему же ты не уедешь отсюда? - спросил Эдвард.
- Ну как я могу уехать? Если ты не можешь, как могу я?