Правда, имя неблагодарного человека не произносилось всуе, но это не мешало растущему взаимопониманию. Да и кто мог ему помешать? Вот уже несколько лет шеф был вдовцом, и это немаловажное обстоятельство, конечно, учитывалось Люкой, которая решила на этот раз официально оформить привычную роль подруги учёного. Я, разумеется, не присутствовал при том, говоря словами Чехова, длинном разговоре с серьёзными лицами и серьёзными последствиями, в ходе которого Люка твёрдо разъяснила шефу, что хотя она и предпочитала всегда независимость, на этот раз свободные отношения вряд ли будут правильно поняты общественностью и наверняка повредят высокому авторитету заслуженного человека, а на такое она никогда не пойдёт. Оценив самопожертвование Люки, а также прикинув разницу в возрасте, шеф после недолгих колебаний согласился с её разумной аргументацией.
Свадьба, а точнее бракосочетание было очень скромным. Приглашён был и Коля, который к возникшей перемене в отношениях троих близких людей отнёсся с полным пониманием, однако присутствовать на дружеском обеде не смог, должен был ехать на симпозиум - встречу с пившими за его счёт коллегами, которые писали в приглашении: "Мы постоянно вспоминаем те счастливые вечера за круглым столом, когда ваши блестящие идеи неизменно восхищали всех нас". Зарубежным коллегам Коля повёз в подарок несколько бутылок "Столичной", а молодожёнам заказал корзину очень дорогих цветов. Так и устроилось всё вполне прилично. Люка перешла Рубикон, можно сказать, не замочив ног, и покинула нашу компанию.
Разумеется, свято место долго пустовать не может, и на новогодней встрече молодой доктор был с весьма видной собой аспиранткой-интеллектуалкой, заменившей Люку.
И ещё была одна новенькая, сменившая много курившую артистку, которая тем временем закончила училище и попала, конечно, не в МХАТ и не в "Современник", а не то в Великий Устюг, не то в Вышний Волочок - точно не помню, - откуда писала Лиде: "Город небольшой, но люди здесь очень хорошие, мне дают интересные роли". И в подтверждение прислала фотографию, где в комиссарской кожанке целилась из маузера в классового врага.
Артистку сменила вокалистка, а проще, плохо устроенная учительница пения, живущая на частной квартире, где хозяйка запрещала ей пользоваться пианино. Ученики называли её "певчихой", но любили, и нам она пришлась по душе, милая такая, не очень везучая девушка, для которой этот новогодний вечер совершенно неожиданно оказался в жизни переломным. Об этом, однако, чуть позже.
Блистал на вечере бывший Аргентинец Дима. Да, именно он оказался "человеком, о котором говорят", потому что за прошедшие годы не только пробился в литературу, но даже преуспел. Правда, для этого ему пришлось сменить жанр. Я уже рассказывал, что первая его повесть о любви и недостатках в сельском хозяйстве была отвергнута и надолго залегла в дальний ящик, а Димка упал духом и на время стушевался. Не встречал я его года два, знал только, что устроился он в музей смотрителем фондов. Но и в музее время движется, а для Димки, как оказалось, двигалось не зря.
Встретились мы с ним неожиданно у газетного киоска, где Дима покупал сразу десяток тонких иллюстрированных журналов одного и того же номера.
- Ты что, стены обклеивать собираешься? - спросил я глупо.
В ответ он открыл журнал, и я увидел на пахнущем ещё краской листе Димкину фотографию. А через несколько страниц было написано: "Продолжение следует".
Естественно, беседа наша продолжилась в ближайшем кафе, где новорождённый писатель охотно взял на себя все расходы.
- Так что же это такое? - теперь уже вполне серьёзно поинтересовался я, разглядывая журнальную страницу.
- Детектив, - ответил Димка, потупившись.
Заметно было, что к гордости его примешивалось некоторое смущение.
Признаться, я удивился. Друг наш не имел никакого отношения к уголовному розыску, да и вообще к органам юстиции, и я никогда не слышал, чтобы он интересовался криминальными проблемами. И вот на тебе, детектив!
Я полистал журнал. Конечно, судить о повести по беглому просмотру первого отрывка всерьёз не приходилось, и я спросил напрямую:
- Это что ж, ты выдумал?
Димка огорчённо взмахнул пачкой журналов.
- Вот… и ты тоже! Все об одном спрашивают - выдумал?.. А я не могу ответить.
Я не понял.
- Не можешь ответить?
- Не могу.
- Да что ж тут трудного?
- Выпей лучше, - предложил Димка, наливая мне шампанского.
- Но всё-таки?
- Трудно потому, что я и сам не знаю, как это вышло. Честное слово! После того, как отфутболили повесть, на которую - ты помнишь - столько надежд возлагал, охота писать пропала. Погрузился в музейную рутину. Сижу в фондах, паспорта заполняю на разную ерунду… На часы с кукушкой или лампу керосиновую, что старуха какая-нибудь в дар принесла или продала. Дарами, понятно, не перегружен. Полдня слушаю, о чём музейные дамы языками чешут. Как-то их самоубийство одного парня археолога возволновало. Говорят, способный, диссертацию писал, но влюбился и не пережил. Ну, мне эта романтическая подоплёка до лампочки. Запало то, что способный, а с жизнью покончил. Так запало, вроде бесцельно… Потом совсем в другом месте и в другое время услыхал про дерзкий плагиат. Прямо на защите уличили. И тоже запомнилось… И вдруг - не сразу! - оба эти случая наползать один на другой в голове стали. Но не застыковались, а перемешались. Вместо неудачной любви разоблачение… Короче, новый совсем человек возник в воображении и, как Франкенштейн, вырвался на волю, и, представь себе, уже не захотел кончать самоубийством.
- Значит, его убили? - догадался я.
- Почитай, - засмеялся Димка. - Почему обязательно убили?
- Раз детектив, должны убить.
Димка поморщился.
- Отстало на детектив смотришь. Не понимаю, почему все так к детективу относятся.
- Как?
- Облегчённо. А ведь это, если всерьёз, литература об острейших переживаниях человека, об испытаниях, а не о погонях. В детективе всё сказать о человеке можно, всё, понимаешь?
- Если всерьёз говорить?
- Конечно. Я, во всяком случае, старался.
- Значит, у тебя не совсем детектив?
- Да ну тебя! Пей шампанское.
- Виват! - воскликнул я, вспомнив хранившийся у Димки в музее полковой кубок с выгравированной надписью "Виват императрица Елизавета Петровна!" - Виват писатель Дмитрий Александрович! Прокладывай новые пути, Колумб Российский! Виват испытаниям души! Долой погони!
- Новый путь Достоевский, между прочим, проложил, Фёдор Михайлович. Его Порфирий посильнее Холмса. Тот по следам идёт, а Порфирий в душу проникает.
Но я уже не слушал, потому что захмелел.
Закончилась наша радостная встреча тем, что Димка положил один номер журнала на столик, прямо в лужицу, возникшую из пены шампанского, и написал, как пишут в подобных случаях: "Первому читателю, прекрасному другу, замечательному парню, с любовью". Не очень оригинально, но ведь он ещё не набил руку на автографах.
Журнал этот и сейчас, с желтоватым пятном на обложке, у меня в шкафу лежит. Дочитал я и продолжение и окончание повести, и она мне понравилась, но, что для Димки гораздо важнее, оказалось, не только мне. Как говорится, свет её улыбкой встретил. В приличных журналах приличные отклики появились.
Один московский критик так, например, писал: "Изломанной осциллограммой происшествий, повторённых в рассуждениях, и рассуждений, сопровождаемых происшествиями, автор вычерчивает графический разрез жизни, в котором линии и штрихи - это события и гипотезы, раскрывающие гуманистический смысл повести".
В общем, Димка утвердился и проникся самоуважением, даже о критиках стал отзываться иронически. Помню, сказал однажды:
- Пусть пишут… Куда от них денешься! Им же тоже жить надо. Небось и у них дети джинсы требуют. Вот и сидят, бедняги, кропают, детям-оболтусам на штаны зарабатывают. И выходит, что детишки эти субъективно оболтусы, а объективно содействуют совершенствованию литературного процесса…
А тут ещё Димой заинтересовалось кино.
Странно, но экранизация считается у нас чуть ли не вершиной писательского успеха, хотя я, например, ещё не видел фильма, превзошедшего или хотя бы сравнившегося с литературным источником, разве что сам источник полупересохший. Однако общественному мнению это ничуть не мешает, его не собьёшь! Вот и повторяется без вариантов, сначала: "Слыхали? Экранизируют!" Произносится это с восторженным придыханием. А потом так же дружно: "Видели? Загубили!". Выходит, знали, что загубят, а радовались…
Так и с Димой произошло.
Радовался он вдвойне, потому что снимать картину решили в нашем городе, а это уже само по себе сделало автору большую рекламу. Понятно, что в дни съёмок Дима был для простых смертных недоступен. Я себя тоже к ним причислил. Удовлетворялся газетной информацией. Видел, например, в "Вечёрке", как Дима на раскладном стульчике рядом с режиссёром сидит и смотрит куда-то. А куда, можно было узнать из текста: "Наш земляк… на съёмках нового широкоформатного цветного художественного фильма…" И так далее.
Написано было правильно. Широкоформатного и цветного. Поэтому Дима и пребывал в соответственно размашистом и радужном настроении и даже на смелые, хотя и опрометчивые поступки решался, позабыв предостерегающий жизненный опыт. Например, ухаживал за молодой и красивой актрисой, о чём сам же мне по телефону очень рано утром пьяный сообщил.
Разбудил и орёт в трубку:
- Ты, старик, почему на съёмки не заходишь?
- Не звали.
- Скажи, какой гордый! Ты ведь понимаешь, что я в полной замотке?
- Читал в газетах.
Говорил я неприветливо не потому, что обижался, просто спать хотелось. Кажется, ещё и четырёх не было.
- Ладно! Не лезь в бутылку. Когда приедешь?
- Боюсь помешать творческому процессу.
- А ты не бойся, не бойся. Тут у нас, между прочим, одна девочка снимается, пальчики оближешь.
- Тем более. Зачем ходить облизываться?
Дима захихикал в трубку.
- Тут ты, старый, возможно, и прав. Люблю друга, но истина дороже. Девочка, конечно, не для тебя.
- А для кого?
Снова самодовольный смешок.
- Понятно. Ну и как? Получается?
При всех слабостях Дима врать не любил.
- Москва, старичок, не сразу строилась.
- Понятно.
Тон мой ему не понравился.
- Да что тебе понятно?
- Насчёт Москвы. И ещё то, что ты в расторможенном несколько состоянии пребываешь, несмотря на ранний час.
- Кому ранний, а кому и работать пора. Ты дрыхнешь, а я сейчас на режимную съёмку еду. Знаешь, что такое режим?
- Знаю. Когда не пьют с утра.
Он захохотал.
- Чудак! Да я ещё с вечера не просох. Легли-то почти в два. Сейчас только освежусь немного, чтобы на режиме спать не хотелось. А вообще, запомни на будущее - есть два предрассудка, старик: что нельзя пить с утра и любить двух девушек одновременно.
- Это ты недавно узнал?
- Недавно. Мой режиссёр с ними активно борется, а я ему помогаю, как могу.
- Желаю успеха в борьбе. А я ещё посплю, пожалуй, с твоего разрешения.
- Брось! Поехали на режим. Мы за тобой машину пришлём.
- Спасибо. Как-нибудь в другой раз.
- Пошляк ты, старик, и обыватель!
Вот в каком игривом расположении духа находился тогда Дима, хотя с артисткой, конечно же, ничего не вышло. В любви Дима был создан уступать, а не брать. Впрочем, что значит брать? Ведь это только считается, что мы женщин добиваемся, на самом деле всё наоборот, не в шашки игра идёт, а в поддавки. Постепенно Дима это понял, и теперь у него с женщинами нет проблем, живёт в согласии с природой, не своевольничает понапрасну, понравится ему женщина, он пококетничает немного и уступит.
А картину сняли… Дима после этого с полгода пил траву, восстанавливал подорванное здоровье, однако обошлось, оклемался и в очередной повести иронично и самокритично описал пережитые киносъёмки. Картина, как и "ожидали", прошла тихо, Может быть, потому, что преподносили её и рекламировали, как детектив, а она была посерьёзнее, однако "не Феллини". Вот и попал зритель впросак, погонь и перестрелок не увидел, а испытаниями души не проникся, и фильм канул вместе с десятками других ежегодно выходящих на экраны кинолент.
Однако магическое слово "экранизация" сделало своё дело. Дима оставил музей и превратился в писателя-профессионала. Стал бывать в Москве, в литературных кругах, в ЦДЛ, приобрёл замшевую куртку и написал новую повесть - тоже детектив, - которую в печати тоже похвалили, хотя и не так горячо, как первую, где ему удалось больной нерв жизни зацепить, ту самую безоглядную погоню за успехом, которая трагедией обернуться может. Впрочем, не для всех. Некоторые достигают вполне благополучно и над писателями потом посмеиваются, их наивные книжки-предостережения читая. А некоторые и вовсе не читают, только в шкафах "на чёрный день" держат, наряду с прочим дефицитом.
О Димке я начал, кажется, с того, что он "блистал" на новогоднем вечере. Следует оговориться, что слово это использовал я не совсем точно, понимать его нужно ограниченно, ибо на старую нашу компанию превращение Аргентинца в известного многим писателя сногсшибательного впечатления не произвело. В сердце мы по-прежнему хранили верность нашей избраннице. Трагическая судьба Веры ничуть не умалила её в наших глазах. Напротив, мы согласились в том, что теперь, в усложнившуюся по сравнению с временами классиков эпоху, люди приходят в литературу поздно, и Вера глубоко заблуждалась, принимая первые неудачи за поражения, и, проживи она ещё немного, всё сложилось бы иначе.
И как не изменили мы памяти Веры, так и на Диму Аргентинца смотрели глазами прежними, видя в нём прежде всего старого приятеля. Творческие его искания представлялись нам смутно, а кинематографические похождения стали предметом шуток, которые сам он охотно поддерживал.
Вообще с нами Димка чувствовал себя хорошо. Он не был по-настоящему тщеславен, и возвышение, после первых радостей, его уже не радовало. Постепенно Диму стали тяготить во множестве появившиеся новые знакомые, которых он условно делил на две группы: одни нарочито панибратствовали, с ходу переходя на "ты" и целуясь при первой возможности, демонстрировали близость к известному человеку, другие, наоборот, искренне или не совсем искренне проявляли чрезмерную почтительность, одинаково с панибратством ему неприятную. Вот Димка и решил сбежать от "новых людей" к "старым" и встретить праздник со своими.
Меньше всего собирался он "блистать" в новогодней компании, однако, как говорится, положение обязывает, и уйти в полную тень ему и у нас не удалось. Нарвался на аспирантку, новую подругу будущего членкора. Это была девица современного даже для сегодняшнего дня типа, а по своему времени просто человек будущего. Как и немало других занимающихся наукой людей, она была глупа, но скрывала этот врождённый недостаток под ворохом плохо осмысленных знаний и категорических мнений. Лучшие, по её мнению, были писатели зарубежные, потом шли наши умершие классики, на живых же нынешних она набрасывалась подобно носорогу. Стоит ли говорить, что когда в поле зрения её глаз, украшенных очками в модной оправе, оказалась такая добыча, как Дима, она атаковала его немедленно.
- А я читала ваши книги.
- Спасибо, - поблагодарил Дима скучновато, явно недооценивая снисходительность эрудита, ибо девица не только с Агатой Кристи и Сименоном была знакома, но читала и Жапризо, и Рекса Стаута, и многих других мастеров жанра, в котором наш Дима представлялся ей не более чем подмастерьем.
- Представляю, как вам трудно! Ведь детектив - это прежде всего конструкция, а она разработана до последнего винтика.
- Вы думаете?
- Ещё бы! В чём ваша цель? Обмануть читателя. Но даже Диккенс… Вы, конечно, помните "Тайну Эдвина Друда"? - спросила она, уверенная, что Дима "Тайну" не читал, что он и подтвердил немедленно.
- Не помню.
Чистосердечное признание не входило, однако, в правила игры. По правилам, Дима должен был быть самодовольным. Девица несколько растерялась.
- Не помните?
- Вернее, не читал.
- Странно. Неужели вас не интересует классическое наследие?
- Не читал, - повторил Дима.
Она наморщила лобик над стёклами в золотой оправе.
- Понимаю. Вы шутите.
- Ничуть. Я как-то попытался, но очень скучно и конца нет. Я и бросил.
- А "Лунный камень"?
- Нудьга.
- Понятно. С классиками вы не в ладах, - произнесла она ядовито, оправляясь от первой растерянности. - Но современный зарубежный детектив вы, надеюсь, читаете?
- Читаю.
- И кого же предпочитаете?
- Агату Кристи.
- Что вы! Кристи с её головоломками - пройденный этап. Современный детектив - это Жапризо!
- А мне нравится Агата.
- Вот уж не подумала бы! - воскликнула она, очень довольная Димкиной ограниченностью. - Мне кажется, вы тяготеете к психологическому детективу.
- Человек широк, сказал Митя Карамазов.
- Но какое произведение вам нравится больше всего?
- "Дым".
- Что? Тургенев?
- Нет, Фолкнер. Есть у него такой небольшой рассказец. Как судья обманул преступника, сказав, что в табакерке сохранился табачный дым.
Эрудитка тут же взяла реванш.
- Не в табакерке, а в шкатулке. Но это же трюк!
- У Фолкнера трюк - уже не трюк.
- Вы любите Фолкнера? Да, он посильнее Хэма.
- Нехорошо так о покойниках, - сказал Дима с укоризной. - Сначала портреты развесили, а теперь - Хэм.
- Я только констатирую факт. Хемингуэй почувствовал, что исписался, и свёл счёты с жизнью. Требовательный художник не может пережить упадок своего творчества. Даже Пушкин… Не думайте, что его трагедия так проста…
- Всё-то вы знаете, - вздохнул примученный Дима.
Она усмехнулась самодовольно.
- Ну это элементарно. А вообще-то мастерства нам не хватает, мастерства, На правдоискательстве сосредоточились, социальных задачах, а ведь главное-то в искусстве - форма! Если вы художник, вы должны прежде всего испытывать муки слова. Вы испытываете муки слова?
- Бывает.
- А Флобер говорил…
- Я знаю, - перебил Дима, оглядываясь в надежде, что кто-нибудь придёт ему на помощь, выручит. И помощь пришла.
Подошёл и услыхал последние слова Вова Рыбак.
- Думаю, насчёт формы вы перегибаете. Искусство не самоцель, - сказал Вова, изучивший литературу по учебникам, то есть правильно.
В судьбе Вовы за минувшие годы тоже произошли перемены, и немалые. Началось с того, что неожиданно скончался его тесть, высокопоставленный генерал. Однако само по себе это грустное событие коренным образом изменить жизнь Вовы, конечно, не могло. Последствия вызревали исподволь, ещё при жизни тестя.
Вова давно замечал, что полукурортная жизнь не лучшим образом влияет на его супругу. По образованию она была инженером-экономистом и занимала какую-то административную должность в туристском управлении. Должность была не перегрузочная, но постепенно стала отнимать у супруги Вовы всё больше времени. Супруга начала задерживаться на работе, возвращаться поздно, и чаще нетрезвая. Обычно в таких случаях Вова грозился пожаловаться генералу, и угрозы на время действовали. Но вот жаловаться стало некому, и в одной из очередных перепалок захмелевшая супруга решительно высказалась в том смысле, что Вова её в супружеском отношении не устраивает.