Андрей был уже подросток, высокий, нескладный, похожий на отца. Знал он почти всё, но я не замечал, чтобы перемены в семье заметно на нём сказались, осложнили жизнь. Когда Вера уехала, мальчик был ещё очень мал. Ему, как водится, говорили, что мама вернётся, и он ждал, но постепенно воспоминания о матери стирались в детской памяти. А когда Сергей и Лида поженились, Андрею сказали, что и его мама вышла замуж. Он принял это спокойно и скоро начал называть мамой Лиду, правда, не просто мамой, а всегда "мама Лида", понимая, что мать неродная. Однако другой на её месте уже не представлял, и известие о смерти Веры видимо не переживал, во всяком случае внешне.
И вот пришло время поставить точку над "и" и познакомить его с незнакомой сестрой.
- Андрюша, эта девочка твоя сестра. Она дочка твоей мамы Веры, - пояснила Лида как более решительная, а Иван Михайлович обрадовано поддержал:
- Точно, сестрёнка твоя. Алёночка, дай руку братику.
Дети медленно подошли друг к другу. Радости, конечно, было меньше, чем любопытства. Протянув друг другу руки, они не сразу отпустили их, рассматривая друг друга.
- Андрей, - первым произнёс мальчик как старший.
- А её Алёночка зовут, Леночка. Елена она у нас, - говорил Иван Михайлович, положив руку дочке на плечо. - Алёночка, скажи братику, как тебя звать.
- Лена, - тихо сказала девочка.
- Ну, вот хорошее дело и сделали, - подвёл итог Иван Михайлович, наливая водку в фужер, - а теперь помянём супругу нашу, покойную Веру Леонидовну.
Я, сидевший с ними за столом, невольно вздрогнул. Никто из нас Веру по имени и отчеству не называл, да и поминать мы её не поминали.
Выпили, как положено, не чокаясь.
- Ей земля пухом, а деткам жить да жить! За них теперь. Пусть живут и маму свою помнят, а мы её никогда не забудем.
Именно в эту минуту осознали мы, что ушла Вера навсегда. Сначала от нас, чтоб стать другой, и стала - иначе что могло сблизить её с этим хорошим, но таким непохожим на "нашу" Веру человеком? - а потом и от него ушла, теперь уже навсегда, из жизни.
И Олег ушёл. Тоже навсегда, но этого мы, правда, ещё не знали. Думали, что не ушёл, а уехал и вернётся, хотя вестей о себе и не подавал.
Вскоре после того, второго новогоднего вечера, о котором уже говорилось, Олег вошёл в крутой вираж и помчался вниз, быстро удаляясь от семьи, друзей и близких. Иногда только появлялся в перерывах между запоями и лечебными курсами, которые уже не помогали. Последнее его появление у меня запомнил я горько и прочно, не подозревая ещё, что появление это последнее.
Окутанный чёрным угарным дымом, теряя высоту и управление, Олег падал, чтобы вспыхнуть смертельным пламенем, ударившись о землю, а мы всё ещё помнили его сильным и надеялись, что произойдёт чудо и не разобьётся он, а приземлится живым и залечит ожоги и раны.
Не вышло. Перед последним появлением он уже откровенно избегал всех нас, и когда однажды я почти лоб в лоб столкнулся с Олегом на улице, он посмотрел на меня, как смотрят через стекло, и прошёл мимо, хотя узнал наверняка, несмотря на своё состояние. И видик же у него был в тот день! Ну, да нетрудно представить, как выглядит человек, которого алкоголь одолел окончательно…
У меня, однако, Олег появился в чистой рубашке, выбритый и даже с подобием румянца на запавших щеках. Вот только глаза… Потом-то я понял, что это были глаза человека, смотревшего на себя оттуда, со стороны. А тогда кольнуло просто, и я, стараясь скрыть боль, приветствовал его с той повышенной бодростью, в которой он без труда уловил налёт фальши.
Уловил и прервал мои излияния.
- Не трудись, пожалуйста. Я к тебе по делу пришёл, а не за психотерапией.
Но к делу Олег перешёл не сразу. Видно, не так-то легко это было, и он сначала походил по комнате, осматривая книжные полки. Одна книжка его заинтересовала. Точнее, это была брошюрка о телепатии, которая в те годы частично признавалась.
- Помнишь, - спросил Олег, - ты о смерти своего отца говорил?
Однажды я рассказывал в нашем кругу, вспоминал, как ночью, накануне смерти отца в полевом госпитале, за много сот километров от нас, мать проснулась внезапно в слезах и сказала: "Он умер, я это сейчас почувствовала!"
- Помню, конечно. Почему ты об этом?
- Это не было чудом или совпадением. Это был всплеск жизненной энергии, покидавшей организм, ящик, в котором мы живём.
- Телепатическая теория?
- Моя, доморощенная. Я её не навязываю.
- Поделись.
- Растолковывать долго. Тут, знаешь, чтобы понять, нужно психом быть хоть немножко. А ты нормальный.
- Спасибо, - ответил я иронически.
- В науку веришь.
- А ты?
- Наука - чушь.
- Так уж совсем?
Я шутил, а он говорил серьёзно.
- В смысле прикладных результатов, может, и не совсем. Иногда и гении попадаются. Но редко. Эйнштейн, Гоголь. Их по пальцам посчитать можно, а в общем народ бескрылый, серый. К главному и подобраться не могут, тупари.
- Это к чему же?
- Да вот что мы из себя представляем. Откуда эта жизнь, зачем?
- Из протоплазмы.
- В самом деле? Согрело солнышко водичку и пошло? Сначала амёба, потом ихтиозавр, потом макака, а из макаки ты?
- Почему именно я?
- Какая разница! Считай, мы оба. Главное - чушь.
- А по твоей теории?
- По моей - мы, брат, ящики. - Олег постучал пальцем по телевизору. - Вроде этого. Многоуважаемый шкаф, если хочешь. Это же бред сивой кобылы, то, что нам говорят. Перемешался азот, водород, ещё ерунда какая-то, и пошла свистопляска - амёба, неандерталец…
- Мы с тобой?
- Вот именно. Бред.
- Но ведь появилась амёба! И мы появились, сидим, толкуем, факт.
- Да не мы это сидим, а ящики, в которых нас разместили. Неужели не понятно?
- Не очень.
- Ну, если не выходить за рамки общедоступных понятий, возникла не амёба, а обыкновенное соединение химическое, неодушевлённое.
- Кто же его воодушевил?
- Не знаю. Не дедушка с бородкой, конечно. В одном убеждён - земля вроде тарной фабрики, упаковки производит. Ну, пусть не упаковки, пусть чуть сложнее - приёмники, телевизоры. Однако один чёрт ящики. Сами не заговорят. А вот откуда волны принимают, не знаю.
- Слушай, Олег! Ты в мистику ударился.
Он сморщился.
- Так и ждал. Замусорили себе мозги, ящики самодовольные. Всё во имя человека… Скажи, цаца какая - человек.
- А кто же цаца, по-твоему?
- Нету цацы. Жизнь есть во Вселенной, нам недоступная. Она и одушевляет ящики на время. А потом уходит.
- В рай? - всё ещё подшучивал я.
- Рай - мечта уставших ящиков. Я же сказал - недоступная жизнь. Вечная.
- Переселение душ?
Но Олег уже устал спорить.
- Отстань! Говорю же тебе, не знаю. Знаю только, - он постучал пальцем по груди, - что ящик этот сгорит, а содержимое из него выйдет и останется в пространстве, позабыв, как ему тесно было и душно в проспиртованной коробке.
Хорошо помню, что фраза показалась мне напыщенной, а слово "сгорит" - надуманным, книжным. И я поправил:
- Не сгорит, а сгниёт, как и все "ящики".
Олег хотел, кажется, возразить, но не возразил. Нахмурился и сменил тему разговора.
- Я к тебе, как понимаешь, не о загробной жизни обменяться мнениями пришёл. Человек странно устроен: пока жив, о живом хлопочет, вроде и не знает, что конец не за горами. Не дано нам при жизни из ящика выглянуть. Вот и я к тебе по делам внутренним, так сказать… Давай только без соплей и коротко.
- Слушаю.
- Как тебе известно, я алкоголик.
- Ну, зачем так?
- Договорились же без соплей! Алкоголик я. Как Есенин сказал,
Чёрный человек
глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
голубой блевотой, -
словно хочет сказать мне,
что я жулик и вор,
так бесстыдно и нагло
обокравший кого-то.
- Даже жулик и вор?
- Вот именно. В самом прямом смысле. И чтобы ты не блеял понапрасну, скажу сразу, - вчера я украл семьдесят копеек.
Помню, как в первый момент меня почти насмешила мизерность суммы. Смешного однако было мало.
- Да. Украл. Элементарно. Пришёл на работу, сижу и сдыхаю. В полном смысле. Сердце кончается. Пот холодный, покойницкий. А в голове что, не передать, врагу не желаю… Опустил голову и жду, что из-под соседнего стола крыса появится… Было уже такое со мной… Понимаю, если не выпью, капут. А денег сорок две копейки. На сто грамм вина. Это не поможет. Одолжить не у кого. Все меня знают. Не дадут, железно. Встаю, иду в туалет, рву зеленью. Прислонился затылком к кафельной стенке, что делать? Решился. Спустился в гардероб. У нас самообслуживание. Беру своё пальто, прикрываюсь и лезу в соседнее. В одном кармане - пусто, в другом семьдесят копеек, две монеты по двадцать и две по пятнадцать. Это я уже на улице рассмотрел, а шёл, в кулак зажав. Это я, Олег Пастухов. Дошло?
Может быть, впервые в жизни говорил он коротко, без шуток и преувеличений, но ясно и исчерпывающе.
- Дошло, что дальше некуда?
- Но безвыходных положений не бывает.
- Бывает.
- Что же делать?
Он усмехнулся моей растерянности.
- С повинной пойду. Чистосердечное раскаяние…
- Зачем ты шутишь? Ты же не вор. Это несчастье.
- Брось! Не за утешением я пришёл. Сам слабым не был и слабаков не люблю. Я всегда считал - за всё, что сделал, нужно платить.
Да, он был таким.
- И всё-таки погоди!
- Нет, лучше ты погоди. Семьдесят копеек, конечно, мелочь. Для того, у кого я их украл. Преступление я против себя совершил. И судить себя сам буду. Немедленно. Пока не повторилось. Потому что повторится обязательно. Бороться сил нет. Это факт. Значит, гнусный конец…
- Олег! Ты всё-таки драматизируешь. Ты жив, ты разумно говоришь со мной, ты трезв.
- Трезв? Да ты не представляешь, как мне выпить хочется! Дай-ка стакан.
Он вышел в прихожую и вернулся с портфелем. В портфеле была бутылка. Не тот, с золотистым блеском, портвейн, что все мы любили в молодости, а "огнетушитель" с "чернилами" под издевательским названием "Солнцедар".
- Будешь это пить?
- Ещё как!
- Погоди, я закусить соображу.
- Не надо.
Он наполнил стакан.
- Тебе не предлагаю. Отрава.
И выпил жадно.
- Ну вот. Сейчас полегчает, и я суть дела изложу… Я уйти решил. Ну, если хочешь, уехать.
- Куда? И надолго?
- Путешествие будет долгим.
- А как же Лида? Маринка?
- Им тоже лучше будет. Знаешь, у Лещенко песня такая была - "Я понял всё, я был не нужен…" Песня однако песней, а дело делом. Как думаешь, Серёжка на Лиде женится?
- Женится, - ответил я с излишней поспешностью.
Он усмехнулся криво.
- Понятно. Уже обсуждено и решено?
Ну что я мог сказать ему?
- Я такое не обсуждал.
- Однако уверен. Тем лучше. Всё, как я и думал. Решено, но ещё не подписано. Затем и пришёл. Скажи им, что могут получить автограф. Чем скорее, тем лучше.
- Зачем спешить?
Да ведь это единственное, что я могу для них сделать. А я всё-таки - Олег Пастухов, не подонок, хоть и опустился. Пьян, а смотрю на вещи трезво. Это не каламбур. Я не из слюнтяев. Правде в глаза смотреть не боюсь. Ящик мой бактерии жрут, а гнилую тару сжигать положено.
Снова он повторил это навязчивое - о сожжении…
- Буду доволен, если наладят новую жизнь. У них же с Серёжкой взаимная симпатия. Хотя Лидка, если честно, для мужчины, который хочет жить самостоятельно, не подарок. Ну, да это субъективное. Для меня не подарок, а для него, может, и хорошо. Он ведь в пампасы не рвётся. Ему лучше в конюшне, на стойловом содержании. В пампасах, как видишь, тоже не мёд… ухабы, овраги. А так будет по ровной дороге свою телегу тащить. Ухоженный, накормленный… Слушай, я зло говорю, а?
- Есть немножко.
- А как мне иначе говорить?
Он налил и выпил второй стакан. В бутылке ещё оставалось немного.
- Вот, старик, и поговорили. Развод оформлю, как положено. И остальные бумаги.
- Какие ещё?
- Уверен, Серёжка захочет удочерить Марину. Иначе не сможет. Если уж возьмётся, так на всю катушку.
- И ты дашь согласие?
- Вера же решилась.
- Да ведь на словах только! Мало ли что ещё будет…
Вера ещё жива была.
- Мне известно, что будет.
- Как ты можешь так говорить! Ты уедешь, попадёшь в новые условия. Может быть, через пару лет почувствуешь себя другим человеком, захочешь вернуться…
Олег слушал меня с улыбкой, как слушают наивный детский лепет.
- Я не вернусь.
- Откуда ты знаешь? А если вернёшься? Разве она тебе простит эту бумагу? Разве Марина простит отречение?
- Я не вернусь.
- Но это же ослиное упрямство! Действительно алкогольное воздействие.
Олег обнял меня за плечи.
- Необратимое, - сказал он и перестал улыбаться. И лицо его сразу стало другим, серым…
Так он решился и ушёл, хотя мы ещё ждали и надеялись.
Не оказалось за новогодним столом и Люки.
В один прекрасный - а может быть, и не совсем прекрасный - день она подвела итог своей вольной жизни и навсегда с нею покончила. Впрочем, эта версия упрощённая и изложена, хотя и не в противоречии с истиной, слишком уж по-мужски, лаконично и сухо, а ведь Люка - женщина, существо эмоциональное, и к решению своему не могла идти, как Олег, с жёсткой беспощадностью к себе. Однако, как ни иди, все мы люди, и каждый рано или поздно выходит в раздумье на берег Рубикона, и даже Цезарь не сразу решился сказать - "жребий брошен", будто чувствовал, что на том берегу его не только Клеопатра ждёт, но и Брут с дружками.
Что чувствовала Люка, сказать наверняка не могу, - всё-таки она не такой известный человек, как Цезарь, - но вполне допускаю, что и всплакнула, заметив первые морщинки и сопоставив их с неопределённостью своей жизни. Понятно, что переправляться через неспокойную реку ей хотелось не в одиночку и не вброд, а в надёжной лодке с надёжным спутником. Короче, она бы охотно вступила в новую жизнь, закрепив, если можно так сказать, старую, то есть узаконив отношения с будущим членкором.
Однако не вышло.
Слишком уж разочаровался Коля в заманчивом когда-то постулате - "у меня для этой самой штуки есть своя законная жена". И не только разочаровался, но усомнился в его истинности, а это для настоящего учёного серьёзно. Между тем научная карьера нашего друга шла по восходящей. Известно, что для карьеры одних способностей недостаточно, нужны и сопутствующие благоприятные обстоятельства, попутный ветер. И он подул.
Колиным шефом стал человек весьма влиятельный. Занятый большой организаторской работой, он не мог, естественно, уделять чистой науке столько времени, сколько мог Коля, - и у них возникло взаимополезное в эпоху коллективной науки разделение труда, симбиоз, в итоге которого появлялись и быстро выходили в свет печатные работы под двумя фамилиями. Оба соавтора успешно продвигались, каждый в своём измерении, - когда Коля стал кандидатом, шеф защитил докторскую, а к описываемому Новому году и Коля уже был доктором, а шеф членкором.
Докторскую Коля защитил не только успешно, но даже с блеском, побывав перед этим в длительной командировке за рубежом, где работал с крупными учёными в одном из всемирно известных колледжей. Правда, совместную увлекательную работу омрачала одна смешная почти, однако неприятная для Коли помеха. Ещё чуть ли не со времён Ньютона у его заморских коллег возникла традиция делиться идеями за кружкой пива. Понятно, не в забегаловке собирались учёные, а в каминном зале шестнадцатого века со стрельчатыми окнами и многоцветными витражами, за круглым дубовым столом. Однако за выпивку платить всё-таки полагалось. И, увы, не как в забегаловке, где угощает тот, у кого денег больше. В научном застолье платить обязан был тот, кто выдвигал наиболее интересную идею!
На Колину беду, традиция эта, заведённая, без сомнения, каким-то бездарным скрягой, любителем промочить горло за счёт талантливых коллег, соблюдалась неукоснительно - если ты такой умный, деньги на бочку! Как назло, идей у Коли было много, а валюты мало, даже той копеечной, что требовалась на пиво. Что же оставалось делать? Сидеть помалкивать, изображая недоумка, и прихлёбывать дармовое пиво, подрывая научный авторитет родины? Нет, такого Коле не позволяла патриотическая гордость! Вот и приходилось ему во многом отказывать себе, даже от метро отказался и топал в свой колледж пешим ходом, высоко неся невидимое встречным буржуазным прохожим знамя отечественной науки.
При чём же тут, однако, Люка и её отсутствие на новогоднем вечере? А связь, между прочим, прямая, какая только в жизни бывает.
Дело в том, что, испытывая материальные затруднения, Коля никак не мог отказаться от покупки необходимой научной литературы, которая, как известно, за рубежом, не в пример нашей, намного дороже. Так и определился круг Колиных покупок - пиво и книги. Он их привёз несколько ящиков, но это было и всё, что он привёз. То есть Коля не привёз никаких вещей. Ни себе, ни - это важнее - Люке. Тогда-то с чисто женской мудростью Люка и сделала правильный вывод, и даже два: с одной стороны, Коля явно жениться не собирается, а с другой - нужен ли такой муж?
Жребий был брошен, но, в отличие от болтливого Цезаря, Люка двинулась через Рубикон, о планах своих не распространяясь, и переправилась так, что ни сенат, ни римский народ, то есть ни Коля, ни наша компания, о её стратегическом замысле и не подозревали. Было, однако, у Люки с Цезарем и нечто общее: обладая поначалу репутацией сомнительной, оба её с годами укрепляли. Впрочем, тех, кто интересуется Цезарем, я отсылаю к Плутарху и Светонию, а вот о Люке должен сказать. Прежде всего зачлась ей непродолжительная, но преданная любовь к безвременно ушедшему Гению. С этого и началось И растянувшаяся на несколько лет связь с Колей Люке не только не повредила, но, напротив, закрепила новый её образ. В общем, за Люкой утвердилась постепенно репутация верной и бескорыстной подруги талантливых в науке людей. А когда узнали, что Коля из капстраны с пустыми руками вернулся, сочувствующим Люке уже числа не было. Как Колю называли, и говорить не хочется, нехорошо называли.
В числе этих возмущённых сочувствующих оказался и многолетний Колин шеф. И не случайно. К тому времени полезный науке и взаимовыгодный их альянс в значительной степени себя исчерпал. Шеф достиг потолка, в действительные члены его вывезти не могла и целая упряжка соавторов, и он это понимал трезво. Понимал и Коля, что для дальнейшего продвижения ему в пристяжных тесно и несподручно, у него уже свои ученики возникать стали. Короче, оплачивать идеи по зарубежной традиции из собственного кармана он больше не собирался, и шеф это почувствовал.
Конечно, к конфликту между ними привести это не могло. Шеф, как я только что сказал, был человек ума трезвого, однако охлаждение некоторое испытал и даже высказывал в узком кругу мнение, что отдельным людям свойственна неблагодарность. Попала в этот доверительный круг и Люка и слушала шефа с интересом и пониманием.