Жизнь стала прекрасной, ибо для каждой "штуки" под рукой находилась "законная жена". В общем, песня была невинной, однако будущий членкор вкладывал в текст некий дополнительный смысл, выделяя слова "для этой самой штуки". Вот тут-то он и подмигивал выразительно, подчёркивая привлекательную двусмысленность слов и заряжая своим толкованием слушателей.
У меня для этой самой штуки
есть своя законная жена! -
Горланили мы воодушевлённо, а девушки даже краснели. Впрочем, может быть, просто от праздничной суматохи раскраснелись.
А она нарастала. Петь всем понравилось. Инициативу перехватил Олег. Он откинул крышку рояля.
- В честь молодожёнов - геологическая-археологическая!
Теперь речь пошла о допотопных влюблённых, и мы весело пели о юной неандертальской супруге, которая
…была уже не обезьяна,
но, увы, ещё не человек!..
И о её заботливом муже -
В этот день топор из неолита
я на хобот мамонта сменял.
Под эту песню и танцевалось хорошо. Кто-то выключил верхний свет, и танцующие приблизились друг к другу чуть теснее, чем требовал танец.
…не погаснут костры,
до утра просидим мы вдвоём.
А утро было уже близко. В оконных, начавших чуть светлеть стёклах таяли размытые туманным светом отблески последних праздничных ракет, запущенных с соседней крыши, музыка и топот расходившихся по домам компаний перебивали друг друга. Олег хлопнул крышкой рояля и включил проверенную "Мари". Танго сменилось неуправляемым мажором.
Тот, кто станет мужем ей…
Олег не давал пластинке остановиться, снова и снова переставлял иголку, и танец длился до упада в буквальном смысле, уставшие валились в кресла и на диван.
Будет счаст…
Наконец-то Сергей прервал нескончаемую радость.
- К столу! К столу! Шампанское из холодильника!
Но, по правде говоря, всего было уже достаточно - и танцев, и шампанского, и к столу шли вяло. Но Сергей был настроен решительно:
- Дорогие друзья!
- Слушайте, слушайте! - провозгласил Олег, хотя никто Сергея не прерывал, всех уже одолевала усталость.
- Друзья! - повторил Сергей и прервался. Поставив бокал, он пошёл к стене, чтобы выключить свет. Лампы погасли, и мы поняли, что утро наступило.
- Дорогие друзья! Начался первый день нового года. Для нас он особенный. В нём мы вступаем в самостоятельную жизнь. Что ж, пусть уходит юность и молодость. Главное - это молодость души. И я верю, она не уйдёт, она останется… Я всех вас очень люблю. И вы меня, я уверен. Да здравствуем мы! Ура!
- Перепился, - сказала Вера.
- Нет, я совсем не пьян. Я знаю, мы будем замечательно счастливы в новой наступающей жизни.
- Ура! - закричал Олег, и все к нему присоединились.
Сквозь крики Сергей пытался ещё что-то произнести, но его уже не слушали. Всё было сделано, всё было сказано.
- Па-а домам! - рявкнул Олег командирским голосом и первый поднялся, но не одеваться пошёл, а снова к роялю, чтобы выдворить нас гусарским маршем.
Оружьем на солнце сверкая,
под звуки лихих трубачей,
по улице пыль поднимая,
уходил полк гусар-усачей!
Под эту лихую музыку мы и направились в прихожую. Девушки натягивали резиновые ботики, а ребята стояли возле них с шубками.
- Я сама, - сказала Аргентинцу девушка из торговой семьи и взяла из его рук свою котиковую шубу.
- Ну почему же?.. Я помогу.
Девушка посмотрела на него и переменила решение.
- Ну, если вам так хочется…
И отдала шубу.
Аргентинец, отнюдь не похожий на изящного кабальеро, неловко натянул шубу на её широкие плечи.
Помню, я подумал, что это он с досады на "вдову" толстухе свои услуги предложил, и посочувствовал мысленно. Однако жалел я, как оказалось, зря и посмеивался напрасно, когда Аргентинец проводить толстуху вызвался. Впрочем, намерение это она ему подсказала, когда мы вышли из подъезда и в последний раз толпились, прощаясь и расходясь в разные стороны.
- Вы меня, пожалуйста, не провожайте, я очень близко живу, - так она ему намекнула.
- В самом деле? Где же?
Оказалось, им по пути. И путь этот затянется года на два, до той самой роскошной, со скандалом, свадьбы, которую я уже описывал. Однако оба они, и Аргентинец, и Надя - я, кажется, забыл сказать, что толстую девушку звали Надя, - находились в то время на периферии нашей компании, и об отношениях их многие не подозревали, да и сам я узнал случайно, однажды в Сочи, на рынке.
Они там мясо на шашлык покупали, а я шатался просто так, сухое вино из бочки пил и вообще любопытствовал. И получилось, не напрасно. Проник в тайну. Конечно, скрыть истину было невозможно. Надя сразу это признала и рассмеялась моему глупому виду - ведь я глаза вытаращил, их вместе увидав, - но Аргентинец был крайне смущён и встречу сначала воспринял как неприятную.
А потом мы чудесно провели день в посёлке, где они комнату снимали. Забрались на гору, в лес, на поляну, откуда и берег был виден в обе стороны, уступами спускающийся к морю, и море бесконечное, сливавшееся вдали и с небом и с дальними, в дымке берегами. Просторно было и радостно. Под пахучими соснами жарили мясо и запивали красным, пропитанным мускатом вином.
Вообще об этих радостях юга, о море, вине и кипарисах с таким избытком наговорено и написано, что удивляешься даже, насколько всё это действительно прекрасно. А почему? Почему восхищаются и не преувеличивают? Почему там особая радость возникает, счастливое единение с жизнью чувствуешь? И стремишься, одежду сбросив, в это огромное море, из которого миллиарды лет назад наши предки вышли, если, конечно, не врёт наука? Почему особенно радуемся, когда входим в море, а не выходим из него? И вообще, почему всю жизнь вперёд стремимся, а по прошлому тоскуем? Почему преуспевший горожанин слезу смахивает, родную деревню, где он по росе босиком бегал, вспомнив? Сто тысяч почему… И дуракам только кажется, что они все ответы знают…
И мы устремились в море. И вот что интересно. Когда спустились с горы, чтобы войти в древнюю купель, и разделись, оказалось, что Надя вовсе не толстуха. Одежда её подводила, а природа облагораживала. На самом деле была она не толстая, а из тех, кого мощными называют, и здесь, в пене морской, выглядела почти величественно, так, что мне вспомнились слова Марины из горьковского Самгина, запавшие с подросткового возраста, когда я преждевременно эту книгу прочитал: "Какой мужчина нужен, чтобы я от него детей понесла?"
Я невольно сравнил Надю с Аргентинцем. Он, однако, смотрелся не так уж плохо. Он и сейчас ничего, седой, но не лысый и не очень толстый… На берегу Аргентинец признался мне, что стесняется не самой их любви, а того, что у Нади больше денег и она тратит их, не позволяя ему доставать из кармана свой тощий кошелёк. Это его мучило, и только через много лет, вспоминая Надю с благодарностью, Аргентинец сказал мне:
- Наверно, я порядочным дураком был. Мне в её щедрости унизительное виделось, а ей просто безразлично было, кто больше тратит, она любила меня… А у меня гордость…
Потом мы сидели на скамеечке на крошечном полустанке и ждали "матрису", местный поезд, на паровой ещё тяге, которым я должен был уехать. Взошла луна, посеребрила море, и оно мерцало спокойно в десяти шагах от железнодорожной насыпи. Надя положила голову на плечо Аргентинцу, видно было, что им пора уже остаться вдвоём, и я хотел, чтобы поезд пришёл скорее, и завидовал им…
А через полтора года мы с Аргентинцем наблюдали на Надиной свадьбе усмирение жениха. Аргентинец чувствовал себя скверно, к торту из цветущих роз не притронулся и, как только гости набрались достаточно, чтобы можно было уйти, не привлекая внимания, толкнул меня под столом.
- Пойдём, а?
И мы ушли.
Дом Надиного отца стоял недалеко от реки, и Аргентинец предложил спуститься на набережную. Я согласился.
Река замёрзла, но кое-где темнели ещё и клубились паром широкие полыньи. Аргентинец остановился у парапета и достал из кармана плоскую коробку, обтянутую синим бархатом.
- Что это?
- Свадебный подарок.
Он открыл коробку, там были уложены в шёлк шесть серебряных чайных ложек.
- Не отдал? Почему? - спросил я, хотя догадывался.
- А ты видел, какие там подарки были?
Я видел. В коробочках, выставленных на специальном столике, лежали не ложки, а камушки, настоящие, и всё прочее в соответствующей цене, а Аргентинец в то время в школе учительствовал районной, оттуда на каникулы приехал.
Он поднял руку и швырнул свою коробку в полынью. В полёте она раскрылась и ложки посыпались в воду. Одна только не долетела, осталась на льду до весны.
- Надька хорошая очень, - сказал Аргентинец. - жаль, что ей такой придурок достался.
Тут он, однако, оказался не прав. Я уже говорил, что брак удачно сложился. Может быть, и потому, что Надя в самом деле была хорошая. Но Аргентинец через гордость переступить не мог. Что поделаешь… Писатель всё-таки, с воображением. Им придумывать легче, чем жить. Ну зачем он на эту свадьбу попёрся и меня потащил? До сих пор понять не могу!
Однако это всё ещё не скоро было… А пока мы, стоя у Серёжкиного подъезда, махали друг другу руками и перчатками и расходились кто куда.
Совсем рассвело. По улицам брели вроде нас запозднившиеся компании, больше молодые. Где-то пели, кто-то хохотал. Пытались из новогоднего снега лепить снежки, но снега было мало. Игорь едва задевал его клёшами. Мы с ним вдвоём остались. Другие парами разошлись, а одинокая "вдовица" такси поймала. Мы шли и говорили ни о чём. Я устал, хотелось поскорее домой, в постель.
- Может быть, трамвай подождём?
Да, именно я предложил поехать на трамвае, и от этого никуда не денешься. Потом мне страшно было. Неужели, будь я чуть пободрее, чуть менее уставшим или просто более пьяным, ничего не случилось бы? Пешком-то мне совсем недалеко было - две остановки! Неужели от такого пустяка жизнь человеческая переломилась? Ведь Игорь не хотел ехать. Хотел идти. Но посмотрел на меня и согласился, меня пожалел.
- Поедем, если ноги не несут.
И мы пошли на остановку.
Трамвая долго не было, будто судьба последнюю нам возможность предоставляла изменить неизбежное. Но разве неизбежное изменишь? И трамвай появился, приближаясь медленно. А лучше бы быстро. Может быть, мы успели бы сесть раньше, чем подбежали те, кто, как и мы, решили не идти, а ехать. Но не успели. И пока Игорь пропускал дурашливо хохочущих, запыхавшихся девушек, трамвай тронулся. Игорь поспешил за ним, давая возможность девушкам проникнуть в переполненный вагон, потом побежал, схватившись за деревянную ручку, что тогда снаружи находилась, поскользнулся на предательском, укрытом снежком ледке и упал. И тут что-то железное, снизу торчащее, зацепило его широкие клёши и дёрнуло ногу на рельс, под колесо…
Вторая…
Пробежало время. Лет восемь… В хлопотах устройства жизни. У одних это больше получалось, у других меньше. Однако неудачи ещё не казались непоправимыми, а беды и горести воспринимались как случайные. Да, Игорь никогда не будет адмиралом. Это, конечно, ужасно. Нелепая случайность, но место в жизни он всё-такт нашёл! Хуже с Гением, тут не поправишь. Что ж… Он ведь всегда был не от мира сего и вообще не жилец… Короче, жизнь продолжалась, и не так плохо, и возникшая у Лиды идея вновь встретить Новый год вместе, хотя давно уже не встречали, - не потому, что желания не было, разъезжались многие, отсутствовали, положение обязывало в другом кругу находиться - поддержку получила всеобщую и осуществилась.
Не в полном составе, конечно. Кроме Гения ушла с нашего горизонта недолгая супруга будущего членкора, ныне молодого кандидата, ушла, к счастью, не в небытие, а к другому, более подходящему мужу. Брюки Коля теперь гладил сам, а "для этой самой штуки" у него была Люка, которую молодой кандидат представлял знакомым, называя "подруга дней моих суровых".
Не было и Нади. Жила она с мужем и сыном (вот и верь классикам!) у чёрта на куличках, в степи, где возникал первый в городе микрорайон, а в микрорайоне первые кооперативные дома, новинка, к которой многие относились недоверчиво, а Надин папаша не стал сомневаться и приобрёл молодым квартиру.
Но, что хуже всего, не было и Веры. О ней, однако, чуть позже.
Итак, четверых из прежних не было, "стариков" осталось девять, а всего снова, как на грех, оказалось тринадцать. Кто же заменил "четвёрку"?
Начну с Вовы Рыбака. Новым он был только по сравнению с тем, прошлым вечером, знали мы его давным-давно, Вова тоже в нашем классе учился, и фамилия его Фисуненко была, а вовсе не Рыбаков, как можно предположить по прозвищу. Прозвище ему досталось не по фамилии, а по заслугам. Военное детство всем выпало трудное, но Вове особенно. Отец не вернулся с фронта, как у многих, а вот с матерью беда случилась особая. Мать Вовы болела туберкулёзом в тяжёлой форме. Числилась она надомницей в какой-то артели, где не то вязали, не то плели что-то, но работать и дома подолгу не могла, и Вова с матерью сильно нуждались, а частенько и голодали. Это и привело Вову с ранних лет к нашей тогда ещё богатой рыбой реке. Сначала ловил, чтобы есть, а потом наловчился и стал носить излишки на базар. Промысел свой Вова не скрывал, в положение его входили, и кличку он получил не Спекулянт, а Рыбак. И учителя знали, что если Вовы нет в классе, значит, мать опять слегла, и он на реке или на базаре. Однажды завуч наш, что пустой рукав гимнастёрки под ремнём носил, Вову даже из милиции выручал.
Понятно, что при таком образе жизни Вова не мог быть отличником, однако и двоечником быть не хотел, и выработал к школе отношение, которое хохмач Олег называл разумной тратой умственной энергии. Вова был сознательным троечником. Не из тех, кто едва за двойку перетягивает, а твёрдым, устойчивым, добросовестно осваивавшим минимум знаний, положенных по программе. Никто не помнит, чтобы Вова превзошёл этот законный уровень. Однажды только новенькая, совсем молодая преподавательница логики хотела ему четвёрку поставить, чтобы поощрить, но Вова попросил скромно:
- Поставьте лучше "три".
- Почему? - удивилась учительница.
- Чтобы общую картину не нарушать, - логично пояснил Вова.
Картина была, действительно, цельной. Вова умудрялся удивительно ровно относиться ко всем предметам. Не было у него ни предпочтительных, ни ненавистных наук. Любой предмет осваивал он в пределах проходного балла. Даже литературу Вова учил только по учебникам, произведений же не читал. А между прочим, сколько таких, что прочитали из-под палки, а потом всю жизнь думают, что Пушкина и Толстого знают… Вова хоть иллюзий избежал!
В конце школьного курса в домашней жизни Вовы произошло несчастье, которое обернулось, однако, большой пользой. Мать его посадили в тюрьму. Разоблачили артель, где она работала, и вскрылось там многое, не дозволенное законом. Вова уверял, что на мать возвели поклёп и спихнули, пользуясь её темнотой и болезнью, чужие грехи, но суд решил иначе и вынес обвинительный приговор. Туберкулёзная мать была направлена в специальную колонию с облегчённым режимом и полезным питанием, расположенную неподалёку от города, в сосновом бору, попала под систематическое наблюдение врачей, и вскоре состояние её заметно улучшилось.
Вова прямо нахвалиться не мог:
- Да её, ребята, не узнать! Она там толстеет, честное слово!
Все мы были рады за Вову, а сам он случившуюся перемену в жизни успешно использовал и поступил в мединститут на санитарно-гигиенический факультет, куда ребят брали с тройками.
В институте Вова проучился недолго: военно-медицинская академия, где слушателей не хватало, пригласила институтских студентов вступить, так сказать, под знамёна. Вова откликнулся и вступил, что оказалось ему очень кстати, военных медиков гораздо лучше обеспечивали материально.
Так мы на время Вову потеряли из виду, он уехал в академию и только изредка присылал короткие письма Олегу, с которым был ближе, чем с остальными. От Олега мы и узнали о чудесных переменах в судьбе некогда остро нуждавшегося Вовы Рыбака. В изложении Олега история эта выглядела феерически, тут-то он прибавлял, несомненно, ибо лаконичные, написанные по принципу сохранения энергии сообщения Вовы оставляли большой простор для творческого домысла. Несомненной истиной было лишь то, что наш Вова сумел понравиться и получить руку дочери генерала, да не простого, а многозвёздного. Папа-генерал благословил счастливую чету, подарил молодым машину "Победа" и якобы в зяте души не чает. Живёт Вова теперь в Хосте, на генеральской даче, и по совместительству служит в санатории Министерства обороны.
Позже Олег сам побывал в Хосте и виделся с Вовой, который, по его словам, стал светским человеком, ходит в белых штанах, играет в теннис, но друзей не забыл, нос не задирает и даже признался Олегу, что временами тоскует по прежней простой жизни и тогда уходит в море на генеральской яхте и ловит кефаль.
Вот этот-то Вова Рыбак собственной персоной появился в городе перед Новым годом, чтобы забрать на черноморскую дачу старушку мать, излечившуюся в заключении и давно освобождённую. Понятно, что он охотно примкнул к нашей праздничной компании. По случаю зимы Вова был, разумеется, не в белых брюках, но отпечаток новой жизни просматривался невооружённым взглядом. Вечно втянутые щёки Рыбака, да и не они одни, округлились, и весь он приятно благоухал. Однако нос Вова в самом деле не задирал, так только, вскользь упомянул известных военачальников, которые с тестем его на короткой ноге и к нему, Вове, тоже снисходят отечески. И ещё Вова принёс замечательный зарубежный фотоаппарат, чтобы запечатлеть всех нас на память в канун Нового года, и запечатлел, но снимков не прислал, хотя и обещал.
Итак, был Вова.
Кто же был из подлинно новых?
Протеже Лиды. У Лиды уже появилась черта, которая развилась с годами, - покровительствовать неустроенным девицам с художественными склонностями. Всех их мы и запомнить не могли, называя по роду склонностей - артистка, солистка, пианистка и так далее. На этот раз в фаворитках-протеже ходила студентка театрального училища. Конечно, как и все студентки-артистки, наша тоже мечтала о славе и любви, но мечту берегла, а в обиходе играла современную девушку, то есть не отказывалась от лишней рюмки и много курила, тогда как ей нужно было побольше есть. Лида её подкармливала по возможности, однако артистка есть почему-то стеснялась.
Кто же ещё?
Вот досада! Выскочило. Зная Лиду и её призвание к гармонии, я не могу представить на встрече восьмого мужчину. Значит, была женщина. Но кто, хоть убей, сейчас вспомнить не могу. Может быть, потом всплывёт? Всплывёт, я думаю…
О последней женщине я не упоминал сознательно. Это была Зина, будущая жена Игоря, а тогда просто медсестра из больницы, куда он был направлен по назначению. Я ведь ещё не сказал, как его судьба сложилась.