- Да я о детях, - горячился Димка.
- Дети и есть главные потребители молока. Любишь кататься - люби и саночки возить!
Олег и в тот вечер много шутил, но были это не те весёлые, хоть и не всегда удачные, шутки, что привыкли мы слышать прежде. Не юмор, а желчь их рождала, зло, что накапливалось исподволь на жизнь, которая не подчинялась больше и не радовала, а вела, ломая волю, в темноту. Вот и доставалось окружающим и даже не известным Олегу сельским школьникам.
- Да ведь полкласса слегло.
- Тебе ж лучше, меньше хулиганов в классе.
- Хулиганы редко болеют.
- Знаю. Я тоже раньше мало болел. Налить тебе, Димка? Выпьем за здоровье твоих простуженных, сопливых деток, а?
- Я ведь серьёзно, Олег…
Всё-таки этот бывший Аргентинец Дима был из нас человек самый загадочный, хотя во внешней его, всем открытой жизни ничего особо примечательного или интригующего не происходило, разве что черноморская любовь с обеспеченной Надей. Ну да это что за событие! Однако протекала в нём и другая жизнь, внутренняя, в результате которой он, утёнок, в лебедя превратился, а не Вера, для всех нас неожиданно. Мы ведь как писателя представляли? Необычным. И в мыслях, и в поступках. Если мысли, так о России, по крайней мере, что как бойкая, необгонимая тройка несётся; если любовь, так уж Натали Гончарова, а не Надя-толстуха… Так нас в школе учили, и Вера хоть отчасти нашим требованиям соответствовала, а Аргентинец меньше всего. Не видели мы подводной части айсберга, невидимой Димкиной внутренней жизни.
Да видел ли он и сам её? Подозреваю, что и для него была она если не за семью печатями, как для нас, так за тремя наверняка. Когда у Димки уже несколько книжек вышло, я спросил однажды по-обывательски, как у всех пишущих спрашивают:
- Ты когда себя писателем почувствовал? С детства?
Он пожал плечами:
- Во всяком случае, не с детства.
- Значит, когда от аспирантуры отказался?
Тут пояснить нужно. Учился Димка хорошо, и в аспирантуру его прочили. Но многие сомневались, что возьмут, всё-таки он вроде из-за рубежа, а это считалось аргументом серьёзным. Поэтому, когда Димка сказал, что сам предпочёл сельскую школу, не все ему поверили. И только много лет спустя, когда я на одном юбилейном собрании в "альма матер" присутствовал, а Димка скучал в президиуме, подтвердилось, что Аргентинец не соврал. Выступил наш бывший декан и вспомнил этот случай как пример творческого призвания и воли художника…
- Значит, когда от аспирантуры отказался?
- Представь, и не тогда. Просто подумал, зачем мне эти шахты? Лучше деревенским воздухом подышу.
Дело в том, что декан писал большую монографию о южной угольной промышленности и подбирал ребят на эту тему. Димке он, кажется, период с 1895 по 1914 год предложил. Скучновато, конечно, но с другой стороны, аспирантура для многих мечтой была и недостижимой целью, а он взял и отказался! И ради чего? Сельской школы… Ну, если бы ещё, как Вера, манией одержимый был, тогда понятно. А то ведь и не думал о литературе, а уехал. И в престиже потерял, и в окладе будущем, и даже учитель из него хороший не вышел, а поступил в итоге правильно. Значит, подсознательно почувствовал, что так нужно, а не иначе, и пошёл своим путём по внутреннему зову, а не тщеславием обуреваемый.
Но в описываемое время было ему ещё шагать и шагать. И наш путник, поутративший на ухабах заграничный лоск, смотрелся обыкновенным, не очень удачливым парнем, у которого с аспирантурой то ли не сладилось, то ли промашка вышла, к учительству призвания не оказалось, и новой подходящей работы не находится… И вообще, на многое ли он рассчитывать может?
Таково общественное мнение было. Я лично к Аргентинцу теплее относился и внимательнее. Даже любовь его с Надей воспринимал серьёзно и видел в ней моменты необычные. Взять тот же денежный вопрос, таким барьером между ними вставший. Ну что тут такого, если она из папиных денег лишнюю сотню - в старом-то исчислении! - сверх его трат положила! Ведь и сам дураком себя называл впоследствии и укорял за гордость и ложное самолюбие. А поступал, наверно, правильно. Срабатывал в нём мудрый инстинкт самосохранения, самообороны от тех денег, что, как утверждают, не пахнут.
И плохо, между прочим, что не пахнут! Лучше бы пахли, и у каждой бумажки свой запах был. Одна, скажем, потом трудовым, а другая наживой, разложением. Может, мы бы к ним иначе относились… Но это я уже размечтался. Никто для нас таких денег не сделает. Будет стучать машинка, как и сто лет назад, бумажки хрустящие одинаково выбрасывая и чистым и нечистым, и никому они настроения запахом не испортят. Однако не заблуждаемся ли мы в уверенности своей, что сто бумажек всегда лучше, чем одна?.. Впрочем, я далеко зашёл. Нельзя же в самом деле под сомнение ставить то, что все за благо признают?
Так вот, об Аргентинце и всей скрытой мудрости его. И мудрость, и зов, и инстинкты были, а вот житейского, так сказать, повседневного ума не хватало. Кое в чём он даже прямым дураком выглядел, особенно в личных делах. И это в глаза бросалось, а он обижался на тех, кто слабости его замечал, и, может быть, именно поэтому мне доверял больше, чем остальным, с того дня в Сочи, когда я их с Надей на рынке встретил, и Аргентинец застыдился напрасно, а потом, заметив моё понимание, обрадовался.
Потому, наверно, он со мной с первым сокровенным поделился. Случилось это, когда Олег, допив вино, обнаружил, что бутылка пуста, и направился к столу, да там и застрял, а Димка, как бы продолжая начатый с ним разговор, обратился ко мне:
- Об этом обо всём я и написал.
Имел он в виду первую повесть, которую написал тогда и которая тогда была отвергнута как очернительная, долго в ящике стола пролежал и теперь только вышла, но уже без кукурузы, которую Дима сам выбросил как устарелую, отчего повесть вовсе не пострадала. Повесть-то была о любви, а не о неполадках в сельском хозяйстве. Неполадки только мимоходом затрагивались. На это именно и напирал первый Димкин рецензент. Почему мимоходом? Почему не широко и не проблемно? Почему герой с неполадками не борется? Почему, наконец, любовь у него неудачная? Выходит, герой нетипичный, а автор - очернитель, раз неполадки назвал, а не ликвидировал. Но в тот вечер Дима рецензию ещё не получил, о том, что он очернитель, не знал и надеялся. Вот и поделился со мной.
- …написал.
Я, признаться, не понял и спросил:
- Куда?
Потому что о сочинительстве Димы не подозревал и решил, что он, как все люди, написал о неполадках в вышестоящие организации.
Недоразумение, естественно, разъяснилось. Помню, мне стоило немалых усилий сдержать удивление, а главное не проявить его в форме сомнения в авторских силах. Мне это удалось, за что Дима ещё больше проникся и предложил доверительно:
- Хочешь почитать?
Куда деваться было!
- Я ведь не ценитель…
Тут он стал уверять, что ему не ценители нужны, - будто в них он не сомневался! - а простые читатели, которые дружеским, однако нелицеприятным взглядом… Короче, понёс чепуху, но повесть мне всё-таки всучил.
Читал я её в самом деле взглядом нелицеприятным. Более того, поначалу был твёрдо уверен, что ерунда. Мало ли какая блажь человеком в глуши со скуки овладеть может! Но постепенно заинтересовался. Не зонами МТС, которые Дима очернил походя, а тем, как он свои взаимоотношения с Надей описал, ведь речь, несомненно, о ней шла. Хотя переменил и выдумал он многое и, между прочим, приукрасил, - в повести Надя не толстуха оказалась и не дочка торгового комбинатора… Но это мелочи.
Другое дело, встреча их в селе, куда она вовсе не приезжала… Зачем ему это понадобилось? - думал я. Однако, вчитавшись, уловил в выдуманном эпизоде не только смысл, почувствовал, что Димка без него обойтись не мог. В повести, как и в жизни, отношения у них сложились тупиковые, и он понимает, что приезд Нади их не спасёт, и мучается, стыдится бесполезности происходящего. А ведь у них на глазах, на виду, ведь деревенская жизнь как в прожекторах, почти кино, которое каждый, кому не лень, смотрит, - и директор, и школьники, и квартирная хозяйка, и соседи, и зоотехник из райцентра. И все знают, в одной ли они кровати спать легли или он кровать ей уступил, а сам лёг на раскладушке…
Читая, я догадался, что она хотела приехать, а он запретил, всё это сто раз в воображении проиграв. Так что приезда не было, а пережит он был, будто произошёл на самом деле, и узнали об этом все вплоть до зоотехника. Впрочем, это, кажется, не зоотехник был, а агроном, который кукурузу критиковал… И Дима не случившееся так прочувствовал, что оно как бы истинно происшедшим стало и в повесть вошло без фальши, правдиво и уместно. Писал он о себе зло и насмешливо, а ведь когда решал, приезжать ей или нет, и струсил, я уверен, трусом себя не считал. Вот и вышло, что себя обманывать мог, а читателей - нет, не устоял перед правдой искусства!
Так я неожиданно за кулисы литературы заглянул, как говорится, в творческую мастерскую. Впрочем, краем глаза. Ведь о том, как писатель пишет, - о себе и не о себе одновременно - вопрос необъятный, тут говорить и говорить можно. Но нужно ли? По-моему, Флобер уже сказал, ясно и коротко: "Эмма - это тоже я".
Что же касается частных наблюдений, то из чтения вытекало - я, впрочем, об этом и раньше догадывался, - что Димка боится женщин. Причём как бы вдвойне. С одной стороны, покушений на свободу, которую он для творческой жизни отвергал, боится, а с другой, в самом трусливом смысле, от неуверенности в себе боится, что, возможно, обратную сторону болезненного самолюбия представляет. Так или иначе получался сплошной страх - боялся и отвергнутым быть, и любви большой боялся, потому что отказ по гордости бил, а любовь свободу связывала.
Всё это в повседневной жизни Димку решительно сковывало и нередко ставило в глупое положение, зато в воображении, где он робости не испытывал, Димка до глубины и сути человеческих отношений добирался, и, читая его, можно было думать, что не только сердцевед, но и большой сердцеед пишет, что, увы, реальности не соответствовало.
Впрочем, практической неумелостью, непониманием женщин из живых писателей не один Димка страдал. Даже великий Фёдор Михайлович Достоевский в личной жизни женщин выдумывал и много от этого неприятностей пережил, пока Анну Григорьевну ему судьба не послала. Думаю, в этом большая справедливость была. Писателю хорошая женщина очень нужна, а сам он такую не найдёт.
Но Димка, конечно, не Достоевский… А впрочем, почему мы так любим эти уничижительные формулы? Этот, дескать, не Лев Толстой, тот - не Феллини, и так далее. Глупо ведь говорим! Потому хотя бы, что и Достоевский - не Лев Толстой, и с Толстого ведь не нужна копия. Другие нужны, со своим почерком. Однако с детства в кровь входит - мы люди маленькие, куда уж нам…
Вернёмся, однако, к Димке. Его судьба не баловала, а как только он начинал действовать самостоятельно, получался конфуз. Почему-то влекло его к женщинам, которые хорошо знали, чего в жизни добиваются, а наш Аргентинец в круг их желаний никак не вписывался. Несмотря на очевидную робость и нерешительность в нём нетрудно было угадать человека неуправляемого, а женщины управлять нами очень любят и если уж поступаются своевластием, то взамен стремятся получить нечто компенсирующее - известность, например, блага материальные или уж мужчину как мужчину. Последнее, впрочем, во всех вариантах желательно.
Димка же, боюсь, в то время не отвечал ни одному требованию. Однако жизнь широка и возможностей в ней много, - нашлась же Надя, например, - с умом только подходить нужно и цель намечать по возможностям, а ему этого понимания и не хватало, вот и лез в воду, как говорится, не зная броду. Окунётся, побарахтается беспомощно и потом долго от унижения откашливается. И так не раз.
В прошлый вечер Димка на "вдову" нацелился и промахнулся, а в этот с тем же успехом на артистку. И что его туда занесло, понять трудно. Артистка эта, по-моему, на земле одними мечтами тщеславными держалась, да ещё дымом табачным. Но он, видимо, родственную душу творческую вообразил и взволновался. Вёл себя неумело и жалко, как всегда. Заговорил фальшивым бодрым голосом пожившего и повидавшего человека:
- Что же вас ждёт, девушка, после училища?
- Работа, - отвечала она, моментально оценив Диму и скучно выпуская табачную струйку.
- Во МХАТе? - сострил Дима плоско и неудачно.
- МХАТ устарел, между прочим.
- Так уж и устарел?
- А вы давно там бывали?
Дима замялся.
- Понятно, - сказала девушка. - О "Современнике" слышали?
И хотя Дима, конечно же, был передовым и поклонником "Современника", а не тогдашнего МХАТа, однако выглядел чуть ли не ретроградом. Вот к чему приводит неумение разговаривать с девушками. Мне его жалко стало, и я пошёл на кухню, к Лиде.
- Где ты эту артистку откопала?
- Что, понравилась?
- Мне-то? С ума сошла! Димке.
- Она девушка серьёзная.
- Увы, заметно.
- Сочувствуешь?
- Почему бы и нет?
- С девушками нужно уметь обращаться.
- А если человек не умеет? Что ему делать прикажешь?
Лида пожала плечами.
- Слушай, Лидка! Может, ты ему что-нибудь полегче подыщешь? Они ж у тебя табунами пасутся.
- Так уж табунами…
- Ну, косяками. Зааркань какую-нибудь смирную.
- Ему не смирная нужна, - сказала Лида, однако мысль свою не уточнила, задумалась.
А я, натолкнув её на мысль, отошёл, успокоенный, уверенный, что Диму она выручит. Правда, каким образом, я, конечно, не представлял.
В гостиной тем временем Олег налаживал музыку. Разумеется, это был уже не примитивный патефон и не устаревший проигрыватель, а магнитофон. Правда, не "грюндиг" и не "сони", а громоздкий, тяжёлый ящик из пионеров прогресса. Причём не только технического, но и своего рода общественного, ибо ящик извлекал звуки, которые официальные программы не транслировали. Годы соответствовали поговорке: "новое время - новые песни". Раньше консерваторские воспитанники заливались о любви и достижениях, теперь самодеятельные барды хрипло откликались на злобу дня.
То придумают песню о начальничке, который в машине толковал про Сталина, пока машина не перевернулась и начальника вместе с шофёром не "доставили на Таганку в больничный покой", то про гражданку Парамонову, уличившую мужа в неверности и потребовавшую: "Ты людя́м всё расскажи на собрании!" И наконец Олег включил любимую, про человека пострадавшего и вернувшегося, который пьёт и смотрит в небо, где…
…облака плывут, облака,
в милый край плывут, в Колыму,
и не нужен им адвокат,
им амнистия ни к чему…
. . .
а я цыпленка ем табака,
я коньячку принял полкило…
- Сильная штука, - говорил Олег. - Кто бы мог подумать, что он такое выдаст!
Речь шла об авторе, недавно ещё известном лишь поверхностной весёленькой комедией.
- Я и сейчас думаю, - сказал Игорь.
- О чём думаешь?
- Не могу увязать два таких взгляда на жизнь.
- А что такого? У многих глаза открылись.
- Как у Тарелкина?
- Какого Тарелкина?
- Что впереди прогресса побежал, когда прогресс объявили.
- Это ты зря. Если у человека талант, закапывать его ни к чему.
- Кроме таланта совесть иметь нужно.
- В чём же ты его бессовестность видишь? Он не знал… А ты знал? Ты не верил разве?
- Не в этом дело. Верить он мог. Предположим, верил. Но жил он слишком хорошо, чтобы говорить от имени тех, кто жил плохо.
- Да ведь те, кому плохо пришлось, могут такую песню и не написать. А он смог, и мы его слушаем. Его!
- Я ему не верю.
- Ну, даёшь! Что ж он и теперь, по-твоему, неправду говорит?
Споров в то время много было, как и точек зрения. Но Игорь по характеру к спорщикам не принадлежал. Никогда не замечал я у него стремления во что бы то ни стало утвердить, навязать своё мнение. Он только излагал его, и можно было легко ошибиться, решив, что в споре его нетрудно одолеть. На самом деле другое было. Если Игорь чувствовал, что мысль его оппоненту не по плечу, а признать это он не желает и упрямо атакует танк кавалерией, как польские уланы в тридцать девятом году, Игорь огонь прекращал первым.
- Оставь, Олег.
Но Олег был из уланов.
- Почему оставь? Теперь он неправду говорит? Объясни, пожалуйста!
- Оставь, Олег.
- Не пойму, думаешь?
- Да я там давно сижу. Но мозгов не пропил, будь уверен.
- Выстраданной правда должна быть. Право нужно иметь правду говорить.
- Ого! Значит, монополия? Избранный круг вещающих истину?
- Не передёргивай. Что хотел, я сказал. Имеющий уши…
- Ты ещё скажи - ослиные.
- Я уже всё сказал. Если бы я активно отстаивал истину, которая оказалась ошибочной, я бы не спешил провозглашать новую.
Олег не мог покинуть поле боя мирно. Он был напорист и несправедлив:
- Во-первых, ошибочных истин не бывает. Истина одна.
- Однако не всегда приятная. Потому и сказано: тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Но возвышаться сегодня на обмане, а завтра на истине - скверно. Это не качели, чтобы…
- Позволь! Одно дело обман, а совсем другое - заблуждение.
Так и спорили, по-русски, всё больше удаляясь от предмета спора в общие истины, пока Лида не вмешалась:
- Кончайте, ребята. За стол!
На Олега это подействовало.
- Вот там истину и обнаружим. "Ин вино веритас".
Он крутанул магнитофон назад, тот забормотал, стремительно перескакивая через гражданку Парамонову и циркачку, что по проволоке ходила, качала белою ногой, и разразился шикарной цыганщиной из русского кабаре в Париже:
Мы не можем жить без шампанского…
- Я тоже, я тоже, - поддержал Олег, выкручивая пробки из тяжёлых зелёных бутылок, демонстрируя шик особый, без "стрельбы" и пенных струй. - Готово, дамы и господа! Серёжа, тост!
Но Сергею в тот вечер явно не хватало подъёма. Он, правда, старался, но ничего приподнятого выжать из себя не мог и сказал только, что старый год уходит, а жизнь продолжается.
- Как во вселенной, так и за этим столом, - дополнил Олег, выручая Сергея немного.
Все мы его понимали и сочувствовали, хотя и не знали ещё, что Вера, по обыкновению, приняла решение окончательное. Одна Лида знала. Она от Веры одновременно с Сергеем письмо получила. Потом, когда они уже поженились с Серёжкой, Лида мне его показала.
"Здравствуй, Лидок!
У нас сегодня актированный день. Сорок два градуса. Думаю, что решение, принятое при такой температуре, ты не назовёшь принятым сгоряча. Конечно, я шучу. Моё решение не в один день сложилось. Оно зрело долго, но теперь окончательное. Я не вернусь к Сергею. Так-то, милая! И не закатывай, пожалуйста, глаза в благородном негодовании. И не попрекай меня Андрюшкой. Да, я не могу взять его к себе, потому что моя обозримая жизнь, видимо, обрекает меня на бытовую неустроенность. Однако сказавший "а" должен продолжать, если не до конца алфавита, то хотя бы до десятой буквы.